Массовое делопроизводство по «богохульным» делам, развернутое в России, заставляет вспомнить первую в истории личность, наказанную, причем смертной казнью, за оскорбление чувств верующих — это Иисус Христос — основоположник религии, от имени которой действуют нынешние «охранители».

В языческом мире оскорбить чувства верующего или, тем более, оскорбить одного из богов представлялось невозможным: как подмечал Тиберий, богохульством является скорее сама мысль о необходимости защищать божество слабыми силами смертных. Даже дерзкая реформа фараона Эхнатона, разрушавшего храмы других богов во славу Атона, воспринималась жрецами как борьба одного бога против других — это не святотатство, а скорее столкновение разных сакральных сил. Язычник не может бороться с богом, разве что на стороне другого бога, и для возникновения таких феноменов как «богоборчество» и «богохульство» необходимо было сначала возникнуть монотеизму, претендующему на статус единственной истинной сакральности. Именно в нарушениях монотеистического закона Моисеева был обвинен иудейскими первосвященниками Иисус, разгонявший кнутами храмовых торговцев (Ин. 2:13-16), объявивший себя единосущным Сыном Божьим (Ин. 10:30), советовавший бросать мертвецов не похороненными (Мф. 4:18-22), пировавший по субботам (Мк. 2:18-20), скептически относившийся к браку, родовым связям и прочим скрепам своего времени (Мт. 19) да и вообще заявивший о революционной отмене «ветхого человека».

Родись Иисус сейчас, его почти наверняка приговорили бы за оскорбление чувств верующих и сеяние религиозного раздора к условному сроку или исправительным работам, и оказался бы он в одной компании с фанатами Мэрилина Мэнсона, посмевшими выказать недовольство отменой концерта «богохульственной» рок-звезды. Не знаю, как пришлось бы такое соседство студенту ОсГУПС Александру Ражину, который получил 120 часов исправительных работ за «возбуждение ненависти либо вражды, а равно унижение достоинства человека либо группы лиц по признаку отношения к религии» (ч. 1 ст. 282 УК РФ), или студенту Екатеринбургского ГУ Илье Шатенику, которого таскают по допросам из–за некоего комментария в социальной сети. Но самому Иисусу, полагаю, среди них было бы всё же комфортнее, чем среди храмоторговцев из РПЦ и фарисейских защитников сакральности из Следственного комитета. Во всяком случае Иисусу не привыкать к обвинениям в «сатанизме»: именно тогда, когда привыкшие искать «нечистый дух» во всем, что подтачивает их власть, фарисеи заподозрили в нем присутствие Вельзевула, он и сформулировал, что такое хула на Духа Святого, за которую «не будет прощения вовек» (Мк. 3:28-30).

Стоит напомнить, чем особенна христианская религия, чем она вообще отличается от других вер по своему идейно-эстетическому содержанию. Лучше всего это выразил один католический священник, рассказавший в своей проповеди о том, как, путешествуя по Индии, разговорился с неким туземцем, который поинтересовался: «А сколько рук у вашего бога?». «Две, да и те прибиты», — сознался падре. Разумеется, это немало разочаровало индуиста, привыкшего к богам, потрясающим всеми своими многочисленными конечностями, в которых зажаты удавки, копья, топоры и отсеченные головы оппонентов. «Наш Бог доверил себя человеку, и вместо короны у Него терновый венок», — резюмировал священник. И действительно, как еще можно оскорбить Иисуса после всего того, что он сам (будучи «одним с Отцом») сделал с собой? — после всех этих пыток, унижений и распятия — после страстей, которые и были, меж тем, залогом выполнения его миссии. Не отменил ли по существу своей жизнью Иисус ветхо-иудейское понятие «богохульство»? Часть теологов, которых принято называть либеральными, считают, что так оно и было. Тех же, кто возразит, я попрошу вспомнить смысл и содержание ежедневной литургии, когда священник и верующие всякий раз воспроизводят жертву Христа, разламывая и съедая причастие (Тело и Кровь в понимании христиан), то есть выступая в роли грешников, вечных римлян и иудеев, воспроизводящих мистерию жертвы со всеми мучениями и унижениями, которые этой жертве полагаются. Разве сам главный символ христианства — распятый Бог — не подпадает под статью КоАП, говорящую об «умышленном публичном осквернении религиозной или богослужебной литературы, предметов религиозного почитания, знаков или эмблем мировоззренческой символики и атрибутики»? Избитый и униженный Бог является эмблемой-в-себе, знаком, говорящим о том, что он вообще — не про то, чем осеняют свои толоконные лбы жаждущие «надзирать и наказывать» верующие. Если к Христу упорно прикладывать понятие «богохульство», то получится, что сам христианский обряд, равно как и общий смысл мистерии боговоплощения, то есть самоумаления божества и его воплощения в ничтожном человеке, есть это самое богохульство. Мировоззренческий смысл же обряда и вообще христианского посыла раскрывает философ и социолог Рене Жирар, убедительно показывающий, что Иисус демистифицировал язычество и подорвал архаическое подражательное соперничество, которое превращает насилие всех против всех в коллективный акт насилия всех против стигматизированной жертвы. Иисус стал жертвой своего нежелания жертвовать другими, но избирательная общественная виктимность с его распятием из мира не исчезла: сами христиане долгое время преследовали разного рода «козлов отпущения»: еретиков, ведьм, евреев, сатанистов, атеистов, богохульников…

Замечу, что исторически либерализм развился во многом из идеи индивидуализма, которая сама есть не что иное, как продолжение христианской, до Христа не ведомой миру идеи о том, что душа и тело с рождения «сданы» человеку на основе индивидуального права, под индивидуальную, а не общинную («языческую») ответственность, и человек волен поступать с ними по своей совести, а также исходя из «свободы воли». Полностью эта мысль на Западе победила по большому счету уже в секулярном мире, в своем светском воплощении. Первоначально увязанная с религиозным понятием греха, эта идея, исходящая из противостояния Иисуса репрессивному ритуалу социального жертвоприношения, сама, эволюционировав, стала причиной заката религиозности, что, в общем, нисколько не удивительно, ведь христианство, жертвенное не только в своих посылах и символах («две руки и те прибиты»), жертвенно и в методе своей бытийно-исторической реализации: оно изначально содержало в себе индивидуализм, как яйцо содержит цыпленка, расклевывающего и разламывающего свою скорлупу, чтобы выйти наружу.

В то же время именно индивидуализм, принесенный в канву западной культуры последовательным христианством, стал наполнением художественного «богоборчества»: субъект рано или поздно становится обречен бороться с богом, поскольку пытается встать на сторону своей субъективности, обособить ее самовластность от любых «высших сил». Этой драме, которая наполняет собой эпоху модерна, посвящено одно знаменитое произведение, признанное «богохульным» и запрещенное во Франции в 1869 году — я говорю о лотреамоновских «Песнях Мальдорора», монструозный герой которых, выражаясь словами Реми де Гурмона, «во всём мире видит только себя и бога — и бог стесняет его». Включенные тогда в «Ежеквартальный бюллетень запрещенных публикаций» «Песни Мальдорора» через некоторое время, конечно, были изданы, переведены на разные языки и стали источником вдохновения для целой плеяды ваятелей — от Сальвадора Дали до Мориса Бланшо. Заметим одну тонкость: инфернальный Мальдорор называет Творца, которого он ненавидит как тирана, словами «чудовищный друг». Богоборческая идея о том, что зло онтологически сопутствует Творцу-Демиургу, не нова, и не будет преувеличением сказать, что важное место она занимает в образном творчестве таких протестных художников, как Мэрилин Мэнсон, срыв концерта коего и последовавшие за ним притеснения фанатов заставили меня написать эту статью. Еще до Лотреамона и Мэнсона гностическая в корне идея «богоборчества» отразилась по-просвещенчески в произведениях маркиза де Сада. Харктерно, что и либертены де Сада, и Мальдорор оказываются в двойственной ситуации: артикулируя вседозволенность, свою личную обособленность и «богоборчество», идя по этом пути, и порою доходя в нем до «чистого зла ради зла», они идут против Творца, который сам, по их представлениям, и есть зло, породившее страдания людей и абсурдность бытия, — они идут, таким образом, против своего «чудовищного друга». Мэрилин Мэнсон, кстати, не раз в своих интервью повторял, что «дьявол во все времена был лучшим другом церкви» — и, хотя он, скорее всего, имел ввиду идею дьявола как орудия власти и влиятельности церковников, само это выражение можно понять и в теологическом, и в социологическом ключе: богоборчество и богохульство нуждается в «диктаторской» сакральной инстанции, на которую они нападают, также, как и сама эта постулирующая свою исключительность инстанция нуждается в тени, в инфернальном «поддоне».

Цивилизационная апория «субъект — бытие», разумеется, выражается не одним лишь путем противопоставления первого и второго, будь она окрашена в религиозно-символические тона, как у Лотреамона или Бодлера, или же в светские — в духе атеистического экзистенциализма Камю. Есть и другие «варианты» решения этого вопроса — к примеру, всматривание в «между-область» трансцендентного и человеческого с последующим обнаружением одного во втором, как у Антонена Арто с его «Бог — это главный орган тела». Примечательно, что и такие рефлексии чаще всего тоже считываются «простыми верующими» как оскорбления и «богохульства». В этой связи можно вспомнить нашумевший в 1968 году в Нидерландах «ослиный процесс», когда в кощунстве обвинили писателя Герарда Реве. Реве, сам верующий христианин, описал совокупление со Спасителем, который явился к нему в виде молодого осла мышино-серой масти. На процессе по богохульству писатель объяснил, что бог в его представлении «очень одинок», и отказать ему, явившемуся под видом ослика, он никак не мог: «Является ли Господь агнцем с пробитыми, окровавленными копытами или годовалым мышино-серым Ослом, позволившем мне три раза подряд длительно обладать им, проникая в его Сокровенное Отверстие, — какая разница, покуда Он берет на себя грехи мира сего и являет милосердие свое всем нам». Своего бога, который есть «наиболее подлинное, наиболее беззащитное, наиболее недоступное в нас самих» Реве в защитных речах противопоставил «богу твоей тетушки» из рассказа Несцио: «Бог твоей тетушки, который говорит, что ты должен был поклониться проходя мимо дома твоего хозяина… даже если ты никого не видел, никогда не знаешь, кто видел тебя». Несомненно, у нежного богохульника Реве гораздо более тесный контакт с сакральным, чем у ревностных «тетушек» в передниках и в рясах, берегущих свои теплохладные душонки в земной суете.

Полное жертвенности христианство, учение, изначально ставившее своей целью освободить человеческий род от общественного насилия, религия, устанавливающая тесную, до любой степени интимности, связь между закланным богом и убивающими его людьми, и по сути своей, и по обрядности — делает совершенно абсурдным понятие «богохульство». Поистине, христианин, оскорбляющийся в своих чувствах из–за мнимых или действительных попыток кощунства, сам оскорбляет не только здравый смысл, но и учение, от имени которого он пытается действовать.

ИСТОЧНИК: Каспаров.ru