Фаддей Зелинский: победа духа над материей

Из гроба встав, казнят живого мёртвые.

«Жертва у гроба», «Эписодий третий»

Двухтомный труд Ф.Зелинского «Из жизни идей» открывает миф об Атридах, и мы возможно впервые встречаем настолько неожиданную его интерпретацию. Автор проникает не в обители великих трагиков, увековечивших имена Агамемнона, Клитемнестры, Эгисфа, Ореста и Электры, а в до-трагический период, когда сей древний миф еще не получил антропоморфного измерения и был «словом о богах». Зелинский рассматривает миф об Атридах сквозь призму μαχία (титаномахия, гигантомахия), извечного противостояния Духа (Зевс) и Земли (Гея, Великая Мать), финал которого в греческой мифологии нам хорошо известен — олимпийские боги во главе с Зевсом одерживают победу над титанами/гигантами, порождениями Матери-Земли. Низвергнутые в Тартар, они грезят об отмщении. Земля, как пишет Зелинский, «тайно лелеет своего Змея или Змеев (число безразлично), своих Гигантов. Придет время, и Зевс со своими силами падет под натиском Гигантов, наступит вечная зима в жизни человечества». Таков финал другой известной нам битвы — Ragnarök, сражения между богами и хтоническими порождениями в германо-скандинавской мифологии.

Любой, кто возьмется сравнить древнегреческие мифы с мифами германо-скандинавскими, не сможет обойти вниманием радикальное отличие финала последней битвы олимпийских богов с хтоническими могуществами, завершающейся триумфом первых, от финала Рагнарек, увенчанного гибелью богов. «Я верю в древнегерманское речение: все боги должны умереть», — говорит Ницше, таким образом обозначив “судьбу богов”, “рок владык” (именно так переводится древнескандинавское Ragnarøkr). В битве на равнине Вигридр Один уступит победу Фенриру, Тор погибнет от яда убитого им же Ёрмунганда, не избежит смерти и Фрейр, вступивший в схватку с Суртом, — “все боги должны умереть”. Не так в Греции: в Титаномахии, свершившейся между Олимпом и Офрисом, победу одерживают олимпийские боги, они же торжествуют и в Гигантомахии, и в Тифонии (см. “Деяния Диониса” Нонна Понаполитанского), битве Зевса с Тифоном. Столь различен рок владык. Но невозможно избавиться от внутреннего беспокойства, порожденного вопросом: как было, как есть и как будет? Мы говорим о метаисторических событиях, событиях священной истории, и было бы по меньшей мере странно уходить от ответа, уже данного Ницше. Голос философа, который ставил перед собой проблемы нечеловеческого масштаба, не мог быть услышан в суете XIX столетия. Пришедший слишком рано, он как пророк «дваждырожденного» бога Диониса, смотрел на много столетий вперед; его диалог с современностью не смог бы состояться. Ницше считал, что современность принадлежит черни, а потому решительно ее отвергал; в черновиках (зима 1870-1871—осень 1872) философа встречается фраза «Истинная цель — воспитание для борьбы с современностью». Против современности и вопреки ее духу мыслил и Ф.Зелинский, также задававшийся вопросом о «гибели богов». Он пишет: «Германцы покорились неотвратимости своих “сумерек богов», своей Götterdämmerung; но греки преодолели ее путем нового прогресса, наступившего много времени после их отделения от остальных ветвей арийского племени…» . После того, как с Востока в Грецию пришел культ Аполлона, началась реформа религии Зевса — олимпийские боги обрели бессмертие и навсегда вошли в плоть и кровь греческого мифа как победители Земли. Откровение мистерий «все боги должны умереть» под влиянием аполлонического культа уступило место иному откровению — «все боги бессмертны». До воцарения Аполлона миф о Крониде был известен как предание о Зевсе-Агамемноне и Земле-Клитемнестре (1) , и только после прихода Аполлона произошла евгемеризация изначального мифа. Как пишет Зелинский: «И вот божественные элементы мифа мало-помалу предаются забвению: перед нами уже не Зевс-Агамемнон, не Земля-Клитемнестра, а просто Агамемнон, Клитемнестра, Эгисф, Орест, Электра; — к счастью, в Спарте сохранился до исторических времен культ «Зевса-Агамемнона», как живое доказательство первоначально богословского характера всего мифа” . Небо нисходит на землю, олимпийские троны становятся тронами царей, после победы Зевса над Тифоном Земля больше не восстает на божественный порядок. Власть стала неоспоримой, неизменной, увековеченной. Но вспомним древнегерманский миф и повторим вслед за Ницше: «все боги должны умереть». Умереть лишь потому, что должны вернуться. Вечное возвращение, о котором знали и древние греки и древние германцы, было столь же неотвратимым, как неотвратим рок владык.

В своем истолковании мифа об Атридах Ф.Зелинский вплотную подходит к проблематике Начал, благодаря чему занимает дистанцию по отношению к другим комментаторам, пренебрегшим тем герменевтическим ключом, который оказывается единственно пригодным для прочтения греческих мифов. Центральным для Зелинского становится конфликт Духа и Земли, отеческой вертикали, воплощаемой в Зевсе, и материнской горизонтали, представленной Матерью-Землей. Этот конфликт лежит в самом сердце Τιτανομαχία и γιγαντομαχία, орфической доктрине о расчленении бога Диониса титанами (сравните: египетский миф о расчленении бога Осириса), и без понимания сути этого древнего противостояния для нас останутся непознанными не только греки, но и вся западноевропейская цивилизация, сформированная событиями, корни которых все также уходят к подножьям Олимпа и Офриса.

Отличительной чертой нового культа — культа Аполлона — Зелинский называет властолюбие, присущее дельфийским жрецам и жрицам. Их непосредственной задачей было установление духовной гегемонии не только над эллинами, но и над другими народами. Такую же цель преследовали жрецы двух других культов — культа Деметры (Цереры) и культа Диониса (Вакха), однако, в отличие от религии Аполлона, жрецы Деметры и Диониса старались достигнуть своей цели посредством тайных обществ; их адепты должны были пройти посвящение в Орфические или Элевсинские мистерии. Напротив, религия Аполлона шла к своей цели прямыми путями, при свете дня, открывая двери Дельфийского храма всем желающим. Приход Аполлона отменил греческие «сумерки богов». Отвоевав главное святилище Матери-Земли, Аполлон воцаряется в Дельфах. Теперь не война, но примирение с Землей становится главным законом, установленным Аполлоном. Вытеснение дореформенной религии Зевса приводит к забвению изначального предания. Но в пульсирующей точке на пересечении горизонтали и вертикали, в этом тайном центре греческого мира, все еще хранилось знание о Начале. Светлая аполлоническая Греция и темная дионисийская Греция, Греция мистерий кажутся разными мирами, некими «до» и «после». Миф об Атридах также имеет свою первоначальную и новую — дельфийскую — версию: в первой доминировал богословский элемент, во второй на передний план выходит элемент нравственный. В дельфийской Орестее мы имеем неверную жену Клитемнестру (уже не Мать-Землю, «задумавшую славное дело» измены и убийства), которая при помощи своего любовника Эгисфа предательски убивает мужа Агамемнона; сын-мститель Орест по наущению Аполлона отвечает на смерть отца убийством матери и ее любовника, а затем, спасаясь от мук неспокойной совести и стаи кровавых Эриний, ищет спасенья в Дельфийском храме. Но если мы повернем назад и восстановим цепь трагических событий, предуготовивших печальный финал «Орестеи» Эсхила, то обнаружим следы полузабытого дореформенного культа, сумевшего проникнуть и в дельфийскую версию мифа.

Все началось со злодеяния потомков Тантала, сыновей царя Пелопа — Атрея и Фиеста, которые, поддавшись влиянию матери, погубили своего сводного брата Хрисиппа. Пелоп немедленно изгнал сыновей, не простив им преступления. Беглецы отправились в Микены, где Фиест ради достижения власти соблазнил жену своего брата Аэропу и украл у него золотое руно (дар Гермеса), окончательно ступив на стезю преступления. Атрей подверг изменницу наказанию, что же касается Фиеста, то он с позором был изгнан из Микен. Однако Фиест не успокоился: выкрав Плисфена, сына своего брата, он решил воспитать его как родного, прививая сильнейшую ненависть к Атрею. Фиест вынашивал план уничтожить Атрея руками его собственного ребенка, но по воле богов вышло так, что Плисфен сам погиб от руки Атрея. Когда последний узнал всю правду, он решил нанести своему брату сокрушительный удар. Разыграв сцену примирения, он пригласил Фиеста вместе с его сыновьями (2) в свой дом; во время беседы братьев по приказу Атрея мальчиков убивают и подают к столу их зажаренное мясо. Ничего не подозревающий Фиест вкушает плоть собственных сыновей. Невольно он уподобляется Кроносу (Сатурну), пожиравшему своих детей, чтобы сохранить за собой право на престол. Страшные слова произносит мучимая видениями Кассандра в «Агамемноне» Эсхила:

Опять, опять

Меня кружит пророчества безумный вихрь

И мучит боль предчувствий. О, беда, беда!

Глядите! Тенью бледною сидят вот здесь,

У дома, дети, кровными убитые.

И кажется, в ручонках сжали мальчики

Свое же мясо — потроха, кишки свои.

А их отец — о, горестное пиршество! –

Растерзанные внутренности в рот сует.

(пер. Соломона Апта)

Увидев головы своих убитых сыновей, Фиест проклинает весь род Атрея (у Сенеки: «…детей его, взятых заложниками, убивает у подножия алтаря и, сготовив из них кушанье, угощает родителя, а кровью детей, смешанной с вином, его поит. Свершив чудовищную месть, коей, говорят, и Солнце ужаснулось, так что свернуло с пути своего, Атрей с ликованием открывает брату, какими яствами тот насыщался, и над его проклятьями насмехается»). Важно подчеркнуть, что судьба Пелопа, отца Фиеста и Атрея, также связана с мотивом поедания сыновнего мяса: на пире Тантала, его отца, мальчик был предложен в пищу богам; но боги распознали обман и подвергли сыноубийцу нестерпимым страданиям (т.н. «танталовы муки»)– низвергнутый в Аид, он был обречен сидеть по горло в воде, терзаемый голодом и жаждой, не в силах дотянуться до висящих рядом плодов. Над головой Тантала нависал огромный камень, грозящий обрушиться в любое мгновение и раздавить его своей тяжестью. Как мы знаем, Атрей повторит преступный жест Тантала (но по отношению к своим племянникам).

Самая страшная картина описана Сенекой — грех убийства свершает сам Атрей: своими собственными руками он сначала жестоко убивает отроков, затем справляет ритуал антропомантии (гадание по человеческим внутренностям), и только потом начинает жарить мясо убиенных , чтобы подать к столу, накормив им родного брата:

…Дышат вырванные легкие,

Сердца трепещут, жилы раздуваются,

А он о судьбах, внутренности щупая,

Гадает, наблюдает жилы свежие.

Благоприятной жертвой успокоенный,

Для брата пиром занялся он: сам рассек

Тела на части, плечи сам широкие

И рук помехи отделил от туловищ,

Суставы обнажил и кости вытащил, --

Не тронул только лиц и рук, которые

В знак клятвы пожимал.

(пер. С.Ошерова)

Закономерен вопрос: не «пир» ли Фиеста — та бездна, что неумолимо требовала все новых жертв и исторгала из себя кровавых Эриний, мучивших род Атридов? Единственным уцелевшим сыном Фиеста был Эгисф, будущий убийца Агамемнона (и, к слову, убийца Атрея). Месть сына за отца. Фиест (Кронос) падет от руки Агамемнона (Зевса), который займет его трон, став царем Микен и одним из самых могущественных ахейских властителей. Здесь мы видим элементы древнего мифа (победа Зевса над Кроносом), сохранившегося даже в дельфийской Орестее. Ответом на смерть становится новая смерть, а не прощение. Сын за отца: Эгисф убивает Атрея, Агамемнон расправляется с Фиестом, Орест проливает кровь Эгисфа и Клитемнестры за поверженного отца Агамемнона. Вражда дома Фиеста, которому покровительствовала Артемида (не сопрестольница Диониса и, тем более, не сестра Аполлона, а богиня эпохи матриархата) с домом Атрея, находившемся под покровительством Зевса, вновь отсылает нас к изначальному противостоянию Духа и Земли.

Клитемнестра, не простившая Агамемнону принесенную в жертву Ифигению, легко соглашается вступить в сговор с Эгисфом. Она также мстит за заклание дочери (которое даже хор считает «неподобающим, неугодным богам жертвоприношением»), как Эгисф — за смерть отца и кровавый детоубийственный пир. Обращаясь к Хору, Клитемнестра произносит:

Ты кричишь, что моей это дело руки.

Ах, моей ли? Меня

Не пристало женой Агамемнона звать.

Это в облике женщины здесь, пред тобой,

Древний демон расплаты, жестокий судья,

За Атреево страшное пиршество мстит,

Мужу гибель неся,

Чтоб за детскую кровь расплатиться.

(пер. Соломона Апта)

Другой вариант перевода у Вяч.Иванова:

Не мое это дело, хоть руки мои

Заносили топор.

Все ж подумай, старик: Агамемнон — мне муж!…

Нет! Злой дух домовой, доможил роковой,

Стародавний упырь — под чертами жены –

За Атрееву бойню, родительский грех,

Агамемнона в дар

Тем замученным отдал младенцам.

Это страшное «в дар тем замученным отдал младенцам», отсутствующее у С.Апта, у Вяч.Иванова поясняет слишком многое, чтобы можно было ограничиться одной версией перевода. Эти слова произносит уже не Мать-Земля, — в дельфийской Орестее Клитемнестра воплощает собой демона мщения, судью, восстанавливающего закон справедливости, Дике. Она мстит отцу, убившему дочь, и мужу, «позорившему жену свою и дочек Хриса тешившему под Троей». От ее руки падет и наложница Агамемнона Кассандра, привезенная им из павшей Трои. Однако по другой версии, Ифигения не была убита. Артемида наслала на море полное безветрие из–за того, что Агамемнон застрелил одну из ее ланей, и потребовала искупительную жертву. Любовь отца вступает в схватку с долгом правителя, и второй побеждает. Ифигения была привезена в Авлиду под ложным предлогом, которым стало вступление в брак с Ахиллом. Впечатленная покорностью Агамемнона, Артемида заменила его дочь ланью, а девушку перенесла в свой храм в Тавриде. Если Ифигения была спасена от заклания, то преступление ее матери обретает совершенно иной оттенок. В дельфийской Орестее Эсхила заклание свершается, и поступок Клитемнестры представлен как акт мести, но на первый план выходит месть не за убийство Ифигении, а за «Атреево страшное пиршество». Мотив принесения в жертву Ифигении появляется только в постгомеровском эпосе, и как отмечает В.Ярхо: «…Во время стоянки союзного флота в беотийской гавани Авлиде Агамемнон убил на охоте удачным выстрелом оленя и стал хвастать, что он превзошел меткостью богиню Артемиду. Разгневанная богиня наслала на флот бурю, которая безнадежно задерживала отплытие под Трою. Тогда жрец Калхант растолковал, что богиня требует в жертву Ифигению, и Агамемнон на это согласился. Впрочем, по свидетельству Прокла, автор «Киприй» не верил в подобную жестокость со стороны Артемиды: в действительности Ифигения не погибла, а была перенесена в Тавриду и обрела бессмертие, на алтарь же Артемида возложила вместо девушки лань. Эта версия встречается и в приписываемом Гесиоду «Каталоге женщин», где дополнительно сообщается, что по воле Артемиды Ифигения стала Гекатой, т. е. одной из ипостасей самой богини» .

Необходимо отметить, что Клитемнестра убивает Агамемнона лабрисом, двуострой секирой, и это орудие было выбрано не случайно. Это минойский лабрис Великой Богини или жрицы. Так или иначе, речь идет о ритуальном убийстве, жертвоприношении. Возможно, поэтому, свершив цареубийство, она взывает к подземному Зевсу: «И в третий раз взнеслась секира — в дар обетный спасу душ и солцу мертвых, Зевсу подземельных недр» (пер. Вяч.Иванова), свидетельницами своего деяния она называет Дике, Эриний и Ату, коим она обрекла пролитую кровь мужа. Дмитрий Мережковский писал, что двуострая секира, как и крест, есть знамение Бога-Жертвы. Речь Клитемнестры, вышедшей из купальни, где остались тела Агамемнона и Кассандры, ужасает предводителя хора:

Так он, с хрипением, в красной луже отдал дух:

И вместе с жизнью, хлынув из гортани, столб

Горячей крови обдал мне лицо волной –

Столь сладостной, как теплый ливень сладостен

Набухшим почкам, алчущим расторгнуть плен…

Все кончено. Честные старцы, радуйтесь,

Коль это дело, коим похваляюсь я,

Вам нравится! Веселый бы нам править пир

Нельзя, — покойник в доме…А ведь стоило б!

Из всех отрав, из всех проклятий он смесил

Семейный кубок. Ныне сам испил раствор.

(пер. Вяч.Иванова).

Примечательно, что до знакомства с Агамемноном Клитемнестра была женой Тантала, от которого имела сына. Однако после того, как Агамемнон убил и ее супруга, и ее новорожденного ребенка, ей пришлось вступить в новый брак и произвести на свет трех дочерей (Хрисофемиду, Ифигению и Электру) и сына (Ореста). Фактически Агамемнон силой овладевает Клитемнестрой, как некогда Зевс овладел Европой, дочерью финикийского царя. Даже если мы примем версию мифа о жертвоприношении Ифигении как о подмененной жертве, нам придется признать, что у Клитемнестры было достаточно причин для мести, и ее преступный союз с Эгисфом, вынашивающим план отмстить за детоубийственный пир, представляется очевидным и благоразумным.

Вмешательство богов. Аполлонический путь Ореста

Две различные версии — догомеровская и постгомеровская — приводят к разным мотивам поступка Клитемнестры: месть за убиенную дочь или злодеяние изменницы, вступившей в преступный сговор с любовником Эгисфом, либо как в версии Эсхила — надличностный акт мести за детоубийственный пир, и в этом случае Клитемнестра выступает лишь как орудие «древнего демона расплаты».

В гомеровском эпосе встречается описание божественного наваждения (Ate); Е.Р. Доддс называет это «психическим вторжением» и дает подробный анализ ситуаций, в которых гомеровские герои оказываются во власти нечеловеческой силы, отнимающей рассудок и толкающей на необдуманные, иррациональные поступки: Агамемнон, уводящий наложницу у Ахилла, отрицает свою вину и объясняет произошедшее тем, что его ум был наполнен «мрачною смутой» по решению совета богов: Зевса, Мойры и бродящей во мраке Эринии (тех же акторов, плюс Аполлона, что возвещает волю Зевса, мы встречаем у Эсхила); Главк, утративший рассудок из–за Зевса и совершивший невыгодную сделку; безрассудство Патрокла, коего поразил сам Аполлон; Одиссей, погрузившийся в сон и, тем самым, позволивший похитить быков, коих он должен был охранять, etc. Роковые ошибки, совершаемые гомеровскими героями в экстраобыденном состоянии сознания, находят свое объяснение в Ate, в том даймоническом или божественном наваждении, которое толкает на безрассудство и не влечет за собой личностной вины (ибо в гомеровском эпосе нет никакой «личности», более того — никакой «воли»); «не я виновен, но Зевс», — говорит Агамемнон, жертва «психического вторжения». Так Клитемнестра, служа орудием демона отмщения, действует не по своей воле. По своей ли воле действует Орест (строго говоря, «воля» Ореста проявляется только в «Мухах» Сартра, где мститель отвечает: «Мое преступление принадлежит мне»), вопрос остается открытым. В «Орестее» Эсхила Орест предстает как подлинный мститель, каратель, судья, «по праву убивший» родную мать-цареубийцу и изменницу. Он услышал приказ Аполлона, но исполнил не только волю бога, но и свой сыновний долг:

Я верю, что по праву наказал я мать,

Преступницу, убийцу богомерзкую.

Сам Локсий, вещий бог, в меня отвагу влил,

Пророча мне, что если месть сыновнюю

Свершу, то буду чист, а если смерть отца

Прощу, меня накажут — я не знаю как:

Стреле не долететь до края мук моих.

(пер. Соломона Апта)

В трагедии Еврипида он повинуется приказу Аполлона, но в решающий момент испытывает сомнения — обнаженная грудь матери, вскормившая его млеком, затуманивает рассудок, и лишь подбадриваемый верным другом Пиладом, он все–таки заносит меч. У Еврипида Орест прямо обвиняет Аполлона в своем преступлении и настаивает на том, что лишь исполнял его волю. Обращаясь к Менелаю, он говорит:

Нет, старец, нет, — чьим троном пуп земной

Покрыт, того зовите нечестивым,

А не меня. За Феба не ответчик,

Я слов его ослушаться не смел.

Или уж бог для вас так маловажен,

Что ссылкою на Фебовы слова

И скверны смыть с себя мне не удасться?

(пер. И.Анненского)

Издавна боги решают исход военных сражений, они вмешиваются в судьбы героев, одних лишая отваги, другим — даруя победу и вечную славу. «Дочь Громовержца, Афина, друзья, повредила мне ноги:/ Вечно, как матерь, она Одиссею на помощь приходит!» — говорит Аякс у Гомера. Не судит создатель «Одиссеи» и Елену Троянскую: «Ты ни в чем не виновата, милое дитя, — нашего несчастья хотели боги». В гомеровском эпосе мы встречаем и другой тип божественного вмешательства, а именно Menos (отвага, которую даровал Локсий отмстителю Оресту; трагедии Эсхила сохранили догомеровский дух архаических преданий). Доддс описывает его как внезапный прилив жизненной энергии, вкладываемый божеством в грудь героя. Эта таинственно приходящая сила сравнима со всепожирающей энергией огня, под ее воздействием человек утремлялся в неведомое, полный решимости и уверенности в своем могуществе. Боги «вдыхают» Menos в героев. И в этом воодушевлении герои способны сражаться даже с самими богами, не боясь наказания. Как совершенно справедливо отмечает В.Н. Ярхо, «для героев древнегреческого эпоса характерна вера в существование некой сверхъестественной силы, помогающей или противодействующей человеку в его начинаниях , — в языке гомеровских поэм эта таинственная сила называется δχίμων или не определяемые более точно «какой-то бог», «боги», «бессмертные». […] гомеровские боги «вдувают», «влагают», «впускают» в людей отвагу, храбрость, боевой дух”. Эпос еще не знает “личности”, деяния его героев инспирированы богами; череда поражений и побед — итоги божественных игр, исключающих человеческое воление. Герой, берущий ответственность за свои решения, появится только у трагиков, и первейшим его отличием от героя эпоса станет “мегалопсихия” (греч., от megas — большой, и psyche — душа), или “величие души”.

Вот что пишет об этом И.Анненский:

«Внутренними качествами — так сказать, активной мегалопсихией — были мужество героя, дерзновение и нежелание ограничивать свою волю теми пределами, которые существуют у масс. Такое дерзновение влекло героя на борьбу с богами — теомахию. В некоторых русских сочинениях теомахия объясняется как борьба с судьбой, но это объяснение не имеет смысла: герой боролся с богами. Пассивное проявление мегалопсихии находило выражение в безграничном терпении героя во время самых ужасных мук: если герой стонал, это считалось уже оскорблением идеала и не соответствовало требованиям мегалопсихии» .

Речь здесь идет отнюдь не о титаническом бунте против олимпийского порядка с целью узурпации власти, а о героическом дерзновении «стать как боги» (не вместо богов, а «как боги»), об онтологическом «броске», о попытке преобразовать саму экзистенцию посредством «выхода за пределы» дозволенного человеку. Геракл, сошедший в Аид, отвоевавший Алкесту у бога смерти («Алкеста» Еврипида) и возвративший ее Адмету, совершает тот самый «бросок» за предел жизни, который утверждает его в новом онтологическом статусе (больше того, он идет на то, что оказалось не под силу даже Аполлону). Герой Еврипида принимает решение. Он не руководим никаким внешним «агентом», за ним не стоит воля Зевса, его не ведет ни бог, ни даймон (впрочем, это нисколько не помешает тому же Еврипиду выставить Геракла в другой трагедии уже жертвой безумия, вставшей перед вопросом о самоубийстве). Тем не менее, таких героев можно пересчитать по пальцам (во многом из–за того, что большая часть наследия греческих трагиков до нас не дошла). Герои Эсхила способны принимать решения и брать на себя высшую ответственность, но их поступки все еще направляемы волей богов. То же самое можно сказать и о героях Софокла: не уступающий обстоятельствам Аякс, совершивший над собою суд царь Эдип, бесстрашная Антигона, etc. Гесиод, любовник геликонских Муз, в отличие от Гомера, не спешит возлагать на богов вину за человеческое безрассудство. Как пишет Анненский: «Гесиод был важен для трагедии, во-первых, потому, что у него впервые люди являются ответственными за свои поступки. Во-вторых, у него у первого зарождается понятие о зле как таковом. Зло для Гесиода не несчастье, не последствие неведомого желания и воли богов, как у Гомера, но издавна существующее начало». Создатель «Теогонии» слишком хорошо знал о Титанах, чтобы воздержаться от гомеровской ошибки (но: Errare humanum est). Человек у Гесиода менее всего похож на муху, попавшую в центр «божественной паутины», бессильно бьющуюся до тех пор, пока хозяину не надоест наблюдать ее агонию, — этот человек живет по закону Зевса и, либо нарушает этот закон, либо преступает меру, готовый принять последствия своих поступков.

Последним мстителем в дельфийской Орестее Эсхила является Орест, исполняющий веления бога Аполлона (а значит, веления самого Зевса). Незадолго до своей смерти Клитемнестра видит во сне, как она порождает змею, которая жалит ее в грудь:

«Кровавый сгусток вышел с молоком грудным».

Когда об этом стало известно Оресту, он немедленно признал в этой змее себя:

«Змея из лона вышла, породившего меня. Она в моих пеленках ползала, она сосала ту же грудь, что я сосал, и с молоком родным родную кровь пила. Недаром, нет, кричала мать от ужаса: судьба ей, видно, страшную змею вскормив, кровавой смертью пасть. Ведь это я — змея, и я убью».

В сохранившемся фрагменте «Орестеи» Стесихора сообщается:

«Ей же пригрезилось: змей к ней ползет и кусает в самое темя; вдруг обернулся и стал рода Плисфенова царь».

Укус в темя (вновь вспоминается мотив обезглавливания Исиды ее сыном Гором в египетском мифе) или жало, направленное в грудь — исход один и тот же. Сын убивает мать, исполняя волю Аполлона и внимая зову поверженного отца. Но кровь, пролитая за кровь, пробуждает стаю Эриний, и теперь они неотступно преследуют Ореста.

По словам Ф.Зелинского, дельфийская Орестея возвестила миру две истины:

право на кровную месть — священно,

Аполлон способен очистить преступника от любого греха.

Но эти истины встретили серьезный отпор в лице афинских граждан, т.е. общины, взявшей на себя право отмстить и воздать. Именно поэтому эсхиловская «Орестея» завершается приговором афинского Ареопага. Мнения коллегии судей-ареопагитов разделились поровну: древняя вражда материнского права (Земля) и права отцовского (Дух, Зевс), месть Клитемнестры/Эгисфа против мести Ореста/Аполлона — ничто не одержало верх, равновеликие силы, противоборствующие от начала времен решали судьбу мстителя-сына, явившегося, чтобы замкнуть кровавый круг. Орест получит оправдание в суде Ареопага благодаря заступничеству Афины и положит конец проклятию Атридов. Богиня, рожденная из головы Отца, произнесет:

Теперь за мною дело. Приговор за мной.

И за Ореста я кладу свой камешек.

Ведь родила не мать меня. Мужское все

Мне ближе и дороже. Только брак мне чужд.

Отцова дочь я, и отцу я предана.

И потому жалеть не стану женщину,

Убившую супруга. В доме муж глава.

(пер. Соломона Апта)

Сей довод может показаться странным, но в “Орестее” мы видим абсолютное воплощение Аполлонического Логоса, мужского (больше того: анти-женского), утвердившего древний закон “на зло ответить должно злом”, и в этой картине мира нет оправдания женщине. “Отцова дочь” Афина, не знавшая материнского лона, неотделима от аполлонически-мужского мира, а потому ее решение не могло быть иным.

Евгений Головин обращается к проблематике Орестеи в эссе «Диана»:

“После Троянской войны случилось нечто, описанное Эсхилом в трагедии «Орестея». Орест убивает свою мать, которая убила его отца Агамемнона. Далее следует интереснейший суд над Орестом. Со стороны защиты выступают Аполлон и Афина, со стороны обвинения — богини мести, эвмениды. Аргументы защиты звучат странно: ничего страшного нет в том, что сын убивает мать, потому что вообще-то на мать можно наплевать. Это почти буквальный перевод. В чем же причина такого «неуважения» к матери? Мать — нечто вроде сосуда с землей и водой, который воспитывает и кормит уже пробужденную из семени жизнь. Этим ее значение и исчерпывается. Разумеется, при таком взгляде, ценность матери невелика. Обвинение же занимает иную, противоположную позицию: нет специфически мужского семени, просто мать-земля из своей радикальной влажности, путем контакта со своими собственными фаллическими речными божествами, выделяет мужское семя, которое целиком и полностью зависит от окружающей среды. А значит ценность матери абсолютна”.

Каким было бы решение другого судьи — Диониса, муже-женского божества — можно только предполагать, и для этого пришлось бы переписать всю “Орестею”, взглянув на миф об Атридах сквозь призму Дионисийского Логоса, который вообще не проявляется в тетралогии Эсхила. В душе Ореста (Аполлона) происходит опасное сближение Земли-Матери (Клитемнестры) и Духа-Отца (Зевса), сближение ради столкновения, высекновения гибельных молний, змеиного броска (победивший змея Пифона, Аполлон не мог не обрести его качеств), акта отмщения и очистительного ритуала. В “Мифологический библиотеке” Псевдо-Аполлодора сказано, что Орест погиб от укуса змеи (3) (в пятку) в Орестейоне в Аркадии. То же сообщает Овидий. Связь Аполлона с символом змеи гораздо глубже и сложнее, чем принято полагать: вспомним двух гигантских змей, посланных Аполлоном, чтобы поглотить сыновей Лаокоона (по одной из версий, они задушили не только детей, но и отца); золотой треножник Аполлона, обвитый змеей; живущих в священной роще Аполлона змей, потомков поверженного им Пифона; непременным атрибутом Асклепия, сына Аполлона, также была змея. В сновидении Клитемнестры не случайно появляется образ ребенка-змея, символизирующего матереубийцу Ореста (Аполлона). В облике Змея представал и верховный олимпийский бог Зевс.

Нельзя обойти вниманием и комментарии Роберта Грейвса, который, ссылаясь на Паросскую хронику и Сервия, утверждает, что Орест не убивал свою мать Клитемнестру: “…убив Эгисфа, Орест передал Клитемнестру на суд афинских старейшин. Так же рекомендовал поступить Тиндарей в «Оресте» Еврипида. Однако отказ выступить на стороне матери, как бы коварно она себя ни вела, по древним представлениям, был достаточным основанием для того, чтобы оказаться преследуемым эриниями”. Грейвс считает, что Орест был назван убийцей не потому, что обагрил руки материнской кровью, а потому что отказался исполнить сыновний долг и вступиться за Клитемнестру, которой был вынесен смертный приговор. Именно поэтому кровавые Эринии мчались за ним по пятам, ввергая в безумие, и отступили лишь после вмешательства Аполлона и Афины.

Сумерки Юпитера («Мухи» Ж.-П. Сартра)

Площадь в Аргосе. Статуя Юпитера, бога мух и смерти. Глаза белые, лицо вымазано кровью.

Так начинается пьеса Сартра «Мухи». В древности Зевс, отождествляемый римлянами с Юпитером, был известен под именем Апомиус (Мийодес), «отвратитель мух». К нему взывали те, кто становился жертвой мировой эпидемии, зная, что владыка Олимпа явится как избавитель. У Сартра все по-другому. Его Юпитер имеет мало сходных черт с римским божеством, выступая скорее как злой бог Ветхого Завета, вкушающий людской страх и требующий покаяний. Сартровский Юпитер насылает на Аргос мириады мух и нисходит за землю в образе человека по имени Деметриос, чтобы встретиться с тем, кто посмеет положить конец его царству, бросить вызов, разоблачить и принести освобождение своему народу.

Царь без короны, храбрый Орест, является в Аргос. Согласно древнему мифу, он, по воле Аполлона, пришел затем, чтобы отомстить за убийство своего отца Агамемнона. Орест выступает как герой, находящийся под покровительством олимпийского бога (Логос Аполлона), и его открытое противостояние Юпитеру, вокруг статуи которого справляют свой обряд гнусные хтонические старухи, явно указывает на конфликт двух Логосов: Логоса Аполлона и Логоса Кибелы. Юпитер Сартра, бог мух-Эриний, есть титан, возомнивший себя божеством Олимпа. Жители Аргоса, пятнадцать лет мучимые угрызениями совести, гнущиеся «под бременем неискупимого преступления», услаждают взор псевдо-Юпитера, не зная главной тайны человеческой, которую несет им отмститель Орест. Электра, сестра Ореста, вначале также бросающая вызов «богу мертвецов», в конечном итоге выберет оковы рабства, не выдержав суровой тайны, ставящей всякого, кто ее знает, выше создателя. Мечтавшая об отмщении Электра падет под гнетом своего раскаяния.

Аполлон, вложивший в руку Ореста меч, требует справедливости: божественный посланник должен лишить жизни Эгисфа, убийцу своего отца и собственную мать, Клитемнестру, ставшую виновницей преступления. На сторону Эгисфа встает титан Юпитер (более правильно было бы говорить о «черной титанической ипостаси» Юпитера): он предостерегает царя, посвящая его в планы готовящегося к отмщению Ореста. Юпитеру нравится убийца Эгисф, ибо совершенное им преступление было лишено самосознания и подобно стихийному катаклизму.

«Ты не бросал мне вызова: ты разил, одержимый страхом и яростью, а потом, когда жар спал, твой собственный поступок ужаснул тебя, ты отказался нести за него ответственность. И смотри, какой доход извлек я: за одного убитого — двадцать тысяч не вылезают из покаяния, вот баланс. Недурная сделка», — говорит Юпитер Эгисфу.

Он никогда не встанет на защиту того, кто, преступив черту, не испытает угрызений совести. Юпитер не терпит дерзких, легких убийц. Убивающих так, как убивают боги. Поэтому он решительно против Ореста. Его месть не должна свершиться. Орест внушает страх Юпитеру, ибо ему известен секрет «богов и царей»: люди свободны. Свободны, но не знают об этом. Тот, кому это известно, более не страшится Юпитера и его кровавых Эриний. Бог смерти и мух открывает еще один секрет Эгисфу:

«Если свобода вспыхнула однажды в душе человека, дальше боги бессильны. Это уж дела человеческие, и только другие люди могут либо дать ему бродить по свету, либо удушить».

Но все старания Юпитера помешать Оресту убить Эгисфа и Клитемнестру, не увенчались успехом. После отмщения Орест вместе со своей сестрой Электрой уходит в Храм Аполлона, где их, спящих, окружают мухи-Эринии, ожидая, что вот-вот брат либо сестра отдадутся покаянию и станут добычей кровавых охотниц. В этой слабости, в этой неспособности взять на себя ответственность за преступление — падение Электры. В Храм Аполлона является сам Юпитер, чтобы взглянуть в глаза своему заклятому врагу — посланнику Аполлона. Орест говорит с Юпитером так, как олимпийский бог мог бы говорить с титаном.

«Я не хозяин и не раб, Юпитер. Я сам — свобода! Едва ты создал меня, я перестал тебе принадлежать».

Не испытывая ни угрызений совести, ни сожалений, Орест отвергает покой и забвение, предложенные Юпитером. Больше того — он отвергает трон, не желая заключать сделку с тем, кому он ничем не обязан. В лицо изворотливому божку, любителю слабостей и компромиссов, он говорит:

«…я не вернусь в лоно твоего закона: я обречен не иметь другого закона, кроме моего собственного. Я не вернусь в твой естественный мир: тысячи путей проложены там, и все ведут к тебе, а я могу идти только собственным путем. Потому что я человек, Юпитер, а каждый человек должен сам отыскать свой путь. Человек ужасает природу, и тебе, Юпитер, царю богов, он тоже внушает ужас».

Путь Ореста пролегает по ту сторону отчаяния. Он знает тайну — человек свободен. Он возвещает сумерки Юпитера, конец земного царствия титанов. Электра не смогла вынести этой истины и, отрекаясь от брата, она отреклась от богов. Открывая двери Храма Аполлона, Орест идет навстречу разгневанной толпе и говорит со своими подданными как царь. Он делает народ Аргоса свободным, он убил ради них, он взял на себя их страхи, их муки, он вобрал в себя преступление Эгисфа и Клитемнестры, он обагрил свои руки в крови, чтобы сделать мертвецов, пугавших народ Аргоса, своими мертвецами. Он отказывается от трона, ибо желание его — «быть царем без земель и без подданных». Подобно Аполлону после убийства Пифона (т.е. победы над хтоническим порождением Великой Матери), он исчезает, уходит, нисходит туда, откуда Эринии, бросившиеся за ним следом, более никогда не вернутся, чтобы терзать город Аргос, — он несет свой свет в Аид. Орест увлекает за собой проклятье Юпитера. «Я все взял на себя, все принадлежит мне», — сказал вечный царь, коронованный самим Аполлоном.

Таким образом, в «Мухах» Сартра мы видим не что иное, как битву богов и титанов, Титаномахию (или Ноомахию, как пишет А.Дугин), которая завершается победой Аполлона. Интересно, что сам Сартр, придерживающийся атеистической позиции, создает произведение, «разоблачающее» титанов. Можно ли быть на стороне богов и не знать об этом — вопрос, который стоило бы задать Сартру. Можно, ведь люди, будучи свободными, не знают об этом, — ответил бы «бог смерти и мух».

Примечания:

(1) В «Истории античных религий» Ф.Зелинский обращает внимание на параллели с египетской мифологией: «Знакомый с греческим мифом читатель признает тут первообраз или, по крайней мере, параллель к трагической истории Атридов: Осирис — Агамемнон, Сет — Эгисф, Гор — Орест; Исида соответствует Клитемнестре, и для этой параллелизации мотив ее обезглавления ее сыном особенно драгоценен”.

(2) В переводе С.Апта убиенных сыновей было двое. В Эксоде Эгисф, единственный уцелевший сын Фиеста говорит: «Я, третий сын злосчастного родителя». У Вяч.Иванова совершенно иное число — сыновей, убитых по приказу Атрея, было двенадцать. Слова Эгисфа: «Двенадцать чад погибло. Я ж тринадцатый…». Числовой символизм во втором случае чрезвычайно важен.

(3) Р. Грейвс сообщает, что подобная судьба постигла и других древних царей: Апесанта, сына Акрисия, который наступил на ядовитую змею во время охоты; Мунита, сына Афаманта и Лаодики, погибшего от укуса змеи после возвращения с Троянской войны; Мопса, участника похода Аргонавтов, который умер от укуса змеи в Ливии. Кроме того, укушен змеей был и египетский бог Ра. Грейвс обращает внимание на то, что укус вседа приходится в пятку.

Н.Сперанская. Глава из книги «Очерки о возрождении Античности»