(Размышления, навеянные книгой: Лосский Н.О. Учение о перевоплощении. Интуитивизм. — М., Прогресс, 1992)

Тонкие очертания прижизненного нравственного реализма не в последнюю очередь связаны с тем, что мы вкладываем в наши представления о загробном мире. Плотная завеса непознаваемости, окутывающая вхождение души в земное существование и исход из него, послужила поводом для того, чтобы человечество окружило себя панорамой самых фантастических воззрений на этот счет. Одно только их перечисление — по материалам этнографии, мифологии, философии, художественной литературы и истории религий — заняло бы несколько объёмистых томов, поэтому, чтобы не нарушать порядок повествования, ограничусь лишь несколькими упоминаниями, не возводя их в систему и почти не вдаваясь в оценку их значимости.

Декабрист Батеньков на двадцатом году одиночного заключения в Петропавловской крепости осознал, посредством откровения, что души рождаются под Петергофом в виде хрустальных шаров и подробно все описал в дневниках, большую часть которых уничтожил по выходе на свободу.

Мистагог Г. Гурджиев склонялся к своеобразному загробному детерминизму, согласно которому живые — лишь безвольные марионетки, исполняющие тайные указания умерших. И хотя от этой словно бы возникшей на дрожжах спиритических сеансов теории до «Философии общего дела» Николая Федорова пришлось бы добираться семимильными шагами, их объединяет общее постапокалиптическое настроение (к слову, присущее также и некоторым старообрядческим согласиям, не признающим причастия).

Философ Шарль Фурье, безумный соискатель должности министра социальных реформ в кабинете Бонапарта, ставил земную жизнь в зависимость от планетарного метемпсихоза. Загробный аккомпанемент для такой, казалось бы, абсурдной точки зрения (если не принимать в расчет астрологию и алхимию) написал антропософ Рудольф Штейнер. По его версии, душа после смерти сначала оказывается в компетенции Космического разума, затем мигрирует в область Луны, Меркурия и прочих планет, очищаясь там от болезней, изъянов и недостатков, после чего, по прошествии нескольких столетий, может вновь воплотиться на Земле. Концепция вполне беллетристическая, как и множество других, не связанных с проблематикой покаяния. В этом смысле большинство герметических авторов можно отнести к наследникам не только Оригена, но и Эмпедокла. Говорят, что Эмпедокл бросился в кратер Этны исключительно из любопытства, а перед тем неоднократно заявлял: «Некогда я уже был мальчиком и девочкой, кустом, птицей и выныривающей из моря немой рыбой».

<Эмпедокл. Очищения, фр.117 Дильс-Кранц = Диоген Лаэртский VIII 77, пер. А. В. Лебедева>

Не стоит, конечно, ставить знак равенства между самоубийством и производственной травмой, несовместимой с жизнью. Но раз уж жизнь, как это зафиксировано даже в скрижалях инстинктов, является бесценным даром, то очевидно, что того, кто так запросто отталкивает ее от себя, ждет соответствующее воздаяние.

Согласно древним индийским верованиям, человек после смерти не исчезает бесследно, а проходит через череду мытарств, занимающую несколько сотен, а то и тысяч лет, после чего заново рождается на земле и уже (исключения бывают, но их — единицы) не помнит себя, прежнего. И так — поколение за поколением. Люди не появляются и не исчезают, но словно бы извлекаются и возвращаются в некую эфирную кладовую. То есть, выходит, и людьми-то их можно назвать лишь обобщенно, это, скорее, какие-то характерные плотности, неуничтожимые души, пульсирующие изнутри и вокруг изменчивого понятия телесности.

Такому представлению соответствует и образ вечности в виде колеса Сансары. Мне здесь видится колесо обозрения, именуемое также в народе «чертовым колесом». Нижней частью оно погружено в красные воды небытия, в которых обитает бог смерти Яма, а верхняя часть прокручивается на свежем воздухе. Каждое следующее поколение смотрит в затылок предыдущему и сидит в ряд, на сиденьице необъятной ширины. Ряды прокручиваются, один за другим: не успели одни извлечься из бесплотной тьмы, как другие немедленно в нее окунаются и словно бы консервируются на две тысячи лет. Появление душ сопровождается пением:

Снова на земле!

Жизни нет конца!

Новые тела,

Новые сердца!

<Для сравнения привожу подстрочник перевода на русский язык гимна «К Яме» («Ригведа», 10.14: «Оставив (все) греховное, снова возвращайся домой! Соединись с телом, полный жизненной силы!»>

Так поют эти новоявленные люди. Они входят в плоть, пронизаются костью, обрастают мышечным волокном, сочетаются в семьи, научаются распознавать своих предков и помогают выталкивать из небытия потомков, чтобы услышать, как те, в свою очередь, снова поют ту же самую песню:

Снова на земле!

Жизни нет конца!

Новые тела,

Новые сердца!

Увы, это все ненадолго! Земное обличье столь же кратковременно, как и земная память, недаром поэт уподобил жизнь блеску молнии, а уж окунувшись в реку смерти по ту сторону колеса, забывает душа и потомков, и предков, как мимолетный сон. Ей отныне две тысячи лет нужно пребывать в нетях, так что в памяти остается разве что коллективная песня, а может быть, и вовсе ничего не остается.

Сведения о том, как некоторые народы сокращают сей жуткий промежуток до нескольких лет или даже дней, можно найти в книге Н.О. Лосского «Учение о перевоплощении», а он, в свою очередь, обнаружил их в трудах этнографов Фробениуса и Зиммеля: «Фробениус рассказывает, что в эфиопской культуре есть обычай принесения своего короля в жертву. Он беседовал с одним королем, который должен был в следующем году подвергнуться смерти и говорил о ней спокойно, как о небольшом путешествии. <…> „У меня есть маленький внук, которого я очень люблю. Он должен взять себе жену из хорошего племени. От этого внука я хочу родиться <…> “. Веря в перевоплощение, примитивные народы стараются при рождении ребенка узнать, кто он, какой из предков родился у них. <…> Зиммель в своей статье „К метафизике смерти“ сообщает о приемах, применяемых ими для этой цели. У одного племени негров к новорожденному подносят вещи предков и наблюдают, какая из них привлечет к себе его внимание. „Это дядя Джон“, говорят они, „он узнает свою трубку“. <…> У маорийцев жрец произносит при новорожденном имена предков; они полагают, что ребенок — тот из предков, при имени которого он чихнет или закричит» (1, «Учение о перевоплощении», стр. 47, 59).

От подобных мировоззрений до поступка Эмпедокла — рукой подать, но тогда и кладбищенские чертоги, в общем-то, отпадают за ненадобностью, да и сама жизнь приобретает хронический оттенок несерьёзности. Возвращаясь к колесу Сансары, хочется спросить: так какой же смысл в этом бесконечном кружении, если очнусь я по прошествии вечности этаким Федотом, родства не помнящим? И потом, как распознать, катаюсь ли я в колесе, или же просто рождаюсь на свет безо всякой предыстории?

Интуитивное учение Николая Онуфриевича Лосского меня в свое время сильно впечатлило. Не могу сказать, что я с ним всецело согласен: как раз именно на уровне интуиций и возникает опасение, что грандиозный корабль, возведенный Лосским на стапелях своеобразной паракибернетической теологии, может соскользнуть не в ту гавань и увлечь читателя в некую современную ересь, пронизанную биокосмическими токами. Впрочем, тот факт, что Лосский читал философию с кафедр православных богословских институтов, заставляет относиться к его книгам с определенной степенью доверия. И поскольку «этюды» как жанр свободного, сколь угодно обрывочного, ассоциативного размышления вовсе не предполагают ни критического разбора, ни научной оценки вдохновившего их предмета — то можно себе позволить не приступаться сразу же, напрямую, к учению Николая Лосского о перевоплощении, а заглянуть сначала в его, так сказать, хозяйственную пристройку, в раздел библиографии.

На самом-то деле, с колесом Сансары все не так просто. Для обобщенного описания метафизики буддизма Н. Лосский привлекает книгу Розенберга, из которой у современного читателя, особенно, если он наделен воображением, вполне может сложиться впечатление, что в буддистской философии субъект-объектное противоречие снимается посредством ускорительного квантования как субъекта, так и объекта — как если бы их поместили в андронный коллайдер.

«Характер личности и характер переживаемого ею внешнего мира предстает разъятым на отдельные моменты. Длительность одного момента равняется 1/75 секунды, а по другим источникам, момент — биллионная часть сверкания молнии. „Человеческая личность с ее переживаниями, — пишет Розенберг (стр. 71), — оказывается сведенной на поток ежемгновенно сменяющихся комбинаций мгновенных же элементов. Поэтому нет ни солнца, ни человеческого я, нет ничего постоянного, кроме вихря элементов, слагающихся каким-то закономерным образом“. Свободы в таком мире быть не может; личное индивидуальное бессмертие отрицается. Вернее, в простонародье у буддистов сохраняется первобытное учение о переселении душ, но философия буддизма истолковывает его так, что оно перестает содержать в себе признание бессмертия. „Не какая-либо душа, — говорит Розенберг, — переходит из одного тела в другое или из одного мира в другой, а что данный один и тот же внеопытный комплекс дхарм (словом „dharma“ означается неизвестный трансцендентный носитель мгновенного элемента), проявляющийся в данное время как одна личность-иллюзия, после определенного промежутка времени проявляется в виде другой, третьей, четвертой и т. д. — до бесконечности. Следовательно, ничего, собственно, не перерождается, происходит не трансмиграция, а бесконечная трансформация комплекса дхарм, совершается перегруппировка элементов-субстратов, наподобие тому, как в калейдоскопе те же частицы группируются в новые, более или менее похожие друг на друга фигуры. <…> Процесс такой перетасовки происходит в силу безначальной инерции, и если не произойдет приостановки или пресечения движения, то колесо бытия автоматически должно продолжать свое вращение“» (1,«Учение о перевоплощении», стр. 101—104).

Сознание протестует. Не может такого быть, чтобы ничего не сохранилось! Вспомним хотя бы Пушкина, с надеждой восклицавшего: «Нет, весь я не умру!» … Мы ломаем контексты, пытаемся выдать бессознательное за сознательное, мечемся из стороны сторону, не желая смириться с тем, что даже память исчезнет вся, без остатка, отталкиваем сонмы элегантных решений, в том числе и Шопенгауэра, любезно предлагающего, в качестве паллиатива, связать бессмертие не с душой, но с волей. А ведь решение-то где-то рядом…

Нет, не случайно в конце православной панихиды трижды поется «Вечная память», как не случайно и в Символ Веры включены слова о жизнеподательной миссии Духа Святого и о воскресении мертвых.

Вопросами перевоплощения отцам церкви пришлось вплотную заняться на V Вселенском соборе (543 г.), когда и были преданы анафеме 15 тезисов Оригена, в которых говорилось о предсуществовании души, о ее падении и о творении Богом материи, как несовершенной оболочки для грешной души. Эдикт гласил: «Если кто говорит или думает, что души людей предсуществовали, именно были раньше духами или святыми силами, пресытились созерцанием Бога, пали и потому, охладев к любви Божией, стали называться по-гречески psyche и в наказание были погружены в тела, — да будет анафема».

Когда Н.О. Лосский приводит текст данного осуждения (1, «Учение о перевоплощении», стр. 130), он трактует его в том смысле, что анафематствована лишь форма, в которой Ориген высказывал свои идеи, и что «учение о предсуществовании души может быть развито в крайне различных видоизменениях и может быть дополнено учением о перевоплощении тоже с весьма различными особенностями». Но мы пока что, не вдаваясь в подробности, остановимся на признании отцами церкви единственности земной человеческой жизни, такой единственности, которая не отнимает у души жизни вечной.

21. 03. 2016, Melun