Автоэтнографические брожения по Гаване, во время которых автор учится обманывать полицейских, справлять нужду на улице и создавать спиритических кукол. Источник — журнал «Нож».

Автострада Насиональ

Юноша в самых белых гольфах, какие только можно себе представить, копается в мусорной куче — он вылитая модель из Vogue, но это не перформанс.

Малекон

К вечеру океан извергает на сушу новые хищные стаи: это путас и хинетерас — проститутки и содержанки всех возрастов, рас и полов, морские чудовища с бархатными губами и стальными сердцами. Днем Малекон занят рыбаками-людьми и рыбаками-пеликанами.

А самым ранним утром над набережной летают грифы-падальщики, сборщики ночного урожая смерти — раздавленных на автостраде кошек, выброшенной на берег дохлой рыбы. Грифы — священные птицы для потомков рабов-конголезцев, они пернатые посредники между миром живых и миром мертвых, и зовут их маимбе — «зловонное дуновение».

С одним из адептов берущей корни в Конго религии пало (того самого пало, о котором пугливые белые люди иногда говорят, что «эта религия страшнее, чем вуду») я тоже познакомился на Малеконе. Он не пута и не хинетеро, а музыкант, учитель танцев, бывший продавец цветов, как и многие тут, фланер. Сейчас Хариан бездельничает: низкий туристический сезон, проблемы с деньгами. Наше знакомство началось с разговора о местных культах, а продолжилось «по душам» — увидев порезы на моей руке, Хариан спросил: зачем? Моих языковых возможностей не хватило бы объяснить все перипетии моих подростковых истерик, и я решил немного приукрасить, изобразив движением большого пальца по горлу намерение суицида и присовокупив слово aburrimiento («скука»). В ответ амиго покачал головой и сказал, что если в Москве я снова захочу умереть, то просто должен вспомнить его и тогда сразу расхочется. «Какая чудесная наивность», — отозвались во мне слова нового друга…

Парк «Монако», точка доступа к Wi-Fi

Дети запускают воздушного змея, пока взрослые сидят в интернете, — дисциплина игры.

Покупать так называемые тархеты (карточки с паролями, подсоединяющие тебя к лимитированному интернету) у барыг дороговато, а в официальном центре кубинского телемонополиста можно, только выстояв чудовищную очередь. А впрочем, зачем мне интернет? Тут вполне интересно жить офлайн. Фраза Лорки «Если я однажды исчезну, ищите меня в Гаване» приобретает новый смысл. Надеюсь, одной карточки мне хватит на всё путешествие, а потому пишу в фейсбуке предупредительное «…не ищите меня в Гаване».

Может быть, кубинцы и вовсе зря начали мало-помалу обустраивать интернет в своей стране? Можно было бы оставить ее как зону для интернет-детокса и брать с туристов дополнительный сбор за отсутствие сети: говорят, сейчас много интернет-зависимых людей, и, наверное, им иногда было бы интересно или даже необходимо оказываться в государстве-офлайн… Ну, а я проверил себя на Кубе: жить без интернета можно, а если вокруг много красивого и увлекательного, то даже полезно и удобно: какой невероятный груз стресса в виде политических новостей, дебатов в ленте и никчемных сообщений в мессенджерах покинул мое сознание!

Кайе-Гомез

Темнокожий Аполлон, высшая раса XXI века, сбросив майку, красуется на террасе — ленивый взгляд и тщеславная грация. На другой террасе куда-то в воздух кокетничает фигуристая мулатка. И да, им совершенно плевать на дискурс о сексуальном объективировании или споры об экзотизации, полыхающие в стерильных кулуарах первого мира.

Парк у реки Альмендарес

Здесь грифы сидят в ветвях и ждут «подношений». Верующие оставляют тушки животных для африканских божеств: потомки йоруба поклоняются сущностям под названием ориша, потомки банту чтут нкиси — и те и другие давно обросли христианскими «масками», католическими атрибутами, именами тех или иных святых. Все божества, как и люди, согласно африканским мифам, созданы единым верховным творцом (Олодумаре у йоруба, Нсамби у конголезцев), который со временем удалился от мира и препоручил свою власть духам.

Повсюду в корнях священных деревьев разбросаны кости животных и глиняные горшки. И я замечаю дерево, ствол которого своими раструбами образует распятие, нежное тело Спасителя, есть даже «повязка» на чреслах, тонкие белые руки и ноги, но лицо, образованное какими-то темными тропическими наростами, со своей серповидной ухмылкой напоминает скорее опасного фавна — Нсамбия на небе, Нсамбия на земле! Уничтожать тушки жертвенных животных грифам помогают полчища муравьев и жирных червей, а кости идут на удобрение для избыточной растительности.

И вот сладкий запах тлена смешивается со сточной вонью из речки, оседает на влажной перине леса, стекает по витым лианам, дрожит на веерах орхидей — всё это ведь тоже барокко, колониальное барокко, созданное природой. Кажется вдруг, что я нахожусь в храме, перед огромным алтарным распятием, грифы — это ангелы Божьи, а ветер и москиты поют осанну. Под чудесным деревом разбросано особенно много артефактов, валяются тыквы и обмотанные тряпками пупсы. Я беру одну из упавших веток — наверняка пригодится. Я собираю опавшую листву пурпурного дерева фламбойян — точно понадобится.

Кайе-ла-Сола (улица Одинокая) пересекается с Кайе-Милагрос, улицей Чудес

Здесь я оставил зажигалку лежать на солнце. Она, хотя и не взорвалась, но слегка расплавилась — колесико заело, и искры нет.

Кайе-Инквизидор

На улице, где когда-то располагалась штаб-квартира испанской инквизиции, зажигалка вдруг ожила, но пламя из нее теперь бьет фонтаном — «благодатный огонь» из прошлого?

Национальный музей изящных искусств

Сексуальность и смерть, два измерения, создающие человека в его открытости, в его антропологической проблематичности — кажется, это наиболее эксплицитные темы кубинского искусства. Тело, прекрасное, страдающее, блаженствующее и умирающее, телесная экстремальность вообще — в танце, в скульптуре, в агрессии магических ассамбляжей.

Микрофильм нашего современника, уроженца Кубы Карлоса Мартиэля, на который я натыкаюсь в музее, заставляет вспомнить инициатические ритуалы, включающие шрамирование и порезы, и подумать об афрофутуризме, в котором ницшевская мысль «Тело не говорит: „Я“, тело делает „я“», кажется, обретает новое философское измерение. Карлос на экране, как и в своих перформансах, ищет пределы личности, проверяет границу телесного и социального: он надевает медаль за медалью на свою обнаженную грудь, прикалывая колодки к коже. Редукция одежды до кожных покровов оборачивается деконструкцией наготы. Сам художник говорит об этом так:

«В своей работе я стремлюсь углубляться в поиски возможностей тела, которое постоянно раскрывается и преломляется через свои ежедневные отношения с окружающей средой и общественным воображением. Это тело, которое выглядит как вместилище движения, борьбы, пустоты, сдержанности и сопротивления, которое открыто и/или уязвимо через собственную телесность».

Тело — это институт, остров, комната, как утверждает Карлос, а значит, тело — это конструируемая реальность.

Здесь же, рядом, тело святого Себастьяна в тропиках, пронзенное не стрелами, но мачете (скульптура художника Эстерио Сегуры). Вокруг, в галерее, изъязвленные плетьми тела рабов, отмеченные историческими язвами черные тела, тела господ, несущие «бремя белого человека», рвущиеся из системы вон тела революционеров, капризные тела всех цветов, пробитые гвоздями деревянные тела идолов, железные и каменные тела духов, тела католических статуй, наконец, тела пластиковых кукол, которые на Кубе начиняют особыми спиритическими составами…

Кайе-Обиспо

Очень тесный ночной клуб на втором этаже одного из домов, импровизированная сцена из сдвинутых столов, а на ней мулат в блестящем платье танцует с бокалом коктейля на голове. Не пролить ни капли. Мать Тереза говорила о достоинстве нищеты, но в Гаване в голову скорее приходят мысли о блеске нищеты.

Энсенада

Ребенок писает у священного дерева сейба, чьи корни завалены пакетами, и не понять, мусор это или подношения духам. Или, может быть, подношения духам, ставшие мусором. Уже ночью вспоминал этого ребенка, когда, блуждая с Харианом по городу, не нашел работающих уборных и научился неинтеллигентному искусству справления малой нужды посреди улицы. «In Habana is normal», — успокоил меня Хариан, жестами показав, что я должен делать, спрятавшись за мусорным баком.

Кайе-Анимас

С Одинокой улицы перемещаюсь на улицу Душ (Кайе-Анимас) — тут живет Хариан. Мы идем к его крестному — не к католическому крестному, а к крестному в пало. Надо захватить рома, сигар, пальмового масла, сушеных летучих мышей, морскую раковину, гвинейский перец и множество разных растений (палка, подобранная в парке Альмендарес, тоже пойдет в ход). Древняя магия оживает на улице Душ, а мой амиго, спиритист и палеро, будет танцевать для богов Конго.

Кайе-Нептуно

Второй час под тропическим ливнем мы с Изабель, большой негритянкой, и ее внуком бродим в поисках куклы, подходящей для создания Мамы Франсиски, королевы Африки. Темнокожие кубинцы не стесняются и не оскорбляются из–за слова «негр», и эта женщина, например, спрашивает в продаже «муньеку негриту», то есть куклу-негритяночку; второе название спиритической куклы — Negra Francisca (негритянка Франсиска).

В соседних США эти слова табуированы политкорректностью, но можем ли мы цензурировать афрокубинскую культуру в угоду новым ценностям белых людей, теперь возомнивших себя перераспределителями исторической и расовой справедливости? И додумаются ли интеллектуалы из либеральных университетов до той простой мысли, что многие определения, которыми их предки маркировали угнетенных, давно не принадлежат ни угнетателям, ни их генетическим наследникам, они поменяли смысл и обернулись новой жизнью? (Это, кстати, касается и слова «сантерия». Некогда его употребляли с добродушным презрением по отношению к неграм, проявившим «излишне суеверное рвение» к почитанию католических святых, чьи персоналии, ускользая от ока духовной администрации, тайно сливались с сонмом африканских духов.)

На улице Душ уже начертили специальным мелом особые символы, приготовили таз с морской водой, травами и камнями и ожидают нас. Но магазины закрыты, и найти куклу не так-то просто. Уставший ребенок хнычет, пока я не покупаю ему пирожное. А его бабушка всё время делает пассы правой рукой: как бы захватывает проглядывающее сквозь тучи светило в кружок из большого и указательного пальцев, а потом перекрещивает наш путь схваченной луной (а, может быть, солнцем; мне кажется, под опрокинувшимся водным куполом мелькает то один светящийся круг, то другой). «Ндонга и танго» [«Луна и солнце». — Прим. автора], — говорю я, чтобы показать свои познания в языке киконго. Изабель улыбается.

Мы ходим туда и сюда, пока небесный навигатор наконец не приводит нас в нужный магазин, «каса религиоза», по счастливой случайности работающий сегодня допоздна. Кукла в нашем распоряжении, а через пару переулков находится и петух, которого моя спутница несет потом по городу, словно авоську, взяв за задние лапы. Дождь унялся, нам всё время попадаются какие-то знакомые, с которым женщина здоровается и неспешно говорит о разном. На ступенях универмага сидит нищий белокожий старик в порванных штанах. Он просит у моей проводницы денег, хотя бы один песо (национальный, неконвертируемый), и та, сама бедствующая, подает милостыню, после чего нищий предсказывает ей скорую прибыль, если она подаст ему еще. Она подает. Ну и разумеется, всё это срабатывает, как сработало брожение с луной в руке, ведь вечером, после церемонии с танцами и одержимостью, я не могу не поблагодарить Изабель за утомительный поиск куклы и магических ингредиентов небольшой суммой в конвертируемых песо.

Кайе-Кампанарио

Мы возвращаемся с куклой, петухом, кокосом и всем прочим в мунансо (дом религиозной общины), а по пути, возле мусорных баков, моя Изабель подбирает поломанную игрушку, небольшой автомобиль, и отдает эту вещь своему внуку — радости его теперь нет предела. После церемонии с Мамой Франсиской всё его внимание обращено на меня, он показывает мне пластмассового чебурашку с одним ухом, облезлую пожарную машинку и пистолет для мыльных пузырей без баллона и батареек… Надо ли грустить об этом ребенке? Мне кажется, нет, ведь он умеет радоваться своим бедным игрушкам куда круче, куда острее, чем избалованные дети с целыми сокровищницами забав. И я не грущу, я с силой пускаю побитую машинку по полу со следами зелья, мела и петушиной крови — она мчит, пока не упирается в стену. «Vamos a México!» [«Поехали в Мексику!» — Прим. авт.], — радостно голосит мальчишка. «И врезались в стену Дональда Трампа», — ехидничает голос в моей голове. «Adaptado», — глядя на нас, с усмешкой констатирует Хариан. Адаптировался.

Авенида-де-Санта-Каталина, в церкви Святого Дона Боско

Под четырнадцатью стояниями Крестного Пути жужжат четырнадцать настенных вентиляторов — жаркая горечь страстей должна хотя бы слегка остывать, чтобы обретать форму.

Кальзада-Сан-Мигель-дель-Падрон

Старушка несет перед собой упаковку с яйцами, часть ежемесячного социалистического пайка, торжественно и аккуратно, словно священник дарохранительницу. Она переходит дорогу на красный, но все автомобили беспрекословно останавливаются, никто не сигналит: кажется, железные машины тоже выказывают почтение упаковке яиц и вот-вот встанут на нос, преклонят колеса.

Кайехон-де-Хамель

Подскакивает губастый парень и организует мне экскурсию по этой знаменитой улочке. Вопреки моим ожиданиям, он не просит за бодро навязанную услугу денег, зато мы пьем негрони — итальянский коктейль, создание которого гаванцы приписывают африканцам, а для пущей убедительности добавляют в традиционный рецепт одно из почитаемых здесь растений.

Кайе-Хосе-а-Сако

Вижу красивую статуэтку на веранде одного из домов. Там же лысеющий мужчина развалился в кресле-качалке, а вокруг него черепа животных и морские раковины: сеньор Рафаэль оказывается не последователем сантерии, как я сначала подумал, а доктором наук, довольно известным зоологом, автором ряда книг на испанском и английском языках. Мне нравится удивительная статуэтка, день ото дня умирающая здесь под неистовым солнцем и тропическими дождями: на ней есть трещины, но породистая древесина — дерево дагаме (одна из разновидностей калофиллума, уточняет зоолог) — держит форму. И вот, продемонстрировав свои книги, сеньор Рафаэль по скромной, но дельной цене продает мне фигурку, вырезанную, как выясняется, его племянницей. Напоследок он хочет вручить мне свою визитку, уходит в дом, долго там копается и возвращается с карточкой, извиняясь: визитка у него всего одна, и будет здорово, если я просто сфотографирую ее на свой телефон.

От моей социофобии в Гаване не остается и следа, я знакомлюсь с кем хочу и когда хочу, причем то и дело попадаются колоритные личности, будь то профессор на пенсии, травница, посвященная в таинства лесного бога Осаина, отсидевшая за махинации продавщица мороженого или паразитирующий на иностранцах обаятельный прохиндей.

Авенида-де-Санта-Каталина и Кальзадо-де-Виенто

Вниз к автостраде тянется дорога из мусора, в котором тонет старинный резной стул из красного дерева — «рухлядь» для местных: здесь мечтают обо всем новеньком и модном, а напиток «Юпи» предпочитают настоящим фруктам. Антикварная Куба отчаянно хочет омолодиться, но в то же время не потерять самое себя. Экономические санкции США не позволяют первого, зато гарантируют второе.

Авенида-Майя-Родригез

Заколоченный особняк позапрошлого века облеплен мусорными кучами и коробочками трущоб — изваяние кошки, венчающее изысканную колонну, вдруг оживает и изгибает спину.

Кальзада-де-Луйяно

Два огромных белка, печальные глаза — школьник с опущенными плечами, мальчик-ночь, выгуливает тщедушную собачонку на поводке, а та справляет нужду под столбом с портретом команданте. Мальчик-ночь поднимает глаза на меня, и я понимаю, что магический реализм не выдумка интеллектуалов и не литературный концепт, а обычная повседневность; слово «реализм» впервые не отвращает меня.

Кладбище Колумба

Разбитной работник самого роскошного кладбища Нового Света извлекает из стены ящик с черепом и бедренными костями, гордо демонстрирует мне эти сухие плоды и требует взамен неплохое вознаграждение, помощь «для моей большой бедной семьи». Знает ли компаньеро, какой бизнес до недавних пор делали его коллеги на других кладбищах? Теперь всюду камеры, и колдунам стало труднее доставать человеческие останки; его знакомые шутят: «Теперь уже и мертвецы стали дефицитом». «Может, будут давать по карточкам?» — откликаюсь я.

Кости входят в различные секретные составы, зачастую их помещают и внутрь спиритических кукол: эгун (мертвец) сообщает кукле личностное начало и связывает ее владельца с потусторонними силами… Нет, слово «потусторонний» никак не годится для афрокарибской концепции смерти: мертвые в ней всегда здесь и сейчас, в основании каждого шага, в лесных растениях, в воздухе, в воде, в танцах богов и людей, мертвые — это атмосфера, Мировой океан, волны которого — жизни живущих. Не раз мне приходилось слышать от кубинцев: «Мы стоим на плечах своих умерших предков. Разве открытие ДНК не подтверждает эту старинную мудрость?»

Где-то в Мирамаре

Меня представляют знаменитой исследовательнице афрокарибских традиций, старой революционерке, входившей в круг самого Фиделя, — Наталии Боливар Аростеги, потомице того самого Симона Боливара. Когда-то одна из ее книг подогрела мой интерес к Кубе, а через много лет благодаря удивительному стечению обстоятельств (о духи перекрестков, maferefun Eshu!) я оказался в гостях у ее создательницы.

Наталия не без труда встает из кресла, но категорически отказывается от моей руки. Она стара и юна одновременно, она антрополог и жрица, она сидела в тюрьме при Батисте, возмущала своим поведением высшее общество, много танцевала и много читала, стреляла в полицию, гнула свою линию и потом, после революции. На ней десяток священных ожерелий, и она подписывает мне свои книги дарственными надписями с целым набором печатей и знаков и даже пририсовывает внизу небольшой кубинский флаг, часть патриотической подписи. Как и у всех кубинцев, у Наталии в избытке есть самое драгоценное — время.

Эстрада-ла-Пальма

Почтальоны идут вразвалочку, скатывают государственную прессу в трубки, забрасывают газеты на террасы особняков — меткость и неспешность социальной революции.

Кайе 23

Старик с дредами горланит что-то на неведомом языке и гремит обрезанной бутылкой с монетами, требуя от всех и каждого подаяния, но никто не дает. Я кидаю в его пластмассовую сокровищницу 25 сентаво, и из потока глоссолалии вдруг доносится отчетливое и торжествующее Yes! — холодный, деловитый английский язык так мало подходит для этого города. Восклицание смывается новым бормотанием.

Малекон, Малекон, Малекон…

Ко мне подсаживается пышнотелая девица и предлагает «хорошую ночку». Еще не успеваю отреагировать, как она набрасывается с объятиями, но это не агрессивный маркетинг, а элемент конспирации: из темноты внезапно появился полицейский патруль и для блага ветреной сеньориты нам надо изобразить любовников. «Тогда не трогают», — объясняет она. Что ж, мне не жалко.

Кайе-Сан-Игнасио

Когда мы гуляем с Харианом, моим другом-спиритистом, мы предупреждаем друг друга о приближении полиции. Он говорит название полиции на йоруба: «Ачелу!», а я на киконго: «Кабо ронда!» — и мы быстро расходимся. Наверное, у него есть причины остерегаться проверки документов, а у меня, как считает мой другой местный знакомец, есть основания быть осторожным с этим дружком. Хотелось бы в это верить, ведь ходить по грани, балансировать — значит сохранять способность к грациозности, а моей вечной статичности не помешает почерпнуть чуть-чуть от кубинской гибкости.

Кайе-Леальтад

Хуана, хозяйка моего отеля, тоже палера. Она замечает гарабато (символ ориша Элегуа, крюкообразную палку из гуавы, изначально предназначенную для расчистки дороги в зарослях) в моем рюкзаке, интересуется моим браслетом, и мы обмениваемся особым рукопожатием-паролем: «Nsala malecun! Malecun nsala!» (Одни считают это приветствие мусульманским наследием, вывезенным рабами еще из Африки, другие видят в нем лишь случайное созвучие с киконго.) Потом я покажу дуэнье свою Маму Франсиску, восседающую на маленьком кресле-качалке, и она тихо споет:

Mama Francisca te estoy llamando.

Mama Francisca no me respondes.

Mama Francisca te estoy llamando.

Te estoy llamando a laborer.

Corre el agua corre el agua, corre el agua Yemayá,

Corre el agua corre el agua hay con corriente espiritual…

Мама Франсиска, я зову тебя.

Мама Франсиска, ты мне не отвечаешь.

Мама Франсиска, я зову тебя.

Я зову тебя потрудиться.

Беги, вода, теки, вода, иди, вода, Йемайя,

Беги, вода, теки, вода, да в потоке духов…

Мама Франсиска — собирательный образ рабыни-пращурицы, дух, который может прийти, чтобы защитить и исцелить. Франсиска носит пышные юбки голубого цвета и ассоциируется с сантерианской Йемайей, водным божеством, или Мамой Калунгой в пало — хозяйкой моря, в котором растворена амбивалентность живого и мертвого.

Хуана, научившая меня песне про Франсиску, сама прапра…внучка предводителя одного из многочисленных сообществ симарронов — беглых рабов, которые селились в лесах и на холмах и столетиями жили автономной жизнью, периодически нападая на испанские власти. Так называемые паленки (поселения симарронов, предоставленных сами себе) с одной стороны, и кабильдо (организации рабов, которые контролировала колониальная администрация) с другой были теми социальными структурами, в которых оформились и развились многочисленные кубинские культы: оча (сантерия, берущая свои корни в традициях йоруба), пало-монте (результат эволюции конголезских практик), абакуа (инкарнация знаменитого Общества леопарда из Западной Африки), арара (кубинские наследники культов Дагомеи), вуду (в среде гаитянских эмигрантов), муэртеро-бембе-де-сао (смесь различных религий, процветающая на востоке Кубы), спиритизм…

Москва

Мама Франциска сидит на полке под телевизором в специально купленном для нее миниатюрном кресле-качалке, а я вспоминаю тех, кто создал ее для меня: большую женщину Изабель и ее внука с поломанными игрушками, родственницу этой женщины Паулину, угощавшую меня сигарами и рисом, старика-жреца дона Ласаро, который на церемонии впадал в транс одержимости и сообщал мне в эти моменты удивительно меткие вещи, и, разумеется, его молодого ученика, моего знакомца Хариана, у которого нет телефона. Как же мы продолжим общаться? Через волшебную раковину или заколдованный рог? Так я пока не умею и готовлю посылку в Гавану с айфоном и маленькими подарками для своих новых друзей.

Кажется, я потешался про себя над его словами: «Вспомни меня, когда тебе будет смертельно грустно, и ты снова захочешь жить…» Теперь, вернувшись из Гаваны в Москву, я нахожу в них некоторый смысл: как ни странно, образ нового друга, концентрирующий в себе заразительную афрокарибскую магию, образ его полного жизненных сил мира, танго и ндонга, маимбе и сейба, Калунга и Йемайа — всё это вместе действительно отлично работает против дежурной хандры и жизненной меланхолии. Мама Франсиска, я зову тебя, ответь мне из моря, из мира мертвых, ответь мне из моего сердца. Я хочу рассказать тебе, что думаю о Гаване…

Что это за город — Гавана, Мама Франсиска?

Гавана живет на грани — это город грациозности, грациозности на грани с животностью, собственно, это город танца.

Гавана существует в параллельном мире из–за американского эмбарго, кубинского коммунизма и африканских культов, а параллельные миры всегда пересекались со мной куда лучше, чем прямая и согласованная реальность.

Гавана — столица духов, в которой тем более яростно и отчетливо проявлена телесность.

В Гаване красоты больше, чем мусора, а мусора здесь предостаточно.

Гавана — город, в котором я бы не хотел родиться, чтобы ненароком не возненавидеть его из–за жары, пота и дефицита, чтобы не ослепнуть от его солнца и потому пропустить всё его великолепие.

Гавана — город, который я люблю.

Нестор Пилявский, «Нож».