…с трудом верилось, будто мир когда-то не был мертв.

Донна Тартт. Щегол

12 октября 1654 года в центре нидерландского города Делфт произошел взрыв порохового склада. Сотни домов превратились в руины. Храмы напоминали горящие факелы. Огонь пожирал Делфт в течение двух дней. Протестантские проповедники тогда в один голос заговорили о Божьей каре. Эта катастрофа унесла множество жизней, в том числе, жизнь художника Карела Фабрициуса, считавшегося самым талантливым учеником Рембрандта. В момент взрыва он находился в своей мастерской, где работал над портретом священнослужителя. Истерзанное тело еще живого художника успели вытащить из–под обломков, однако, на следующий день он скончался от полученных ран. Огонь не пощадил и его шедевры. Сохранилась лишь небольшая часть наследия Фабрициуса, в том числе, картина «Щегол», написанная на деревянной доске. Она была создана в последний год жизни художника. Взрыв до неузнаваемости изменил не только облик города, но и судьбы оставшихся в живых жителей: художник Эгберт ван дер Пул, потерявший во время этой ужасной трагедии дочь, примется как одержимый создавать полотна, запечатлевшие руины Делфта: пожирающие языки пламени, черный дым, раненых людей… Сначала он пишет «Взрыв в Делфте» (1654), затем следуют еще два десятка подобных картин. Ван дер Пул становится «лучшим художником огня в Нидерландах». Делфту уже доволилось гореть: в 1536 году в результате сильнейшего пожара были уничтожены почти все деревянные строения, и город пришлось отстраивать заново. Судьба Фабрициуса могла сложиться и по-другому. По крайней мере, так хотелось бы думать, тасуя трагические события его жизни (внезапную смерть жены и двух детей), как колоду Таро. Но путь художника был отмечен разрушениями, последнее из которых едва не поглотило бессмертные плоды его творчества.

Щегол — птичка, прикованная к своему насесту тонкой цепью, превратившей ее в тревожную пленницу судьбы. Птица без клетки и в то же время — без свободы. Имеющая право на взмах крыльев, но не имеющая — на полет. Она станет тайной Тео Декера, главного героя романа Донны Тартт, ключом к его самопостижению, смыслом его лабиринтальных скитаний. Впервые он, 13-летний мальчишка, увидит «Щегла» в Метрополитен-музее на выставке «Портретная живопись и натюрморты: работы Северных мастеров Золотого века», куда, спасаясь от дождя, Тео придет с матерью, утонченной и образованной женщиной, которая была буквально заворожена таинственной картиной Фабрициуса. Она захочет показать сыну «Урок анатомии» Рембрандта, несколько работ Франца Хальса и, конечно, «Щегла». Рассказывая ему о творчестве голландских мастеров, она заметит: «Когда видишь мух или насекомых в натюрмортах, увядший лепесток, черную точку на яблоке — это означает, что художник передает тебе тайное послание. Он говорит тебе, что живое длится недолго, что все — временно. Смерть при жизни. Поэтому-то их и называют natures mortes». В зале, где находился «Щегол», Тео увидел рыжеволосую девочку Пиппу, сразу же приковавшую его внимание. Сопровождал ее мужчина почтенных лет (как позже станет ясно, антиквар Велти Блеквелл), и Тео не осмеливался подойти ближе, заговорить. Он лишь жадно всматривался в лицо Пиппы, ловил ее взгляды. Когда пришло время покинуть музей, мать Тео решила еще раз вернуться к «Уроку анатомии» Рембрандта, но сын, увлеченный наблюдением за странной парой, рассматривающей «Щегла», не составил матери компанию и сказал, что будет ждать ее в сувенирном магазине. Через несколько мгновений прогремел взрыв. Когда Тео пришел в сознание, он не сразу понял, что произошло. Рядом с ним отчаянно сражался за жизнь тот самый старик, что сопровождал прелестную девочку. Из последних сил он заговорил с Тео и, вручив ему старинное кольцо, попросил найти неких Хобарта и Блеквелла (когда Тео придет по нужному адресу, он найдет там антикварный магазин) и, что самое важное, забрать с собой «Щегла». От взрывной волны картина упала на пол и теперь лежала среди мусора, пыли и сломанных балок.

Я протянул руку и подобрал картонку за край. Она оказалась удивительно тяжелой для своих крошечных размеров. К одному ее краю пристала длинная щепа разломанной рамы.

Я провел рукавом по пыльной поверхности. Маленькая желтая птичка еле виднелась под завесой белой пыли.

В состоянии аффекта Тео вынес картину из музея, вернулся в пустой дом и хорошенько спрятал творение Фабрициуса. Дома его встретили пустота, безмолвие, отсутствие. Отсутствие человека, который был ему дороже всех на свете. Неужели его мать не успела покинуть здание и осталась под завалами? Бесконечное изматывающее ожидание, тысячи безмолвных вопросов, звонки в надежде узнать хоть что-то, учащенное сердцебиение, ком в горле, дрожащие руки, возрастающее беспокойство, наконец, паника. Звонок в дверь, на пороге чужие люди. Каждое слово, каждый взгляд как удар. Ее больше нет. Всю свою жизнь он будет задыхаться от этой мысли и спрашивать себя, как повернулась бы жизнь, не окажись они тогда в музее, не отпусти он ее в тот зал.

Стоило вспомнить — и я всякий раз вздрагивал, как от очередной пощечины: она умерла. Каждое новое событие, да каждый мой поступок на всю оставшуюся жизнь будет все больше и больше разделять нас с ней: дни, в которых ее больше не будет — вечно растущее между нами расстояние. С каждым моим новым днем она будет от меня все дальше и дальше.

Годами он будет засыпать с мыслями о ней, с желанием увидеть ее во сне. Но и там Тео ожидает лишь опыт отсутствия. Глубина его утраты достигнет пропасти сна. Он будет видеть листы, хранящие ее почерк, такси, увозящие ее в неизвестном направлении, чашку недопитого чая на столе, он будет вдыхать аромат ее духов, приходить на место встречи, когда она его покинет. Он не успеет за ней, он будет обречен страдать от ее исчезновения. Лишь через много лет, когда за плечами Тео окажутся скитания по чужим семьям, встреча с внезапно вспомнившим про него отцом, трагическая гибель этого родного, но все–таки чужого ему человека, знакомство с Борисом и наркотические трипы, аферы с продажей антиквариата, неразделенная любовь к Пиппе, потеря «Щегла», убийство человека, — он увидит свою мать. Она явится к нему во сне, в Рождество, в зеркальном отражении, обратив взгляд на дошедшего до отчаяния сына. Он будет сравнивать ее приход с явлением святых. Фактически смерть матери означала для Тео непреодолимую утрату, сделавшую его изгнанником, эскапистом, искателем эфемерных удовольствий, позволяющих хоть на какое-то время позабыть о том, что он находится в центре ада. Подобно Щеглу Фабрициуса, он прикован цепью к своему насесту и не может обрести свободу. Во время одной из тяжелых наркотических ломок Тео приходит к «злой мудрости Силена» — в легенде, переданной Ницше («Рождение Трагедии из Духа Музыки»), Силен посвятил царя Мидаса в мудрость человеческого существования: «Злополучный однодневный род, дети случая и нужды, зачем вынуждаешь ты меня сказать тебе то, чего полезнее было бы тебе не слышать? Наилучшее для тебя вполне недостижимо: не родиться, не быть вовсе, быть ничем. А второе по достоинству для тебя — скоро умереть». Так считает и Тео:

Но нет, «депрессией» это не назовешь. То был полет в бездну, вмещавшую столько тоски и омерзения, что они становились надличностными: когда тошнотворно, до испарины мутит от всего рода человеческого, от всех человеческих деяний с самого сотворения времен. Уродливые корчи законов биологии. Старость, болезни, смерть. Никому не спастись. И самые красивые люди — все равно что спелые фрукты, что вот-вот сгниют. Но они отчего-то все равно продолжали трахаться, и размножаться, и выпрастывать из себя свеженький корм могильным червям, производя на свет все больше и больше новых страдальцев, словно это душеспасительный, стоящий, высокоморальный даже поступок: подсадить как можно больше невинных созданий на эту заранее проигрышную игру. Ерзающие младенцы, медлительные, самодовольные, хмельные от гормонов мамаши. Кто это у нас такой сладенький? Мимими. Дети орут и носятся по игровым площадкам, даже не подозревая, какие круги ада их поджидают в будущем: унылая работа, грабительская ипотека, неудачные браки и облысение, протезирование тазобедренных суставов, одинокие чашки кофе в опуставших домах и мешки-калоприемники в больницах (…) Все — гнилье, сверху донизу. Отсиживаешься в офисе, рождаешь по статистике двух с половиной детей, вежливо улыбаешься на своих проводах на пенсию, потом закусываешь простыню и давишься консервированными персиками в доме престарелых. Уж лучше никогда бы и не рождаться — никогда ничего не желать, никогда ни на что не надеяться.

Тео не изменит свою точку зрения, даже когда ослабнут тиски наркотической ломки. Он будет называть жизнь не величайшим даром, а кошмаром, катастрофой. И, убежденно повторяя «уж лучше не рождаться вовсе», он лишь отдаст поклон теням Софокла (1), Ездры (2), Гете (3)…Как не вспомнить эссе Чорана «Злой демиург», где автор призывает остановить нашествие плоти, приравнивая деторождение к кощунству над божественным, низвергает плодовитость, отвергает брак как «мерзейшее установление»! Размышляя о своей жизни, Тео начинает видеть роковые следы предопределенности; его отец, склонявший голову перед Божьей волей, не стремился восстать, отвоевать свое «щеглиное» право на полет. В отличие от него Тео бьется до последнего вздоха. Он не желает смириться с тем, что беспощадная коса смерти уносит в небытие все, что имело несчастье появиться на свет: «И в разгар нашего умирания, когда мы проклевываемся из почвы и в этой же почве бесславно исчезаем, какой же это почет, какой триумф — любить то, над чем Смерть не властна». Представьте себе, что желтая птичка, прикованная к своему насесту, однажды перестанет дышать и ее почти невесомое тельце сорвется вниз в последней попытке полета…но повиснет на цепи. Оно будет раскачиваться как маятник до тех пор, пока кто-то не увидит, что узник наконец свободен. Давно нет той желтой птички, как нет того, кто однажды заметив ее, взялся за кисть. Осталась только картина, увековечившая имя трагически погибшего Фабрициуса. Шелест крыльев и звон цепи.

(1) Не родиться совсем — удел Лучший. / Если ж родился ты, / В край, откуда явился, вновь / Возвратись поскорей. (Софокл. Эдип в Колоне).

(2) Лучше для человека не родиться, лучше не жить; твари бессловесные счастливее против человека, ибо не имут они наказания. Нас же взял Ты и предал суду. Горе грешникам в грядущем веке, ибо бессрочен суд над ними и пламя неугасимо! (Откровение Ездры).

(3) Я отрицаю всё — и в этом суть моя, / Затем, что лишь на то, чтоб с громом провалиться, / Годна вся эта дрянь, что на земле живет. / Не лучше ль было б им уж вовсе не родиться! (Гете. Фауст).

Натэлла Сперанская