Российское общество победившего ресентимента заканчивается у гроба Иммануила Канта, и вот почему.

Тем, кто читает сетевые «советские газеты» наших дней, хорошо известно, что самое страшное там — не в самих статьях, а в комментариях к ним, в шариковском гласе народном. Сколь бы не пыжились киселевы со своим «радиоактивным пеплом» и прохановы со своими «стреляющими иконами», народ-умелец всегда сможет легко и незатейливо «постучать в дно». Под очередной заметкой на тему новой холодной войны и маячащих за ней горячих перспектив я обнаружил комментарий пользователя рунета: "ну им-то западу есть что терять… всякие их достижения и цивилизация… а нам-то чо? мы не уязвимы, нам ядерная война и не страшна, поэтому они будут бояться, а мы нет".

Вот оно — подумал я — и вспомнил стихотворение Георгия Иванова, написанное им в 1930 году. В стихе уже нет ни царя, ни России, ни Бога, а только «звезды ледяные» и «миллионы лет», и это «хорошо»:

…Хорошо — что никого,
Хорошо — что ничего,
Так черно и так мертво,
Что мертвее быть не может
И чернее не бывать,
Что никто нам не поможет
И не надо помогать.

Россия уже умирала. Думаете, это пугает русских нигилистов? Не тургеневско-достоевских «бесов», а нигилистов вообще, всякого и каждого — от органически неспособной к рефлексии дачной рожи из электрички до православного девианта охлобыстинского типа, от человека-уралвагонзавода до пустоглазой мамашы с георгиевскими лентами в спиралях головного мозга. Естественно, не пугает. И это не французское людовиковское «после нас хоть потоп», это глубинное русское сознание "а нам-то чо?", когда нет ни «до», ни «нас», ни «после», когда, если потоп — так он всегда и постоянно. В абсолютной пустотности народной души и народного тела нет ничего такого, к чему могли бы приложиться западные кнуты и пряники, все эти «санкции», гражданские перспективы, ценности и другие разного рода «всякие достижения».

Недавно официальный представитель российского православия в миру г-н Чаплин заявил, что «слава Богу, скоро война». По Чаплину, страдания и горести войны вернут на место религию и отменят светское общество. И некоторые опять удивляются: мол, как же так, христианский душепастырь, и вдруг ода войне… Ответ в следующей новости: по данным ВЦИОМ, только 40% верующих уверены в существовании Бога, а 30% православных вообще полагают, что Бога нет. Православие без Евангелия, зато с маковками «Искандеров» — это никакой не абсурд, это наконец-то, с постмодернистской откровенностью явленный остаток, дистиллят «русской идеи», прошедшей все стадии своего долгого и мучительного формирования: от филетической ереси Третьего Рима через большевистское приобщение титаническим кошмарам до вольно дышащего путин-стайла, этого окончательного, отфильтрованного ресентимента — торжество пустоты, ожесточенной никчемности, агрессивной неуместности, праздник фатального российского нигилизма.

Этот нигилизм можно условно разделить на два уровня. Первый — это пассивный нигилизм тех, кому «всё по барабану», кто не верит «ни в бога, ни в чёрта», ни, тем более, в европейские ценности, кто просто ошарашено есть, кто плывёт-гребёт по авось-бытию, урывая там и тут. Сюда же примыкают те, кто «верит» в империю «на штыках и казачьих нагайках» и в канонизацию Сталина, — нигилисты, ряженые в партийные или в церковные одежды, человконелюди со знаками отличия. Есть и второй уровень, уровень активного нигилизма, на котором действуют отдельные представители «русского мира», проповедующие апокалипсис и всеобщее уничтожение. Семнадцать лет назад западник Александр Янов и славянофил Александр Дугин препирались на страницах «Московских новостей», и тогда Дугин пригрозил неизбежным и естественным торжеством своих идей в будущей, новой русской империи. На волне нынешних событий Янов попытался на Snob.ru возобновить дискуссию. Вот, что он в частности, пишет, адресуясь к Дугину: «Если, впрочем, очистить Ваше послание от всей этой эзотерической шелухи, то сродни оно, скорее, вполне экзотерической угрозе пресловутого телеведущего Дмитрия Киселева, что Россия в силах оставить от США лишь радиоактивную пыль. Другое дело, что Киселев балаболка, болтун. Как и все Ваши конкуренты в Н-П (национал-патриотической оппозиции — прим. Н. П.) , не решается он договорить — или додумать — свою угрозу до конца. Вы решаетесь, изображая гибель России и ее превращение в радиоактивный пепел как вознесение в «Небесные чертоги». И накликивая тем самым на мир то, что на профанном языке ученых зовется «ядерной зимой», а на Вашем, эзотерическом, «последней мыслью Бога о Конце Света» (для тех, кто подзабыл уже этот термин времен холодной войны, напомню, что по авторитетному заключению тогдашних специалистов означает он, что атмосфера земли просто не выдержит одновременного взрыва десятков ядерных бомб, лопнет). Так вот, не понимаю я Вас, Александр Гельевич. На одном, экзотерическом, уровне твердите Вы, что «Запад — наш главный геополитический противник» и этим ничем не отличаетесь от Вашего генерала (от Проханова то есть), на другом, эзотерическом, добиваетесь обрушения Вселенной, совершенного чуждого и Вашему генералу, и вообще Н-П. Но ведь тут же явная нестыковка: что им, спрашивается, до Запада, если с ним рухнет Вселенная? Где Вы — настоящий? На какую роль претендуете: на роль геополитика или на роль… Антихриста?».

Ответ на вопрос Янова совершенно прост: оба типа русского нигилизма, пассивный и активный, сущностно едины. Консолидирующий их внутренний порыв — в абсолютном презрении к «цивилизации Великого Архитектора», к миру воль и стремлений, к миру созидания, творчества и работы, к миру «всяких их достижений». Как показал ещё Ницше, любой нигилизм — есть торжество реакции, реактивных сил, он есть патологический, хотя и исходящий из самой природы человека, ответ злопамятства, ответ реакции на акцию. В «стране рабов, стране господ» реактивные силы последовательно и долго шли к своей окончательной победе. Нынешнюю Россию стоит называть не «Империей зла», а «Империей ресентимента и нигилизма». М. Ямпольский так её и назвал.

Мимо этого нигилизма бьют все западные санкции, все суждения, осуждения, ожидания. Западный человек плохо представляет, с чем имеет дело. Из–за этого некоторые европейские интеллектуалы, глядя на восток, порой видят миражи, поддаются скромному обаянию российской пустоты. Вчера европейские левые наивно верили, что СССР — оплот свободы, равенства и братства, а сегодня европейские правые так же глупо полагают, что РФ — оплот традиционных ценностей. Здесь традиционных, и вообще ценностей не больше, чем прав человека в обкоме КПСС. Самое забавное, что даже мыслители, которых принято относить к «русофобам», попадали под очарование «русской пустоты». Никто иной как автор словосочетания «тюрьма народов» Астольф де Кюстин, приехавший в Россию из Франции сторонником абсолютной монархии, а уехавший конституционистом, ругая бесправие в скрепостной России, не мог удержаться от восторгов в адрес русской "метафизической небытийности", которую особенно хорошо он чувствовал под мирной сенью православных храмов, в тоскливом убаюкивающем хоре, в безнадёжном черном шепоте, в растворяющем волю боголепии золота и тьмы: Россия — это нечто или ничто, в которое «можно только верить»?

«Особой статью» России очаровался и Мартин Хайдеггер. Противопоставляя «русское начало» «американскому началу» в своих «Черных тетрадях», он твердил, что Россия «располагает возможностью нового исторического разбега» (здесь и далее цит. по: Nachwort des Herausgebers // M.Heidegger. Gesamtausgabe. — Fr. am Main., 2014. Bd. 94. — S. 529., см. также статью Н. В. Мотрошиловой в журнале «Вопросы философии», № 1, 2015). Хайдеггер пишет, что «русское, несмотря на все, имеет под собой почву и слишком противится исчисляющему разуму, для того, чтобы быть в состоянии перенять историческое предназначение к опустошению». Нет в русских презираемой Хайдеггером англо-американской «счетно-расчетливой разумности», а, значит, нет и забвения бытия. Возможно, потом философ пересмотрел свои взгляды и мы узнаем об этом из пока не выпущенных томов, но в 40-х годах он не скупился на лестные в отношении врагов Рейха мысли и даже заявил в своем дневнике, что «в сущности русского начала заключены сокровища ожидания скрытого Бога». Хайдеггер не заметил абсолютной нигилистической опустошенности «русского начала», которая в руках «счетно-расчетливых» нефтедолларовых элит однажды станет антропологическим эквивалентом ядерной дубины, воплощенным «железным лесом» великанов из старогерманских преданий, чем-то одинаково далеким как от позитивно-счётного, так и от поэтико-онтологического, станет концентратом ресентимента, которому уныло враждебен не только безразличный Хайдеггеру «мировой прогресс», но и лелеемое им «умение мыслить» или слышать глас бытия.

Одним из западных интеллектуалов, не впавших в «российскую прелесть», был Иммануил Кант, имевший возможность непосредственно познать «русское начало» во время оккупации Кёнигсберга. Стоит заметить, что Кант, выражаясь словами Хайдеггера, безусловно воплощал в себе «немецкое начало», то начало, которое призвано наполнять мир светом порядка и смысла, начало, в философии передавшее эстафету от эллинов нынешним европейцам.

Из любых, даже самых кратких биографий Канта можно выяснить, что за пять лет российского правления он не написал ни одного философского произведения. Свет увидели лишь несколько его эссе на симптоматичную тему: о землетрясениях. Как только русские войска были выведены из Восточной Пруссии, Кант разразился своими гениальными книгами. Что именно угнетало Канта? Об этом мы не знаем. Зато из воспоминаний современников ясно, что Кант считал русских «нашими главными врагами». Ужиная у графини фон Кайзерлинг, Кант спорил с пророссийски настроенной аристократкой, любовницей российского генерал-губернатора фон Корфа, на тему оккупации, и было ясно, что в этом отношении тихий и вежливый философ гораздо непримиримее многих заправских пруссаков с саблями на поясах. Данная история приводится в книге Манфреда Кюна (M. Kuehn. Kant: A Biography. — New York: Cambridge University Press, — 2001) и ссылающегося на нее Александра Эткинда (Эткинд А.М. Внутренняя колонизация. Имперский опыт России / авториз. пер. с англ. В. Макарова. — М., 2013).

Полтора века спустя, летом 1914 года, российские войска снова подошли к Кёнигсбергу. Тогда из города бежала семья потомков российских евреев-переселенцев с юной Ханной Арендт, будущей любовницей Мартина Хайдеггера. Ещё через тридцать лет графиня Марион фон Дёнхофф, опасаясь советских бомбежек, с разрешения магистрата Кёнигсберга перевезла памятник Иммануилу Канту и спрятала его в своем имении. В советское время памятник был утерян, и фрау фон Дёнхофф в 1990-х годах организовала кампанию по его восстановлению в Калининграде, пожертвовав на это дело порядочную сумму. В 2005 году изваянием любовались Владимир Путин и Герхард Шрёдер. Кстати, автор мемориального портика «Стоа кантиана», более известного как могила Канта, архитектор Фридрих Ларс тоже покинул в конце Второй мировой войны Кёнигсберг (и, если бы он этого не сделал добровольно, его бы выселили среди других немцев, дав на руки сорок килограммов багажа) и всю оставшуюся жизнь по памяти писал акварелью пейзажи родных краев, а также работал над литературой о кёнигсбергском Королевском замке, который, как известно, в СССР было решено сравнять с землей. В августе 1944 года, во время бомбардировки, в Кафедральном соборе Кёнигсберга вспыхнул пожар, была уничтожена вся кровля, внутренняя отделка, погибли находившиеся внутри произведения искусства. Однако созданное Ларсом надгробие Иммануила Канта не пострадало.

Кант широко известен как автор знаменитых «Критик», как мыслитель самого острого и ясного порядка. Подобно тому, как его философия на столетия вперед расчертила кризис субъект-объектной познавательной рациональности, его политические идеи тоже стали востребованы лишь в XX веке. Кант — автор проекта «вечного мира» (1795 г.), в котором говорится об объединении народов, основанном на запрете аннексировать территории друг друга. Хотя Ханна Арендт и считала этот трактат скорее шуткой, в нем неплохо набросаны основы того, что сейчас именуется международным правом. Как сообщает А. Эткинд в своей книге «Внутренняя колонизация», в 1813 году российский царедворец Сергей Уваров переписал «утопию» немецкого философа под проект переустройства объединенной после наполеоновских войн Европы во главе с Россией, переправив также и кантовские республиканские идеи на собственные имперские. Мир в Европе, основанный на отказе от пересмотра границ, был установлен по итогам Второй мировой войны. Тогда насильно вытесненное из города Канта немецкое население было заменено семьями советских военных, могила философа отошла России, но сама идея, которую он чаял, кажется, заработала. Она работала в рамках европейского континента ровно до прошлого года, когда Россия «поправила» границы Украины, присоединив к себе Крым и затеяв «гибридную войну» на Донбассе.

Великие беды происходят из–за войн и подготовки к ним. Отмечая это, Кант тем не менее писал: если бы не угроза войны, у людей совсем не осталось бы свободы, поскольку именно эта угроза заставляет правителей уважать население и свободу граждан, столь важную для творчества и развития. Война, государство и зло должны существовать и сосуществовать, поскольку человеку нужна свобода. «На той ступени культуры, на которой человечество стоит сейчас, война является неизбежным средством, способствующим его прогрессу», — констатировал кёнигсбергский философ, надеясь, что со временем сознание государей изменится, а однажды, пройдя самую страшную войну, европейские народы договорятся о невозможности аннексий, и тогда война перестанет быть этим самым «неизбежным средством» (Kant I. Mutmaßlicher Anfang der Menschheitsgeschichte, 1786). Все вроде бы так и случилось. Но продолжалось недолго — не предвидел ли прозорливый мыслитель в своем определении «русские — наши главные враги» эту социальную, философскую перспективу, развернувшуюся сейчас, когда Кант второй раз, теперь посмертно, принадлежит российской земле? Сейчас, когда от немецкого Кёнигсберга почти ничего не осталось, но в результате кровавого послевоенного передела в Европе был выстроен мир, Кант едва ли бы стал вкладывать в свои слова о врагах мысль вернуть область Германии, но и от самой формулировки ему отказываться бы не пришлось: в настоящий момент политический проект «русского мира» противостоит кантовскому «вечному миру». К счастью, «русским миром» не исчерпывается Россия и русское, и даже напротив: что есть лучшего в России, то заканчивается на пороге «русского мира». От воскресшего Канта нам бы не хотелось услышать о русских-врагах как таковых — поправил бы он свою формулировку, отметив, что «русский мир» — не только «наш главный враг», но и главный враг русских?

Лучшим образом несовместимость Канта и «русского мира» проиллюстрировал протоиерей Чаплин. Если для Канта война — временная необходимость ради свободы, то для «русского мира» война — это «слава Богу» необходимость от свободы отказаться. Зачем свобода нигилисту? Ну, не для «всяких достижений» и прочих цивилизаций же — в самом-то деле. Не приходится сомневаться, что, будь у православных радикалов руки совсем развязанными (а именно этого они ждут после вымаливаемой у Бога войны), памятник Канту и все его книги, и саму могилу — можно будет просто порушить, сжечь и уничтожить — примерно также, как бойцы Исламского Государства громят вавилонских идолов. Чтобы не было. Чтобы:

…Только желтая заря,
Только звезды ледяные,
Только миллионы лет…

Мартин Хайдеггер, комплиментировавший «русскому началу», похоже, не понимал, что оно давно, еще до большевизма, связалось с онто-историческим «опустошением». «Необозримая простота русского начала», включающая «нечто непретенциозное и необузданное», у Хайдеггера почему-то никак не связана ни с нигилизмом, ни с террористами-народниками, ни с «бесами» Достоевского. А ведь русскую «опустошенность» в ее агрессии европейский элемент марксистской идеологии скорее сдерживал, чем развивал. Хайдеггер подчеркивает, что большевизм и техническое начало «чужды русскости», но даны ей как инструменты. При всей брутальности и всём варварстве большевизма, в советские времена русских людей учили, что война — это плохо, а декабристы и Чаадаев — это хорошо. В царские времена народный ресентимент, питаемый церковью, холуйством и тиранией, тоже придерживался — в первую очередь, проевропейской аристократией. Теперь в истории России наступил момент, каких не бывало: опустошенности больше нет нужды связывать себя какими-то смыслами, позами, видами — она вышла на поверхность и ей не страшны ни ядерные угрозы, ни перспективы дальнейшего тысячелетнего царствия нищеты и злобы. Промахиваясь мимо «русского начала», Хайдеггер всё же имел право это сделать, ведь лично его конец света совсем не пугал. Как свидетельствует Петер Травны (P. Trawny. Nachwort des Herausgebers // M.Heidegger. GA. Bd. 96. S. 281), еще до изобретения атомной бомбы, Хайдеггер задавался вопросом о том, что если «земля взлетит на воздух» и «нынешнее человечество» исчезнет? По Хайдеггеру это «не будет несчастьем», а будет «первым очищением бытия от его глубочайшей изуродованности господством сущего».

«Русский мир» — заканчивается у могилы Канта, там, где начинается «вечный мир». Заканчивается он, впрочем, и в хайдеггеровском «очищении бытия», поскольку там заканчивается вообще всё.