В прошлом году мне постоянно приходилось разрывать дружбу. Иногда приходилось, иногда хотелось. Если честно, хотелось постоянно. Сразу понятно, что люди не соответствуют никаким критериям хороших, или даже неплохих, друзей. Оттого, возможно, чем лучше они знают друг друга, тем реже видятся. Каждый момент дружбы — это либо часть разговора: прагматического, жалобного, враждебного, перформативного и др., когда дружба — это акт. В таких разговорах невыразимый уговор подкрепляется, по крайней мере, на наименьший промежуток времени после расставания. Либо раздраженный внутренний монолог обиды на человека за сказанные или несказанные слова и сделанные или несделанные поступки. Либо любая форма подтверждения дружбы в разговорах с третьими лицами. Любая, даже наговор и злословие. С другой стороны, меня интересует не дискурсивное измерение того интерсубъективного союза, которое мы именуем дружбой. Меня волнует именно нормативная фантазия и желание других ее лелеять в себе и искать исполнения в действительности, искать в своих поступках и поступках друзей. Причем исхожу я из чисто негативной и даже нигилистической точки, когда у меня нет или почти нет друзей. Скорее не из–за их физического отсутствия. Даже наоборот. Есть люди, которые буквально говорят мне, что они мои друзья и настаивают на этом. Но я по какой-то причине им не верю.

Дальше я буду говорить об Аристотеле, не перечитывая «Никомахову Этику», а как я ее помню. Больше пока и не нужно. Аристотель утверждает, что для дружбы нужны как минимум две вещи. Общение между двумя должно быть приятным и приносить удовольствие, и кроме этого оно также должно приносить этим двум пользу, то есть буквально быть полезным. У меня есть красивая молодая подруга, на которую приятно смотреть и с которой в принципе приятно быть вместе. Она услужлива, не горда, спешит помочь. У нее мягкая кожа, тонкая, но вместе с тем очень женственная фигура, приятный голосочек. Она не скрывает ни своих недостатков, ни достоинств. Она стремится к сильным чувственным удовольствиям, которые приносят в основном только наркотики и секс, секс и наркотики. Она режет себя и она нимфоманка. Но все эти черты, скорее, относятся к тому, что мне в ней нравится, почему мы были вместе хоть какое-то время. Дело в том, что ей не доступны такие простые интеллектуальные радости, как разгадывание загадок и открытие чего-то совершенно для тебя нового в любой самой банальной бытовой или природной ситуации, если они никак не сопряжены со сценариями повышения на себя спроса в определенных мужских сообществах. А именно это нравится мне, и именно этим я могу делиться с теми, кто со мной рядом. И я жду от них таких же копеечных, но очень щедрых даров. Нужно признать, что дело не в когнитивных ограничениях, а в банальной боязни и страхе знать и узнавать. И вот уже приятность оказывается под вопросом. К слову, способность проводить с кем-то много времени, переносить с приятием чье-либо телесное присутствие, конечно же, очень важна для дружбы. И речь идет именно о часах, ночах и днях вместе, когда вы не семья и не любовники. Об этом говорит и Аристотель, но также и Делез в «Алфавите».

Что касается пользы. Бывает и так, что быть вместе и общаться, основываясь на общих практических целях и интересах, в определенной мере приятно. Это именно та сфера, где люди буквально «легко находят общий язык». Дело тут во внутреннем ощущении, насколько общий интерес мы считаем утилитарным, а насколько предметом душевного выбора и вкусовой и настроенческой калибровки. Если в сознании настойчиво воспроизводится мотив экономической или любой эгоистической заинтересованности, тем очевидней утилитарный мотив, тем он больше затеняет момент приятельности. При том нужно учесть, что полезны мы бываем друг другу лишь иногда, от случая к случаю, а приятность по большей части феномен рассеянный, который время от времени собирается в пучки, но пучки эти не столько зависят от конкретных поступков и слов, хотя, конечно же, зависят, но их совокупная динамика имеет свои полюсы, линии напряжения и снятия напряжения.

Приятность и полезность градуируются, усиливаются, гасятся, соединяются, уплотняются, сходят на нет, вспыхивают снова, делаются комочками, переминаются, утрясаются, разжижаются и снова замешиваются в крутое тесто. Но для длительной дружбы их не достаточно. Для длительной дружбы нужно стараться. В том смысле, что друзья вынуждены быть этичными, иначе ошибки и нежелание их исправлять, пороки и нежелание с ними бороться расстроят дружбу. И даже выделенность этой связи ее не спасет, если, а так часто бывает, дружба в результате сиюминутных прихотей и страстей или некоторой калькуляции будет отодвинута на задний план. Но также и слабость портит дружбу. Слабость как неуспевающий рост или как длительная деградация, апатия, депрессия. Небольшое отставание, конечно, только благоприятствует дружбе, снимая до некоторой степени остроту состязания и конкуренции. Да, и еще Аристотель говорит о том, что дружба должна пережить большое потрясение. Только такая закаленная дружба имеет тенденцию к продолжительности и надежности. В любом случае некоторые страдания только идут на пользу нашему отношению к людям вообще.

Восходящая модель, предложенная Аристотелем, в смысле взращивания и закаливания дружбы, конечно, только модель. Она, без сомнения, схватывает в общих чертах и однонаправлено динамику дружбы, но, что понятно, совершенного не учитывает, во-первых, гендерного аспекта, а во-вторых, фактора социальности и выстраивающихся иерархий ближних и дальних групп, окружающих индивидов. То есть гендер здесь редуцирован до мужского пола, а социальность — до этики. Друзья, как и влюбленные, действительно стремятся уединиться, но меня интересует загадка длящейся дружбы. В каком-то смысле это можно понять не только конструируя идеальную модель. Поскольку длится жизнь, поскольку приходится жить и выживать, постольку и длится дружба.