Самая главная книга
Собравшись рассказать про книги и мое к ним отношение, я впал в некоторый культурологический ступор. Как можно описать в кратком введении те границы, которые определяют, создают и разрушают книги?
Попробую быть последовательным и расскажу про одно недавнее знакомство. Это было в прошлую пятницу на вечеринке в Стрелке. Так получилось, что в процессе светского общения, с пуншем в руках я стал разговаривать с человеком, взгляды которого не разделяю. Хотя это было любопытно с антропологической точки зрения, разговор был достаточно провокационным и даже отчасти оскорбительным. Стоит пояснить, что обсуждались книги. Поводом для разговора стало предположение А. о том, что я и П. любим книги и нам будет, что обсудить.
Отправной точкой разговора послужила книга Бадью про Апостола Павла. Человек, с которым я разговаривал, сразу обозначил ее как чрезвычайно важную. Затем выяснилось, что помимо этой чрезвычайно важной книги Бадью, есть еще одна книга, самая главная книга, а именно Библия.
С этого момента разговор стал мне любопытен. Ведь обычно, когда человек говорит, что в мире есть только одна книга или список из 5 книг, которые являются самыми главными, становится ясно, что диалог происходит либо с фанатиком, либо с круглым дураком.
Собственно, вопрос о самой главной книге терзает меня достаточно давно. Почему люди выбирают для себя одну единственную книгу и почитают ее? Верующие предпочитают свой священный текст, фанаты Толкиена боготворят «Властелин колец» и апокрифический «Сильмариллион». Ну, а искушенную в чтении домохозяйку вряд ли можно будет переспорить о том, что книги Донцовой не самые главные.
Я достаточно давно рефлексирую о значении книг в моей жизни, и постановка вопроса о самой главной книге встречается мне периодически. Приведу один схожий случай, произошедший на одной вечеринке много лет назад. Так же как и в прошлую пятницу это был необязательный разговор о книгах, который ничего нового в мир собеседников не вносит, а скорее подчеркивает внутренние противоречия в коммуникации. Меня спросили, читал ли я книгу «Атлант расправил плечи» и после того как я ответил, что такой книги не читал, посыпались вопросы. Как я мог не читать книгу, которая в списке самых важных книг стоит на втором месте после Библии? Я, в свою очередь, незамедлительно ответил, что не считаю перечисленные книги самими главными и, на мой взгляд, книга «Как определить свежесть следа» 1928 года — главнее. Обложку этой книги я как раз тогда повесил в жж и был чрезвычайно горд своей находкой. Человек, с которым я разговаривал, смерил меня презрительным взглядом и больше мы не разговаривали, а на следующий день он удалил меня из друзей в жж.
В этих двух историях чувствуется пульсация повторения, которое снова и снова наводит на вопрос о самой важной книге. Почему некоторые люди слепо следуют за одной книгой или списком рекомендованных книг? Почему они так безгранично себя ограничивают в мире, где существуют сотни тысяч книг? Не от того ли так популярны строки Бродского: «Не выходи из комнаты, не совершай ошибку»? Возможно, люди, которые боготворят один текст, следуют именно этому неписаному правилу, а именно запрету выхода из границ одного текста.
Пока у меня нет прямых ответов на эти вопросы. Возможно, кому-то стоит провести огромное исследование читательских умвельтов, создав своеобразный ремейк «Формовки советского читателя» Е.Добренко. Я же, в рамках данной публикации, ограничу себя лишь собственным импульсивным опытом.
В первую очередь, для книги важно, насколько и каким образом она встроена в тот исторический контекст, который ее породил. Также важно, насколько эти контексты на данный момент актуальны, и насколько память о книге сохранилась в сознании людей. Такое восприятие книги во многом зависит от того, насколько человек готов расширить свое представление о времени.
Создается ощущение, что некоторые книги не могут перешагнуть невидимую временную черту, они остаются на своем месте и навсегда пропадают из читательской памяти. И чем меньше связь книги с актуальной реальностью и ее связь с общественным мнением (доксой), тем более интересной мне представляется эта книга. Зачастую такое же чувство можно испытать на кладбище, возле забытой могилы, но книгу, в отличие от могилы можно раскрыть и она расскажет об авторе и себе гораздо больше, чем человеческий прах.
Существуют тысячи забытых книг, которые могут существенно изменить наше представление о реальности и которые ждут, пока будет нарушено их забвение.
Самым близким к нам книжным пластом является пространство 90-х, книги которого находятся в условных границах между изданием избранных работ Ролана Барта в 1989 году и заканчивая закрытием издательства Академический проект, т.е. второй половиной 2000-х. Тогда издавалось все, начиная от де Сада в серии «клубничка» и заканчивая «О грамматологии» Деррида. При этом тиражи книг стремительно падали, порой до 500 экземпляров, делая книги чрезвычайно редкими и желанными. Например, больше половины тиража книги Делеза «Пруст и знаки» был затоплен, и это сразу сделало оставшиеся 500 экземпляров букинистической редкостью.
Но, все же малотиражные книги 90-х годов найти не составляет труда, так как знание о них в целом еще живет в коллективной памяти, библиографиях и сайтах издательств. Но, что делать с советскими книгами, как понять их границы?
В советском союзе существовало более 130 издательств, занимавшихся по большей части выпуском художественной литературы. Отбросив стихи Есенина и прозу Шолохова, которые издавались миллионными тиражами, нужно уходить вглубь. Именно там, среди малотиражных региональных изданий таятся забытые и потерянные сокровища, вроде книги Лины Махневой. При этом еще надо учитывать тысячи научных книг по самым разным областям знаний, всевозможные травелоги, книги про бальзамирование трупов и воскрешение мертвых. Подобно мощным скалам, среди советских изданий выделяются массивные тома легендарных книжных серий, вроде «Литературных памятников», «Классиков науки», «Памятников письменности Востока» и многих других. Чтобы оценить масштаб советских книг, требуются библиографические указатели, но для того чтобы их найти, необходимы, в свою очередь, библиографические указатели библиографических указателей. В этой парадоксальной ситуации открывается великое таинство, которое несет в себе советская культура, игнорируемая многими
Далее идет дореволюционный период, который начинается с середины 18 века и заканчивается в 1917 году. Эта бездна художественной литературы и научных публикаций сейчас становится доступна для нас, так как Российская Государственная Библиотека начала оцифровывать книги. Благодаря этому, происходит публикация огромного массива текстов. Среди них мы можем найти все, включая невероятные тексты про поллюцию, историю бань, детскую проституцию и про утопленников. Все это подкрепляется личными дневниками и книгами стишков давно забытых графоманов.
Кратко излагая все эти пространства, я описываю не столько книги, как материальный артефакт времени, сколько как ту совокупность текстов, которую они образуют. Большинство этих фрагментов реальности забыто и именно наше поколение благодаря интернету, может отчасти их воскресить и увидеть тонкие интертекстуальные нити, охватывающие культуру. Я рассматриваю книги, как бесконечную череду текстовых фрагментов. Эти фрагменты речи низвергают нас в Мальстрём, и мы как пассажиры корабля, наполненного мертвецами, чувствуем легкое возбуждающее головокружение.
Таким образом, когда речь заходит про один какой-либо главный текст, я вижу в этом объяснение популярности плоской цитаты Бродского. Нежелание человека выйти за пределы одного или нескольких общественно-популярных текстов — это именно тот самый страшный мир вечности, который описывает Достоевский:
— Нам вот все представляется вечность как идея, которую понять нельзя, что-то огромное, огромное! Да почему же непременно огромное? И вдруг, вместо всего этого, представьте себе, будет там одна комнатка, эдак вроде деревенской бани, закоптелая, а по всем углам пауки, и вот и вся вечность.
