«Маша, я тебя люблю!». Эту надпись у соседнего подъезда какой-то пацан обновляет раз в месяц. Коммунальщики привыкли и перестали счищать краску. Теперь фраза, на зависть всем девчонкам до 80 лет, ещё дольше блестит безукоризненной белизной.
Возле другого подъезда я год наблюдала «скорую». Фельдшеры ездили туда каждый день. Потом перестали. Нет, сосед не исцелился и никуда не переехал. Умер, как я узнала, грея уши. Но про эту персональную трагедию никто не должен был узнать. Смерть сейчас похожа на секретную операцию, чтобы не нарушить оптимистический ход жизни: умирают не дома, оплакивают в ритуальном зале, поминают в кафе. Никакого ельника у подъезда и чёрных платков на головах. Люди перестали сигнализировать другим о своём контакте со смертью.
Любить и радоваться жизни публично у нас разрешено. А умирать? Что происходит с культурой смерти в России? Что мы потеряли? И какие опасности в себе таит отрицание смерти? Много лет я наблюдала за сменой традиции и попробую ответить на поставленные вопросы.

Смерть в русской деревне

Моё детство прошло в деревне в 450 километрах от Москвы. Этого расстояния оказалось достаточно для сохранения практически всех дореволюционных суеверий и традиций. Советская идеология и атеизм существовали точно в другой реальности, не затрагивая сути верований. Деревенские бабы по чуланам читали «Евангелие», тайком крестили и тайком отпевали, ходили на болото к колдуну, а иконы уже и при Сталине не прятали. Никола-Угодник, Спас и Владимирская Богоматерь вновь висели на тябле в красном углу, иногда соседствуя с портретом Ильича или генералиссимуса.

О том, что бабка Вера умрёт знали за неделю: под окном выла её дворняга, на конёк дома несколько раз садился чёрный ворон, под печкой завёлся сверчок, а у её дочери чесался нос.

Нелогичная и непредсказуемая смерть легко вписывалась в матрицу деревенской, родовой и общинной жизни. Неизвестно почему, но иногда совокупность примет работала. А, скорее всего, запоминали именно те случаи.

Счёт обрядов, сопровождающих грядущую или состоявшуюся кончину, идёт на сотни. Пока человек отходит — плакать не принято. Нельзя при нём громко говорить и вообще шуметь. А, если видели, что близка агония, несчастного переодевали в белое или в лучшее одеяние и ждали.

Сразу же после кончины из–под головы покойного вытаскивали подушку — а то будет мучиться на том свете — и звали женщину-обмывальщицу. Во всех губерниях требования к ней менялись. Чаще всего это не родственница покойного, вышедшая из детородного возраста женщина. Тело клали на стол или на доски, постеленные на табуреты, ногами к двери, головой — к иконам. Из специального горшка обмывальщица протирала тело тёплой водой с мочалкой и мылом, затем одевала покойного в смертное: новую или любимую одежду усопшего. Не забывали и про причёску: женщинам любого возраста плели косу прядями наверх, в народе это плетение зовётся «колоском». Затем их головы покрывали платком. Мужчин брили. Если умирала девушка — её одевали в подвенечное платье как невесту Христа. Было важно, чтобы покойник попал в умелые руки, ведь процедуру нужно успеть до окоченения тела.

Традиционно воду выливали в специально отведённую яму, а горшок разбивали. Когда глиняных горшков не стало, брали алюминиевые или стальные кастрюльки, которые затем закапывали. Люди верили, что любое соприкосновение с подобными предметами сделает человека бесплодным, больным или внесёт разлад. Так, если супругам подсунуть кусок мыла, которым мыли покойника, их жизнь расстроится.

Пока гроб не куплен, покойник оставался на столе со скрещёнными руками. В изголовье зажигали лампадку, кто-то из старших женщин семьи ночь читал молитвы. Смотрел, чтобы покойник не оставался один и не допускал к нему животных. Считалось, что, если через гроб с покойником перепрыгнет кошка, то он никогда не обретёт себе покоя. По другой версии — душа покойного могла вселиться в кошку.

Дурных примет, связанных с покойным, было ещё больше. Если мертвец лежит с открытыми глазами — он выглядывает себе спутников. Умер на закате — к новым покойникам. Умер, не выходя из сорочин кого-то из селян или членов семьи — ждать третьего. Сделали гроб больше усопшего — будет ещё один.

Бабка Вера умерла в начале 90-х. Помню полумрак её избы, занавешенные зеркала и все прозрачные поверхности, стакан самогона с куском чёрного хлеба поверх и блюдце на подоконнике: там душа усопшей «умывалась». Кто-то из тех, кто её обряжали, не досмотрели, и у покойницы остался приоткрыт левый глаз. Это заметили все деревенские, когда пришли прощаться. Бабы постарше тут же положили медяки на веки, но, где уж там: друг за другом, не выходя из бабки Вериных сорочин, умерли ещё два человека. Коллективный психоз, сошёл только после третьей смерти. Вероятно, так действует общинное самовнушение: Бог троицу любит.

Места на сельском кладбище до сих пор бесплатны. Люди стараются «лечь» по-соседству с близкими родственниками, поэтому приберегают место в семейной оградке. Могилу всегда копали не родственники, люди, нанятые за алкоголь. Гроб никогда не ставили на землю: только на табуреты — иначе покойный не обретёт покоя. Вслед за гробом кидали ельник. На него нельзя было наступать — иначе и в твоём доме кто-то умрёт. С этой традицией тоже связано немало объяснений. В Костромской, откуда я, ветви ели указывали дорогу покойному до дома. Считалось, что душа человека ещё прочно связана с телом, и с кладбища она будет приходить к близким, которые сорок дней тоскуют.

Поминки всегда отличались щедростью. Даже, если человек жил в нищете и впроголодь. Достойные проводы казались преддверием рая. Он рассчитывал, что расстаётся со своим рабским существованием и отправляется в лучший из миров. По традиции потчевали первым, вторым и компотом. Обычно из сухофруктов. На второе — каша с чем-то мясным. Всегда разнообразные пирожки и блины, которые давали в начале трапезы. Поминали — не чокаясь. Ели — не говоря «спасибо».

Поминальные конфеты и пряники делили на 3-й, 9-й, 20-й и 40-й дни. От них нельзя отказываться, и за них тоже не благодарили. Считалось удачей раздать эти гостинцы детям или нищим. До сорочин зеркала были закрыты, горело маслице, стоял стакан с хлебом. Всё это время близкие родственники носили чёрные платки и ленты, старались одеваться с неброскую одежду. На сороковой день снова собирали поминальный стол, и после этого делили вещи покойного.

Так или почти так и сейчас выглядят основные обряды, связанные со смертью в русской деревне. С конца 80-х в церемонии вновь появился священник, но в остальном — ядерная смесь язычества и православия. Народ в селе небогат. У него нет денег на ритуальные агентства и поминки в кафе. Да, там и нет ни кафе, ни агентств. Люди всё делают сами, но населения в сёлах почти не осталось. Традиция вымирает вместе с жителями. Так, обмывальщицами становятся родственницы или совсем молодые женщины.

На стыке традиции и пустоты

Если деревню можно сравнить с архаичной культурой погребения, то райцентры и посёлки крупнее ближе к советской эпохе. Они родились на стыке двух противоречий. С одной стороны — атеизм и культ вечной молодости. С другой — деревенские корни обитателей.

У советской похоронной традиции нет своего лица. Скорее — это первая попытка забыть о смерти. Отечественная литература ХХ-го века наполнена оптимизмом, даже, если радоваться особо нечему. Смерть могла быть только героической: ради спасения товарищей, на амбразуре, один против полчища врагов. Символом эпохи можно считать Мавзолей с телом Ленина. Вождь, вроде, умер, но не стареет, не разлагается.

Похороны, что я видела в небольших городах, отчасти были похожи на деревенские. Обильное суеверие, общинные отношения с соседями по улице, большое количество ритуалов, которые люди выполняют своими руками. Однако есть и свои оттенки. В городах предпочитают прощаться с покойным в формате митинга, не всегда отпевают, часто поминки проходят в городском профилактории, столовой предприятия, кафе, а в последний путь усопшего всё ещё провожают под звуки оркестра. С детства помню, как друг за другом умирали старухи на окрестных улицах: вслед за гробами с иссохшими их телами шли музыканты и играли Траурный марш Шопена. В 90-е оркестров убавилось — братков провожали под другую музыку. В наши дни ещё меньше, но всё же чаще, чем никогда.

В советские годы социально все находились на одной ступени. Статус и деньги не давали выбора. В новой России появился ассортимент, и поэтому начинает работать формула «не хуже, чем у людей». Это касалось и свадеб, и погребения. И чем больнее и страшнее потеря, тем бездумнее были траты.

Одни похороны мне памятны до сих пор. Моя 16-летняя одноклассница, единственная дочь своих родителей, покончила с собой. Жили они небогато, как все тогда, но похороны были общегородского масштаба — точно этим родители могли её воскресить. Девушку положили в лучший гроб, который нашёлся в местном «Ритуале». На неё надели лучшее подвенечное платье, купленное в райцентре через Волгу, а посмертную маску нарисовали дорогой косметикой. Во дворе дома и на кладбище прошли два митинга — для всех и для близких и друзей. Гроб несли под звуки оркестра, а поминки проходили в школе. Здесь всё: и традиция, и ужас потери, и попытка выкупить у смерти.

В наше время в небольших городах уже не видят ничего предосудительного в том, что человек умирает в больнице, а затем его «натомируют» в морге. Могилы дозволяют выкапывать технике, а ельник кидают только в половине случаев. Появилось непонимание ритуалов. Например, это городские, а не сельские жители устремляются в Пасху на кладбище, вместо того, чтобы выждать два дня и пойти в Радоницу. В Белоруссии, кстати, где сельского населения было больше, традиция испаряется медленнее. Радоница там до сих пор общенациональный праздник, отмеченный выходным днём.

Кладбища как зеркало общества

Точная копия человеческого общества — кладбища. В России они, как правило, бессистемны. На них сложно понять, где, кто и когда похоронен. Русские люди во все времена много мигрировали, страну сотрясали войны и катаклизмы, из–за этого прерывалась память поколений, а могилы зарастали. Сиротливые пейзажи погостов — не столько от климата и архитектурного скудомыслия. Это следствие тяжёлой жизни.

С точки зрения информации — русские надгробия крайне минималистичны. Над захоронениями обозначают фамилию, имя, отчество, годы жизни, в редких случаях — пишут эпитафию. Даже фото размещают не все. Спрашивается, для кого тогда эти захоронения? Чаще всего для самих же родственников. Русские не привыкли улыбаться, и они не скорбят публично. Информацию о близком они не могут доверить камню, это слишком личное.

Оказавшись на русском кладбище, иностранцы спрашивают, зачем нужны ограды? Это тоже древняя традиция, которая к нашему времени несколько трансформировалась. Мир живых во все времена было принято отделять от мира мёртвых. Раньше погосты ограждали частоколом, потом появились заборы и оградки. При этом каждая могилка воспринимается как домик покойника — своеобразный привет язычеству.

За последние 3 века значительно изменили свой облик. Изменилась не столько структура кладбищ, сколько их концепция.

Ещё при Екатерине II самоубийц, младенцев, убитых матерями, скоморохов и бездомных складывали в специальную яму — скудельницу или божедомку. Раз в год их засыпали землёй и отпевали.

Такие погребальные ямы часто были источниками эпидемий, из–за чего императрица их запретила. В Москве божедомки располагались на нынешней улице Дурова, район площади Суворова и улицы Гиляровского, в Петербурге — район сада «Эрмитаж». Там божедомка и сейчас известна не только краеведам, только мало, кто задумывается о значении слова.

К началу ХХ-го века кладбища Москвы и Петербурга приобрели европейский вид. Появилась мода на семейные склепы и художественные памятники, однако исторические потрясения этой традиции укорениться не дали. До сегодняшнего дня самые известные кладбища России — они же самые европейские: Новодевичье, Ваганьковское, Троекуровское, Волковское и Пискарёвское. Но туда не ходят плакать — это мемориальные музеи, общественные пространства, нечто, что питает любопытство, но не вызывает сопереживания. Смерть там такая же чужая, как в телевизоре или в интернете.

Революционным прорывом для погребальной культуры стало внедрение крематориев. Россия 10 веков была православной. Предание праха огню считалось большим грехом. Всё сменилось с приходом большевиков. Материализм победил. Крематории стали, как анатомические театры, местом небывалых зрелищ, капищем, на котором уничтожали сакральную веру народа в бессмертную душу.

Показательна в этом смысле история первого крематория. Его открыли в 1927 году в недостроенной церкви Донского монастыря. Погребение через кремацию пропагандировали в СМИ, его прославляли с трибун и через партию. Для того, чтобы внедрить идею нормальности такого метода, огню предавали даже знаменитостей. Так, сгорели тела Владимира Маяковского, Валерия Чкалова, Максима Горького. Однако, нельзя сказать, что кремирование прижилось. За пределами столиц люди по-прежнему хотят быть погребены по христианским канонам.

Любопытно проследить, как абсолютно бытовые вещи, которые взяли начало в советскую эпоху, к нашему времени трансформировались в традицию. Например, все видели, как ограды и кресты на кладбище красят в синий или небесно-голубые цвета. Я поинтересовалась у священника, почему именно синий? Батюшка рассказал про Богородицу, мол это её цвета, а ещё это цвет райских врат. На самом деле, всё намного прозаичнее: в советское время на предприятиях, откуда чаще всего воровали краску, были два цвета — синяя и зелёная. Зелёной красили лавочки и заборы, а синей…

К советскому же периоду относится привычка ставить с могилой стол и скамейки. Поминовение усопших — это норма, а вот выпивать с комфортом люди решились только в ХХ веке. До революции столик устанавливали один на весь погост.

Здесь не умирают

Больница-ритуальный зал-кладбище — так теперь выглядит последний путь жителя мегаполиса. Родственники перестали соприкасаться с телом. Они не зовут обмывальщиц, не устраивают прощание для соседей, не кладут еловый лапник от подъезда до поворота, где традиционно гроб ставили на кузов машины. Сразу за врачом и полицейским в дверь звонит похоронный агент.

Смерть в большом городе — целая индустрия: психолог для родственников, патологоанатом, посмертный косметолог, распорядитель траурной церемонии, работник крематория/кладбища, владелец банкетного зала и профессиональные плакальщики. Не верите — загуглите.

Особый удар по интимности смерти нанесло распространение ТВ и интернета. Первая смерть в прямом эфире — убийство Югославского короля Александра Первого в 1934 году. Документальный фильм, смонтированный из этой трагедии, крутили во всех кинотеатрах США и Европы. Затем смерть стала страшным, но обычным делом, попав в объективы Второй Мировой войны. После кадров из Аушвица и блокадного Ленинграда личная трагедия стала статистикой. При таком количестве смертей традиционные ритуалы уступили место ситуационным: братские могилы, общее поминовение, обелиски или памятные доски.

Новый этап наступил в тот момент, когда камеры наблюдения стали повсеместными. Отныне мы можем видеть смерть в прямом эфире. В первое время это вызывало шок, затем защитный цинизм, теперь — безразличие. Не хочешь смотреть — выключил. Ты всё равно находишься на безопасном расстоянии. Осознания, что это всё произошло с такими же людьми, как ты — не происходит, поскольку каждый отгорожен стеклом телевизора или монитора.

Люди забыли о реальной опасности. Им кажется, что ситуацию можно будет отмотать назад, сделать монтаж, получить, как в компьютерной игре, новую порцию здоровья. Игры со смертью — быстрый способ набрать очков у зрителей, «хайпануть». В интернете существует несколько десятков роликов, в которых блогеры погибают в результате неудачного трюка. В 2017 году серпентолога Арсена Валеева в прямом эфире его ютуб-канала укусила чёрная мамба. За этим зрелищем наблюдали тысячи человек. Ему вызвали «скорую», но через сутки мужчина скончался. Его зарубежный коллега, «охотник на крокодилов» Стив Ирвин погиб в 2006 году от удара ядовитого ската в грудь. Его кончину снял оператор, который плыл следом за ним.

Существует профессиональная байка, которую я слышала от своих коллег на НТВ. Правда, нет — не знаю. Но верю, что такое могло быть. В своё время канал выпустил негласное распоряжение: корреспондентами на криминал брать только мужчин. Поводом стало поведение некой барышни, которая любила ездить по авариям. Однажды группа приехала на место, а там — сплошное месиво. Отдельно фрагменты машин, отдельно — фрагменты тел. И вот журналистка смотрит на оторванную ногу, подзывает оператора: «Посмотри! Посмотри, какие на ней чудесные сапожки!». Да, это профессиональная деформация, но в ней — вся суть времени. Высокие шефы после этого инцидента решили, что мужская психика более устойчива к ежедневному контакту со смертью, а чужая смерть требует уважения.

При этом, городской житель не экстремальной профессии перестал соприкасаться со смертью, а следовательно — потерял к ней иммунитет. Психологи из мегаполисов рассказывают, что осознание утраты к этим людям приходит через две недели-месяц. Тогда они погружаются в глубокую депрессию, из которой очень трудно вывести даже специальными препаратами. Ритуалы помогали понять, что произошло с близким, внезапное исчезновение — делает человека беззащитным перед Вечностью. Ни материализм, ни православие в чистом виде облегчения не приносят.

Коммуникация разрушена. Кто-то считает, что люди выходят на новый уровень, строя хосписы, проводя акции для пожилых людей и помогая смертельно больным детям. На самом деле — это резервации умирающих. Маленькие бастионы, про которые люди в обычной жизни стараются не помнить. Волонтёрское движение, которое популярно в Европе и США в России — по-прежнему удел немногих. Для одних посещение таких учреждений — попытка откупиться от смерти и подобной судьбы, для других — искупление вины перед близкими, которые уже ушли. С точки зрения психологов, добровольное погружение в мир ежедневной смерти — скорее патология.

Один из патриархов современной психиатрии Ирвин Ялом считает, что всеми поступками человека руководит страх смерти. Он сильнее жажды наслаждения и жажды власти. Если это так, появляется другая опасность: не осознавая страха смерти, не понимая своей конечности, человек иначе тратит свою жизнь.

Мост между жизнями горожан и пониманием смерти пытается перекинуть хирург-онколог Андрей Павленко. Несколько месяцев назад у него обнаружили рак желудка терминальной стадии. Он спас сотни жизней, а теперь будет бороться за свою. Впереди у доктора 4 курса химиотерапии, шансы на выздоровление крайне малы, но он не падает духом. Хирург завел блог, в котором намерен рассказывать о здоровье и лечении.

P. S.:

Однажды встретились Жизнь и Смерть. Жизнь очень удивилась, ведь она сама её выдумала и всем рассказывала, будто на закате к людям приходит костлявая с косой.
— Но ты же не существуешь! — возмутилась Жизнь.
— Существует всё, во что верят, — возразила Смерть.
Жизнь несколько дней думала, как ей быть, а потом стала рассказывать людям о существовании Вечной Жизни.

А мы теперь живём без смерти.