Польский мультиинструменталист Вацлав Зимпель (Wacław Zimpel) не привык к ограничениям. В проекте HERA он вдохновлялся сакральной и традиционной музыкой разных народов, в группе Saagara мешает западный джаз с индийскими рагами, в трио LAM продолжает традиции минималистов, а на новом сольном альбоме «Massive Oscillations», выпущенном в сотрудничестве с британским музыкантом и диджеем Джеймсом Холденом, Вацлав исследует территорию электроники. В интервью Зимпель рассказал, почему считает транс важным для музыки, чем он обязан индийской культуре и как справляться с перфекционизмом, когда работаешь в студии в одиночку.

Я знаю, что вы были близки к музыке с самого детства. Ваш папа играл на пианино, в основном классику. Потом вы ходили в музыкальную школу, где вся программа построена тоже в основном на классической музыке. Более того, подростки в принципе редко слушают джаз. Расскажите, как вы начали им интересоваться?

Я начал играть на скрипке, когда мне было шесть. И достаточно долгое время я не знал, что существует какая-то другая музыка, кроме классической, потому что только она окружала меня. Тогда я не чувствовал связи с ней, с чтением нот с листа, например. Я делал это скорее бессознательно. Потом я впервые открыл для себя губную гармонику и блюз от старых мастеров — Сона Хауса и Хаулин Вулфа. Старый блюз стал первым опытом импровизации для меня. Потом я услышал Луи Армстронга и влюбился в звучание кларнета, так что продолжил музыкальное образование. Но я слушал в основном джазовые записи, пытаясь научиться тому, что ещё можно сыграть. Когда я открыл для себя Колтрейна, долгое время слушал только его. Это был мой рок-н-ролл очень долгое время…

А ещё я слышала, что вам нравились Nirvana и Queen…

А, это правда! Но это было до того, как я увлёкся блюзом. Моя сестра принесла несколько альбомов Nirvana, и мне очень понравился «MTV Unplugged in New York». У нас дома была гитара, и я учил песни и пытался петь вместе с Куртом. Сейчас я понимаю, что искал тогда музыку, в которой была бы сильная энергетика. И у «Unplugged» она определённо была.

Когда разговор заходит о вашей музыке, вы часто отсылаете к трансу в широком смысле этого слова. Что, на ваш взгляд, особенного в трансе?

Для меня это наиболее интересный аспект музыки как для слушателя и музыканта. Возможно, сама по себе музыка для меня менее интересна, чем то, что она способна сделать со мной. Важно, какую энергию я могу принести, когда играю. Влияние музыки важнее, чем она сама. Для меня это и есть транс. И он не обязательно связан с репетитивным ритмом, хотя у многой трансовой музыки он есть — в музыке Гнауа или Мали, в польском фолке. Но можно быть в трансе и когда исполняешь классику. Например, мне кажется, Гленн Гульд тоже в состоянии транса, когда играет на записи «Гольдберг-вариаций».

В трансе странные вещи происходят с восприятием времени. В эмбиенте, например, нет никаких репетитивных ритмов, но и такая музыка часто вызывает транс, потому что заставляет сконцентрироваться на звуке самом по себе. Это может привести к измененному состоянию сознания и тела. Я думаю, что есть разные виды транса, но их объединяет то, что в этом состоянии сознание оказывается по ту сторону времени.

А помогает ли вам эта идея остановленного времени приблизиться к архаичной музыке в её чистом состоянии?

Я думаю, что это всё существует в музыке с самого начала. И несмотря на то, что я играю современную музыку, эти ценности важны для меня. Я не думаю, что в музыке ещё есть что изобретать, или, возможно, не так важно изобретать новое. Я думаю, гораздо интереснее оставаться частью той генеалогии, которая идёт от первых фолк-музыкантов. Они действительно понимали, в чём суть музыки, что это социальный опыт, который происходит с людьми и для людей.

Как думаете, зачем нужно останавливать время, в музыке и в жизни вообще?

Мы так привязаны к дедлайнам, у нас у всех много работы. И музыка может быть своего рода safe space, где обо всём этом можно забыть. Я вряд ли смогу точно описать чувство, которое возникает, когда слушаешь или играешь трансовую музыку, но очень ценно, что мы можем дать себе волю и забыть о течении времени. Это возможность на мгновение освободиться от него. Это и есть функция музыки — давать людям чувство освобождения.

Ваше понимание транса как-то связано с психоделической культурой?

Да, думаю, психоделическая музыка во многом связана с трансом. Я очень люблю музыку 70-х — рок-н-ролл тех времен, например. И многие звуковые эксперименты кажутся мне интересными. Психоделическая музыка связана с культурной революцией и веществами, которые, я уверен, на каком-то этапе помогали некоторым музыкантам открыть другие уровни сознания, но я не думаю, что это необходимо.

Я уверен, музыканты 60-х и 70-х действительно нашли что-то универсальное, что мы и сейчас продолжаем развивать. Но я, разумеется, говорю не только о рок-музыке, но и о более джаз-ориентированной — музыкантах вроде Элис Колтрейн, например, её удивительном альбоме «Journey in Satchidananda», Фэроу Сандерса и всего движения минималистов, которое началось с Терри Райли, Полины Оливерос, Ла Монте Янга. Все они определенно транслировали некую универсальную составляющую музыки, которая была забыта, особенно в классической музыке, где до 50-х годов интеллектуальный подход был доминирующим. Я думаю, минималисты вернули в академическую музыку физический и телесный аспект. Вам не нужно быть особенно наслушанным в отношении классики, чтобы наслаждаться композициями Терри Райли. Все достижения того времени очень близки мне, да и не только мне. Я думаю, не было бы никакого эмбиента, если бы не эти люди.

Вы очень основательно изучаете традиционную музыку. Для вас это только источник нового музыкального языка или есть какие-то более глубокие вещи, которые вы хотите отыскать в этих культурах?

Достаточно долго я как музыкант должен был следовать строгим правилам. Так что после университета я совсем не хотел играть академическую музыку. Поэтому я сменил направление на 180 градусов и начал играть исключительно фри-джаз, который и сформировал меня как музыканта. Но в какой-то момент я почувствовал, что что-то упускаю. Я завидовал фолк-музыкантам, которые были так близки к самой сути музыки, и я заинтересовался разными традиционными культурами. Я чувствовал, что изучая их, могу приблизиться к этой сути. Конечно, это был и поиск новых средств выразительности, особенно в древних музыкальных культурах вроде индийской. Я многому обязан этой культуре.

И минималисты, о которых мы только что говорили, тоже многому обязаны ей.

Это точно. Должно быть, именно поэтому я впервые и поехал в Индию. Я был увлечен минималистами и знал, что Терри Райли и Ла Монте Янг были учениками пандита Прана Натха. И я хотел учиться этой музыке там, где она зародилась, и понять, что именно Терри Райли привнёс в западный мир из индийской музыки. Пандит Пран Натх был исполнителем хиндустани, а это форма северной индийской музыки. Я же жил и учился в Бангалоре, где гораздо популярнее южноиндийская карнатическая музыка, она немного другая, более ориентирована на ритм.

Но помимо поиска нового языка, это всегда и изучение другого подхода к музыке. Играя с индийскими музыкантами, я узнаю, чем музыка является для них. Древняя философия их музыки связана с Ведами и йогой. И все старые музыканты верят, что некоторые раги могут излечивать заболевания или влиять на душу и тело. Я верю в это! Очень сложно получить эти знания сейчас — современные индийские музыканты, с которыми я общался, больше не владеют ими. Очень немногие продолжают эту линию.

Вы сказали, что пытаетесь понять, что значит музыка для людей других культур. А вы можете сформулировать, что сейчас музыка значит для вас самого?

Сейчас я думаю об этом в очень простом ключе. Я хочу делать людей счастливее и стараюсь играть музыку, которая делает меня счастливым. Звучит просто, но очень часто что-то простое в теории оказывается сложным на практике. Но моя цель — делать людей счастливыми. И это то, чему я учусь у других культур. У разной музыки — разные функции. Например, в музыке Гнауа есть ритуал lila derdeba, помогающий изгонять злых духов. Люди верят, что с его помощью можно излечиться. И если упростить, то это тоже о том, как сделать людей счастливее и помочь им освободиться от бремени. Так что я не просто хочу заставить людей улыбнуться, сам процесс слушания музыки должен в конце концов помогать людям чувствовать себя лучше.

Давайте немного поговорим о вашем новом альбоме «Massive Oscillations». Вы много сотрудничаете с другими музыкантами — группа Saagara, трио LAM, проект с Кубой Зёлеком (Kuba Ziołek), записи с Forest Swords и многими другими. А «Massive Oscillations» — ваша вторая сольная работа. Каково было работать над ней в одиночку?

Это абсолютно другой опыт. Я гораздо менее категоричен к себе, когда работаю с другими людьми, и спокойнее принимаю то, что делаю. Но когда я один, так трудно остановиться на чём-то! Всю жизнь я играл акустическую музыку в группах, а последние несколько лет работаю с электроникой и сам делаю запись. Это разный подход ко времени: при живой записи всё происходит здесь и сейчас, а когда ты один в студии, появляется чувство, что в распоряжении очень много времени, чтобы воплотить идею. Но на самом деле это не так, и рано или поздно работу нужно закончить. Я проводил дни, сидя перед компьютером, записывая что-то, переслушивая это, осуждая себя. Мне всё не нравилось, и так много всего было выброшено. Это было особенно сложно, потому что творческий процесс очень отличается от интеллектуального. Мне приходилось учиться звукозаписи, а работа с программами — это умственный процесс. И поскольку я одновременно учился этому и придумывал композиции, мне приходилось сочетать оба эти процесса, что не очень полезно. Это вызывало фрустрацию, связанную с переключением с одного полушария мозга, которое отвечает за воображение, на то, которое отвечает за аналитическое мышление. И я думаю, что не стоит смешивать эти процессы, потому что в каждый из них нужно полностью погружаться. А чтобы погрузиться в творческий процесс, работая в студии одному, вся техническая сторона записи должна быть привычной.

Но у вас ведь был Джеймс Холден!

Да, я немного ушёл от вопроса. Но, как я и сказал, я много времени провёл в студии в состоянии внутренней борьбы и мне нужно было избавиться от этих чувств. Мой менеджер нашел студию Willem Twee, и у меня была в ней девятидневная резиденция. Там было огромное количество электронных инструментов, и я погрузился в творческий процесс: решил плыть по течению, следовать интуиции. Я доверял инструментам — они провели меня через процесс. Я записал много мультитреков и, когда закончил, отправил весь материал Джеймсу, чтобы он занимался сведением. В каждой композиции на «Massive Oscillations» так много слоев, что свести это всё самому и ничего не потерять было бы слишком сложно, и мне был нужен такой человек, как Джеймс, который помог бы мне со всем этим. Я играл с его группой The Animal Spirits и мы ездили вместе в тур, где много говорили о продакшне, поэтому это была очень естественная связь.

Когда работаешь с электроникой, становится гораздо сложнее в конце концов остановиться и сказать: «Достаточно, я больше не хочу здесь ничего улучшить». Творческий процесс может стать бесконечным. Как вы справляетесь с перфекционизмом, когда в распоряжении столько оборудования?

О, у меня большие сложности с тем, чтобы определить момент, когда надо остановиться. Когда я понимаю, что не знаю, куда дальше двигаться, я даю послушать записи своей жене, она тоже музыкант. И часто она даёт мне очень хорошие советы. Это ужасно, но когда я заканчиваю работу в студии, я приношу все записи домой — стараюсь послушать их в другой обстановке и пытаю ими свою жену. И я всё ещё учусь оценивать себя. Когда работаешь над своей музыкой, очень сложно найти дистанцию. Так что возможность дать материал кому-то другому — это отличный способ избежать мучительного принятия решений.

Электроника определенно была частью вашего творческого процесса в последние годы, но «Massive Oscillations» — первая работа, на которой вы исследуете эту область на гораздо более глубоком уровне. Какие у вас вообще отношения с электронной музыкой?

Я начал интересоваться электронной музыкой, когда записывал свой первый сольный альбом «Lines» и думал, как перенести все эти мультитрековые композиции на сцену. Так я начал пользоваться луперами — это был мой первый электронный инструмент. Потом мы записывали альбом с Кубой Зёлеком, а у него было огромное количество разного оборудования. И меня это очень вдохновило, потому что в то время я уже устал от акустического звука. Я не думаю, что с акустической музыкой что-то не так — нет, но тогда я просто не знал, что ещё придумать с кларнетом. Я хотел расширить свою музыкальную территорию, найти новые звуки, так я начал добавлять электронику в свой сетап. Но определенно «Massive Oscillations» — мой самый электронный альбом.

А вы слушали что-то из электроники, чтобы вдохновиться?

Разумеется, я что-то слушал, но не так уж много. Я никогда не пытался копировать что-либо один в один — мне интереснее всего освоить правила определенного стиля или инструмента и использовать их по-своему. Что-то похожее я делаю и с электроникой. Но, конечно, мои коллабораторы — огромное вдохновение. Например, Джеймс Холден, Shackleton, Mooryc — продюсер, с которым я работал над «Lines», а также над вторым альбомом Saagara и с трио LAM.

В одном интервью вы сказали, что некоторые ваши альбомы с группами HERA и Undivided были вдохновлены другими формами искусства — мифологией, Библией, книгой «Зоар». Было ли так с «Massive Oscillations» — вдохновляло ли вас что-то, помимо музыки?

Плюс-минус 10 лет назад я был увлечен разными философскими течениями. Но сейчас я не смотрю на это с теоретической точки зрения и перестал читать священные тексты. Сейчас я стараюсь придерживаться простоты. Так что когда я работаю над музыкой, я работаю над музыкой, и она такая, какая есть. Она такая, потому что я сам такой, я не привношу что-то извне в музыкальный процесс. Для меня самое большое вдохновение — возможность очистить сознание, чтобы позволить чему-то произойти. Так что у «Massive Oscillations» нет никакой теоретической основы. Может быть, когда-нибудь что-то вдохновит меня настолько, что я буду следовать иным правилам, но сейчас я ни о чем таком не думаю. Просто музыка.

Вы часто говорите, что обычно оставляете те области музыки, которые, как вам кажется, вы уже достаточно изучили. Как думаете, вы уже готовы оставить электронную музыку и двигаться дальше?

О, пожалуй, пока нет! Но есть просто сумасшедшая связь между желанием чувствовать комфорт и желанием делать что-то новое. Когда я знаю, что и как нужно делать, мне становится скучно и хочется двигаться куда-то дальше, к тому, чего я ещё не знаю. Это немного шизофреническая ситуация, потому что, с одной стороны, я очень боялся уходить от акустической музыки к продакшну, а с другой — совсем не знал, что делать в акустике дальше. Нужно было научиться чему-то новому, чтобы сделать что-то интересное, но это было очень страшно и требовало много энергии. С другой стороны, так я определяю художника: он ищет новые возможности. Конечно, я не думаю, что освоил электронную музыку в достаточной мере. Я не думаю, что и в акустической музыке это так, на самом деле. Очень много всего можно сделать, особенно в тех стилях, в которых я играл. Но вот, допустим, у меня есть группа, мы что-то записали и можем сделать ещё одну запись в том же стиле, более техничную, но сможем ли мы сделать её лучше с точки зрения энергетики? Я в этом сомневаюсь. На первых записях есть вайб, который я не могу найти в других версиях, которые могут технически быть гораздо лучше. И я чувствую, что такую энергию я гораздо лучше могу находить в новых условиях. Когда я не знаком с территорий, я гораздо более находчив. Когда я не знаю, что произойдет дальше — я начеку.

Я искала информацию о ваших выступлениях в России, но нашла только, что вы были в Украине. Вы бы хотели когда-нибудь выступить в России?

О, конечно, очень хотел бы. В Украине я играл много раз, а в России играл однажды много-много лет назад. Я тогда ещё был в старшей школе и у меня был дуэт с аккордеонистом. Мы ездили в Санкт-Петербург на конкурс аккордеонистов, это было удивительно. Я хочу играть для людей. И везде есть люди, которые хотят слушать музыку, мою в том числе.

Но у вас так много проектов и самого разного материала. Что из всего этого бы вы хотели представить в России, если бы это было возможно?

Даже не знаю. Сложно сказать, потому что Россия такая огромная. Я думаю, нам стоит говорить в большей степени о городах, чем о целой стране. Но это сложный вопрос! Не знаю, что бы больше подошло для Москвы, например. Я хотел бы сыграть свой актуальный материал. Но я знаю, что Гиридар Удупа из моей группы Saagara очень много играл в России, так что может быть стоило бы приехать с Saagara. Но я бы очень хотел приехать в Россию и познакомиться с открытыми людьми.