Сергей Шутов — человек, который поражает своей творческой биографией. Художник, скульптор, график, автор инсталляций и музыкант успел проявить себя во всех сферах признанного и андерграундного искусства советского времени и постсоветской России.

Талант Сергея Шутова распространился и на написание художественных текстов, поэтому мы делимся с вами его захватывающими воспоминаниями о работе в Музее Востока и приключениях в первой экспедиции, которые были опубликованы в журнале «Диалог искусств» №3, 2017.

Я был молодым московским амбициозным художником, всю жизнь прожившим в центре. Водил знакомство с художниками, диссидентами, хиппи и православными. Интеллигенция тогда поддерживала церковь, насколько это возможно. Пойти на Пасху в храм было вызовом. В один прекрасный день я по здоровью освободился от службы в армии, и единственная проблема, которая у меня осталась, — трудоустройство. Не хотелось, чтобы ко мне продолжал ходить участковый и рассказывать о тунеядстве. Это было начало 1980-х. Мне нужны были библиотеки. Чтобы туда попасть, необходимо либо писать диссертацию, либо являться сотрудником музея. И я четыре года работал в Музее Востока. Там были замечательные, чуть ли не рукописные книги, а главным библиотекарем служил мой приятель Володечка Сарабьянов.

Самые волшебные времена в музее связаны с инвентаризацией. Раскатывать и закатывать ковры, в белых перчатках переносить с места на место фарфор эпохи Мин. И везде нужна помощь рабочего — меня. Хранители — маньяки своего дела. Переписывая инвентаризационные номера, я получал серьезные знания о предметах. Как рабочий я мог задавать любые, самые идиотские вопросы и получал компетентные ответы.

Как-то ко мне приходит старший приятель, геолог Виктор Тимачев, который за связь со старшим поколением диссидентов получил понижение в геологической иерархии, хотя и не был прямым борцом с режимом, не выходил на Красную площадь. Но он помогал диссидентам чем мог. Как специалиста коллеги его уважали. Тимачев мне сказал: «Посмотри на себя, ты длинноволосый, зеленый, тощий! Давай-ка соберись, поехали со мной в путешествие». «Я от путешествия в два-три года только отвязался, а ты меня зовешь сейчас в путешествие на полгода. Не могу себе позволить так тратить свое время», — ответил я. Он меня уговорил: «Хорошо, поехали на три недели. Не понравится — сразу отправим тебя на Большую землю». Неудобно отказывать хорошему человеку.

Это было длинное путешествие в Юго-Восточную Сибирь на перекладных. Вначале на самолете в Иркутск, оттуда до Тынды. Я слезно просил: «Покажите мне, где этот БАМ. Ежедневно поем и танцуем, покажите». Меня взяли за руку и отвели: две рельсы, которые по геометрии Лобачевского хаотично мотались из стороны в сторону. Где-то, возможно, они и пересекались.

Тында — чудовищное поселение, где были самодельные постройки из лиственниц толщиной 15 сантиметров и из огромных бочек с прорубленными дверями и окнами. Не обычных бочек, а каких-то бочкообразных архитектурных элементов. И несколько серьезных каменных зданий, главное из которых — винный магазин. При этом в Тынде был полусухой закон, потому что все как бы работали. А нам нужно купить водки. За ней послали меня. Вся мужская Тында знала за три дня, что завезут вьетнамскую рисовую водку. В 15.00 лавочка должна открыться, и одноэтажный дом в два окна, и крыльцо, как муравейник, облепили серьезные бородатые страждущие мужики. Но что-то случилось, в 15.01 двери не открылись. Один мужик залез на крышу, снял треух и надел на печную трубу. Кругом ор, крики, призывы к неповиновению, госперевороту — в общем, экстремизм и Джек Лондон. У каждого второго на поясе висел тесак. Но он не воспринимался как оружие, просто полезный инструмент. В магазин, конечно, прорвались.

Потом нас, человек тридцать, на вертолетах закидывали в экспедицию. Было теплое время года. Нас перебрасывали из распадка в распадок. Распадок — долина между двумя сопками. Если в одном распадке идет снег, то в соседнем может быть солнечно и тепло. Так выглядит континентальный климат. Мы строили базу, временные домики из тех небольших лиственниц, которые обдирались под кору. Потом наша компания делилась на бригады. Я был протеже уважаемого человека, поэтому нам доставались самые прекрасные маршруты. Полеты на крошечных вертолетах Ми-1 с жердочкой вместо пола, где умещается один человек с грузом или двое без груза, впечатляли. И вот нас вдвоем со здоровенными десантными лодками, барахлом забросили в верховье реки, а потом мы месяц спускались вниз. Пороги, найденная перевернутая лодка с мотором и ружьями. У каждого своя палатка, рация. В мои обязанности входило носить радиометр 15×20 сантиметров, тяжелую штуковину с трубой, похожей на дубинку «демократизатор». С его помощью я мерил радиацию и еще какие-то показатели, которые не понимал. Диктовал цифры, а Витя фиксировал.

Что такое идти в маршрут? Останавливаешься на реке, вытаскиваешь лодки на берег, ставишь палатки. Осваиваешься, разводишь костерок, банку с фасолью кладешь в ручеек охладиться, достаешь чифирбак, сосуд, в котором можно готовить чай в любом месте планеты, вещь важную, как зубная щетка. Свой чифирбак я нашел на какой-то старой заимке 1930-х годов. Прямо скажу: пижонский. Алюминиевая штука с крепкой ручкой. Обычно это консервная банка с проволокой.

Самым ужасным были шурфы — ямы шириной какой угодно, хоть десять сантиметров, и глубиной сколько необходимо. Там вечная мерзлота, и я оказывался по колено в супеси, воде с жидким песком, а вокруг летала уйма адских кровожадных комаров. Они скапливались в прохладном местечке, где чувствовали себя комфортно. Эта сволочь жрала меня, пока я копал. Копать невозможно, потому что все, что я выхватывал лопатой, превращалось в супесь. Было неприятно и страшно, что все это рухнет мне на голову. А приятель, честный человек, не позволял халтурить. И сам работал, хотя имел проблемы с ногами. Пахали мы как бобики.

Проект этот назывался «Аэрогеология», такие и сейчас есть. Нам выдавали фото с самолетов, которые нужно было расшифровывать. Некоторые геологи по снимкам прочитывали, что в таком-то месте что-то есть. Если, скажем, поворот реки, то понятно: с одной стороны скалы под небеса, как в вестернах, с другой — песчаный пляж. У нас были фото и условные карты, начерченные еще в Москве. Но подавляющее количество геологической информации собиралось на земле.

Места невероятные: я никогда не видел такие природные «пятна», как, например, березовая роща из абсолютных клонов деревьев посреди мелкой брусничной поросли. Или идешь по дну распадка, а у тебя все ноги в соке голубики, под сапогами хрустит брусника. Ягод немерено! Заросли белых грибов! Как в фильмах Роу. Ни раньше, ни потом я не встречал грибы, которых не сожрали слизняки.

С дикими животными сталкивался. Мы плыли на надувных лодках. Бригадир сидел в передней, выбирал маршрут, рулил. На второй, забитой хламом и накрытой тентом, плыл я, валяясь на стогу геологического оборудования, и просто смотрел в небо или по сторонам. И вот очень захотелось в туалет, остановились у пологого берега, заросшего малиной — отлично, спрячусь. Мы же цивилизованные люди. В один прекрасный момент вижу что-то странное. Я быстро осознал — медведь. Этот парень тоже почувствовал неприятное соседство. Побежали мы в разные стороны, или он несся за мной — не знаю. Не было никаких сил и возможности изучать жизнь природы. Я просто рванул к лодке, которая находилась не близко от берега. На мне стандартная униформа, в которой трудно бежать по воде: штаны хаки, похожие на кальсоны, тяжелые сапоги-болотники. Сверху рубаха из солдатского хлопка, тоже цвета хаки, с капюшоном (с завязками против комаров), модная по нынешним временам худи образца 1980-го, а то и 1975 года: два накладных кармана на груди и ножны с тесаком. Еще у меня была широкополая шляпа с накомарником — это для совсем сильных и смелых людей, потому что в ней невозможно ни смотреть по сторонам, ни дышать.

Когда я прибыл в Тынду, тесака у меня еще не было. Нож для мужчины что в Москве, что в Тынде — важный, культовый предмет. Он обеспечивает жизнь, открывает банки с бобами, помогает прорываться сквозь стланик, непроходимые заросли переплетающегося невысокого кедра, сквозь который ты прорубаешься своим мачете, скача с одной ветви на другую в полутора метрах от земли. Как-то в центре такой сельвы нашли старую могилу со здоровым серебряным крестом, лежащим на холмике. Вначале мне было обидно: у всех шикарные ножи, а у меня перочинный, который приходилось стыдливо прятать в кармане. Хотя по московским меркам модный. Там иногда, помимо геологов, бродили нефтедобытчики. Иногда мы напарывались на их маленькие базы, некоторые 1920–1930-х годов.

В один прекрасный момент я нашел то ли двигатель, то ли еще какую-то фигню с подшипниками. Я их выколачивал, ковал, раскалял, ослаблял. Теоретически я помнил, что такое кузнечное дело. Если треснешь по подшипнику молотком, он разобьется. Нужно опустить металл в жидкость. В итоге я этот подшипник разрубил, выпрямил, обковал по форме, заточил. Взял у эвенков часть оленьего рога, в который воткнул лезвие, нашел кольцо, чтобы скрепить конструкцию, и изготовил волшебный нож. Позже его украл один из учеников Института технологии искусства. Судя по всему, счастья новому обладателю он не принес. За ножи надо платить.

В тундре на тысячу квадратных километров проживало полтора человека, естественно, они появлялись у нас. Например лесник — удивительный персонаж, которого трудно представить даже смотревшим все серии «Властелина колец» и «Хоббита». Настоящий гном с бородой, в которой каждый волос торчал перпендикулярно коже. Как он там жил, не понимаю. Ладно летом, а зимой!

Он пришел знакомиться. Откуда заявился, сколько сотен километров прошел — неизвестно. Но дошел до живых людей, чтобы побеседовать, выпить водки и угостить пришлых местными дарами природы. Хотя московские рукастые работяги приезжали туда жить в условиях сухого закона, тайно от геологов делалась брага, которой я, кстати, отравился. И вот этот лесник ставит нам переметы.

Перемет — это леска, на которой в зависимости от ширины реки закреплены шесть-десять крючков. Его закрепляют на двух берегах и оставляют на ночь. Утром собирается улов налима, невероятно вкусной рыбы. Она живет на дне, из костей у нее только хребет.

Еще меня впечатлил опыт ловли хариуса. Сильная рыба, живчик. Она обитает в распадках, в самых глубоких местах между сопками, где мчатся ручьи с диким течением и ледяной водой. В ширину метр, в глубину два. Хариуса ловят без затей. Это настоящий интеллектуальный бой, шахматы, Карпов — Каспаров. В руках спичечный коробок, на который намотана леска, на конце крючок. Вы стоите на одной стороне ручья так, чтобы тень не ложилась на воду и не пугала рыбу. Кидаете крючок, и когда видите хариуса, пытаетесь подтащить крючок ближе к его носу. И кто кого обманет. Человеческая подлость в некоторых случаях побеждает.

И вот я впервые в жизни ловлю этого хариуса, поймал две или три рыбины. Они неземной красоты, идеальной формы, с мельчайшей тонкой чешуей и удивительным окрасом — небольшие темные запятые, разбросанные по шкурке. Старое серебро в патине. Прямо сияет. Кидаю их в пластиковый пакет, в рюкзачок и бегу к своему товарищу: «Вот я поймал того самого легендарного хариуса, и не одного!» (По-моему, с тех пор я в рыбалке и не участвовал.) «Ну что, — говорит мой Витя, — показывай!» Вытаскиваю этот пакет и обнаруживаю, что буквально за пять-десять минут, пока я бежал к лагерю, хариус поменял цвет. Как будущего художника меня впечатлило, что серебряная рыба превратилась в сияющую мадженту. Таково ее свойство — менять цвет, как это происходит с изображением на моих картинах.

Был случай, когда нас потеряли. У нашей рации подсела батарея, а вторая была не до конца заряжена. Оставалось время только сообщить наше местоположение. Вертолеты летали недалеко, но кушать-то хочется. И вот Витя лениво говорит: «Ну что, летчики знают, где мы, а ехать дальше бессмысленно, потому что тогда они нас потеряют окончательно. Вот у нас есть соль, мука, а все остальное –как хочешь…» Я говорю: «Ну я пойду на охоту». Он ухмыляется: «Сходи!»

Взял ружье, которое до этого в руках не держал, там крупная дробь, и грохнул рябчика. Долго ходил за ним туда-сюда по лесам, следил. Эта глупая птица издевалась как могла. Но я ее все–таки сбил и был невероятно горд, потому что принес еду. Я пацифист — да, я работник зоопарка — да, но это не охота, а выживание — совершенно иной тип сознания. Витя ощипал его, показал мне, и я понял, что нашпиговал рябчика дробью, мяса там было с мизинчик, какой-то воробей оказался. Не помню, что мы с ним сделали, наверное, просто проскочил между зубов. Но пока я слонялся весь день по лесу, заметил, что там были здоровенные, даже страшные глухари. Приятель говорит: «Еще долго ждать вертолета. Сходи, прогуляйся, только не потеряйся». В результате десяти выстрелов я глухаря завалил. Резиновым сапогом впихиваю эту тушу в ведро, в котором хотел ее сварить, и слышу рокот вертолета, нашедшего нас.

Обычно на ночь мы останавливались на достаточно высокой точке, продуваемой от комаров. Однажды сидим на возвышении, развели костер. Потеряли бригаду, и нам сказали по рации: глядите по сторонам, они где-то в вашем районе. Вижу: вдалеке костер. Кричу: «Витя, вон они!» — и рванул по склону как первооткрыватель и спасатель. Через две минуты понял, что это восходит красная кровавая луна, светит сквозь редкие елки, пихты и сосны. Витя меня тогда жестоко отругал. Чувствовал себя космическим идиотом.

А вот еще ночная история. Сидим у потухающего костра, по рации порекомендовали не расслабляться — где-то бродят беглые. Это ничего не значит, но придает бодрости. Вдруг каким-то животным чувством понимаешь, что мы не одни, по краям нашей проплешины огромные темные фигуры безмолвно материализовались из мрака леса. Очень неприятно. От них отделился один гуманоид, оказалось, это спецотряд внутренних войск в поисках. Но никто к костру не вышел, и тени растаяли в ночи без звука. А может, это были и не люди? Народ эвенков был дополнительным бонусом ко всем этим радостям. Их привлекали в качестве знатоков местности, когда разрабатывали маршруты для каждой бригады. А так они кочевали с оленями. Обычно стадо стояло немножко в стороне, потому что вместе с ним кочевали тучи насекомых, самым противным из которых был паут. Такая сволочь в два-три сантиметра. Эти мухи врубаются с дикой скоростью в кожу, выкусывают кусок, а потом ранка опухает.

Я подружился с молодыми эвенками. Они лихо стреноживали северных оленей. Я тоже сыграл в ковбоя: сделал петлю и поймал оленя. Удивительно, насколько это слабое существо. Думал, он будет упираться, как буйвол, выйдет борьба «человек — животное», пыль из–под ног и копыт. Ничего подобного! Олень оказался нежной ланью, которую я свалил и не знал, что дальше делать — как снять петлю, чтобы он не задел меня рогами. Эти ребята спросили, кто я такой. «Художник», — говорю. У меня с собой были маленький набор для акварели и пачка бумаги. Я дал их эвенкам и сказал: рисуйте, что хотите. Расслабьтесь, в вашем случае знания — это помеха. И один из них буквально на следующий день принес мне несколько листов очень занимательной акварели: восходы и закаты солнца. Уверен, если бы он позанимался месяц, получилось бы по-настоящему профессионально. Он рисовал то, что видел и знал, вопрос только в технологии. Где-то у меня сохранилась одна акварель.

Вообще, у меня много всего накопилось за поездку. Я брал фотоаппарат, цветную слайдовую пленку. Постоянно снимал. Визуальным откровением на закате экспедиции для меня стал иней. Утром все ходили на речку чистить зубы, умываться, там же оставляли щетки и полотенца. И вот в один прекрасный день, когда было очень холодно, я увидел на кустах иглы инея. Каждая ветка, каждый лист были усеяны этими фантастическими конструкциями до десяти сантиметров. Похоже на инопланетную поросль. Через час все исчезло.

Еще случился эротический эпизод. В партии были в основном мужики, и несколько женщин пользовались специфическим успехом. На базе появилась новая девушка, которая стала конкуренткой подруги одного из геологов. Он переключился на новоприбывшую. Отвергнутая девушка-геолог решила отомстить, а я оказался в ее распоряжении, будучи обаятельным длинноволосым юношей. И вот возвращаюсь из ее палатки, которая располагалась несколько на отшибе (я ходил в ее палатку под предлогом поточить нож, иду, держу в руках тесак), и внезапно начинается дождь с грозой. Такое светопреставление в лесу для москвича что-то невероятное: молнии со всех сторон. Я тут же потерял ориентацию. В конце концов свалился с обрыва. Естественно, порезал руку. И вот бреду по отмели, весь поцарапанный, дохожу до щеток и полотенец. Сразу соображаю: надо идти вверх по течению.

Мне рассказывали про тех, кто шел вниз: когда их находили (если находили), они выглядели как стога сена: оплетали себя ветками, чтобы не замерзнуть. Я обмотался полотенцами и вернулся через пару часов на базу. На меня смотрели странно, такое поведение казалось вызывающим. Все были уверены, что я провел эти несколько часов в палатке прекрасной девушки-геолога. Я не хотел спорить.

В тоскливые вечера на базе я организовал шумовой оркестр. Мы провели несколько репетиций и организовали концерт. Только один человек играл на гитаре, остальные использовали пилы, топоры, разные шумовые инструменты. Оркестр по моему предложению назвали «Освобожденный труд». Нойз невероятный, медитативная практика, которая захватила даже людей высшей касты — геологов. Они говорили: «Сережа, мы такого никогда в жизни не слышали, но было интересно». Мужики, которые обычно пилили, строгали, пекли хлеб и копали, сгенерировали что-то новое и странное. Однажды мы остановились в неприятном, но удобном месте, на старой базе неизвестного происхождения. Там остались полуразвалившиеся ящики, наполненные кернами, длинными каменными пробами. Это красивые куски скальной породы с зеленоватыми, белыми, кварцевыми участками.

В отличие от нас предшественники на этом месте не строили домики, а ставили палатки на помосты. Некоторые из этих сооружений сохранились. И вот валяюсь я на таком помосте, свесив ножки, смотрю в небо. Вдруг вижу летающую тарелку, яркий диск колоссальных размеров. Не могу определить высоту, десять это километров или пять. Облака плывут низко, а эта штука медленно двигается в противоположном направлении, проходя через них. Мне казалось, что диаметр у этого объекта был от 500 до 1500 метров. Понимал, что надо быстрее бежать за фотоаппаратом, но не побежал, потому что вдруг пришло в голову: а если позовут? Но не позвали, так НЛО и уплыл.

Я вернулся в Москву ободранный, в растянутых, пропахших потом свитерах. Дома впервые за это время посмотрел на себя в зеркало. Честно скажу, был ослеплен изумрудным сиянием своих глаз. Потом попытался надеть что-то хипповое: джинсики наползли сразу, но ни один батничек, ни одна футболка не налезли — мешали плечи. Через месяц все пришло в норму.

Мы с коллегой Виктором получили очень неплохую по тем временам денежную премию за то, что открыли индустриальные залежи песка. Оказалось, что БАМ, который проходил за тысячу километров, нуждался в песке, потому что вокруг железной дороги были только скалы, мерзлота и грязь.

Тогда я вспомнил все шурфы, в которых стоял по колено в ледяной воде, отбиваясь от комаров. Получить вознаграждение было логично, это высшая справедливость. Но все равно я был поражен своим первым достижением в науке. Высшая справедливость.