К боли привыкаешь, с ней сживаешься. Может быть, у меня ничего толком не болит и у меня нет достаточного или какого-нибудь сравнительно богатого опыта боли. Если говорить о физической боли, то действительно я не слишком заботилась о том, чтобы разведать эту территорию. Разве что избежать ее. И если подумать, то и причинения боли я избегала с таким же, если не большим, упорством. С какого-то возраста, конечно, и на каком-то расстоянии. Но кто ищет опыта боли? Для чего это кому-то нужно? Для удовольствия? Для борьбы и преодоления боли? Для властвования над собой? Для властвования над другими? Для их избавления?

Часто я преодолеваю боль. Но это прежде всего некий опыт дискомфорта. Когда берут кровь или какую-то иную жидкость на анализы, делают флюорографию или ЭКГ мозга. Я терплю. Когда на работе я иногда вынуждена унижаться перед человеком, которого я считаю недостойным своего унижения, перед несколькими такими людьми. Я терплю. Когда я люблю и любима, но этой любви нет места, потому что место для любви занято другим, другой или другими, я терплю.

Ощутив порыв, интерес и притяжение (к) боли, будет ли какой-то смысл в простом механическом повреждении себя? Если я начну колоть себя, резать себя, бить и бичевать себя, а потом сравнивать эти опыты, или даже просто записывать и фиксировать их, я, конечно, сделаю какой-то шаг в сторону науки (о) боли. Мне нравится слово «наука» в этом контексте. Я буду не просто делать себе больно и вместе с тем болеть, я буду каким-то образом манипулировать собственной болью и анализировать, извлекать существо болезненного на свет. Даже очень монадического болезненного, которое не выходит за границы меня и не дифференцируется, дифрагируется через и в других.

Но все эти размышления, конечно же, в модусе als ob, как если бы. Никакого рвения резать себя у меня нет. Хотя мне нравятся шрамы, оставшиеся после ран, сделанных с умыслом. Например, в попытке самоубийства или как эскиз чьей-то ненависти. То, что я могу убить кого-то случайно, просто ужасно. Бросок костей не исключает случайность. Но шрамы, сделанные благодаря злой воле, моей или чужой, — это уже некоторое искусство. Даже в своей архаической первобытной форме разразившейся дикой неуправляемой злости.

Среди знакомых у меня не было никого, кто хотя бы как-то когда-либо выказывал интерес к боли, кроме нескольких суицидальных личностей женского пола. Но это пассивное измерение болезненного, любовные муки или мучительная привязанность к кому-то, кто требует заботы о себе со стороны другого, будет честнее здесь говорить другой, в каком-то смысле слишком банально. Да, если посмотреть с феминистических позиций, это важный фронт, нуждающийся в какой-то реартикуляции, но, возможно, это дело для какого-то еще более изощренного ума.

Если быть до конца честной, у меня есть опыт причинения боли. Очень недавний, очень болезненный, и для меня самой тоже. Ты в смятении: ни победа, ни страх, ни подъем, ни депрессия не могут взять верх. Буря улеглась, ситуация не изменилась. Ты в каком-то отупении и ожесточении. Своим невниманием и равнодушием делаешь очень больно всё еще близкому человеку. Замечаешь это редко. Говорить об этом ему слишком тяжело. Ты злишься из–за его молчания. Он кажется неповоротливым и глупым. Приписываемая глупость оправдывает твою агрессию и ненависть к себе. Ты чистая доска, открытая рана, открытая ядовитая рана. Ты не защищаешься. Другие начинают защищаться от тебя. Молчать. Не смотреть. Не прикасаться. Избегать тебя. И всё из–за любви. А казалось, что любовь — это именно бытие-вместе.

Любовь как разлука. Любовь как бытие к боли. А разве не бытия к боли я искала всё это время? Боль как атрибут живой материи, плоти, ткани питающейся и выделяющей отбросы. Ткани, которая до последнего борется за сохранение своей целокупности и наперед заданных паттерна и образа. Но психическая боль, боль душевная, трансгрессирует модель механического повреждения. Это боль умная. Умно ревновать, умно обижаться, умно злиться — умно страдать. Умно любить. Вот тут-то и заключен главный парадокс между рациональностью слабости и силы, боли и радости. Рациональности любви и рациональности блага, т.е. справедливости.

Значит, бытие к боли. Бытие к и против любви, бытие к и против справедливости, бытие к и против блага. Бытие страдающее и мечущееся. Бытие в силе к слабости. Бытие в слабости к силе. Слово «бытие» здесь фигурирует, конечно, в качестве простого указателя. Но не очень надежного. Он даже и в теоретическом плане указывает в одно и то же время на Хайдеггера и против Хайдеггера. То есть, говоря «бытие к боли», я просто указываю на семантический срез. Есть ли вообще боль? Где она есть и когда? Боль голодающих, жаждущих, болеющих, умирающих — это именно та боль, которая есть. Это боль онтологическая, которая развёртывается на планы биологии, географии, политической географии, международных отношений, политики здоровья — в общем био- и геополитики. А боль психически страждущих: любящих, тоскующих, ревнующих, — не важно здоровы они ли нет, — это феноменологическая боль. Она, конечно же, тоже может быть тем или иным способом зарегистрирована и переведена в квантитавные показатели. Но ее коррелятами есть именно феномены сознания, которые развертываются на планы психологии, педагогики, психиатрии, психоанализа, управление персоналом и gouvernementalité (этот концепт я использую не в строгом фукольдианском смысле, а именно как идеологическое управление ментальностью).

Оказывается, что наука о боли возможна. Причем сразу в двух фундаментальных плоскостях: личной и социальной. Как практика себя в рамках более общей заботы о себе и как социология боли. Эти плоскости не совпадают со структурой метафизики боли, которая распадается на онтологию и феноменологию, но это неналожение продуктивно и включает, например, освоение и изучение личной практики и заботы об онтологической боли, так же как и критику идеологии феноменальной боли.