Глава 1

Могу стерпеть что угодно, кроме этого. Как бы ярко ни светило солнце, какие бы великолепные мелодии ни издавали бы птицы — пусть даже весь мир бы встал и начал танцевать вокруг меня— этого я стерпеть не смогу. Не знаю, почему. Сложно объяснить. Это что-то, идущее изнутри, как лава — это сравнение, несмотря на всю его банальность, лучше всего описывает мое состояние — выливающаяся из жерла вулкана. Так происходит и со мной. Почти так же. Я могу проснуться с мыслью, что хочу расцеловать каждое живое существо в радиусе тринадцати километров. Могу выпить две чашки кофе, потом выпить еще одну, по-прежнему чувствуя себя лучше всех. Потом могу надеть какие-нибудь потертые штаны, валяющиеся под кроватью, накинуть свою любимую куртку, все еще думая, что ничто на свете не сможет испортить мне настроение. Каждый раз так думаю. И каждый раз ошибаюсь.

Я ненавижу готовить. Просто не умею. Никогда бы не подумал, что мне придется готовить себе самому. Это даже смешно. Моя бывшая девушка готовила, как ангел, работающий в эдемовском общепите. Но она ушла, и я не держу на нее зла. Любая бы ушла. На то есть свои причины. Мне-то по большому счету все равно. Я никогда не останусь голодным, пока рядом с моим домом будет стоять тот чудесный ресторанчик, где готовят лучший омлет и варят лучший кофе во всем Млечном Пути. И пока эта забегаловка будет принадлежать тёте Лизе — прекрасной старушке, которую я по-настоящему люблю, голодать я точно не буду. Там очень светло: слишком много окон, но это совсем не мешает.

Тётя варит кофе. Когда она видит, что я пришел, она улыбается, словно опровергая дурацкое мнение о том, что у всех стариков высыпаются зубы. Мне нравится, что у тёти так светло. Можно посмотреть на людей, пока ждешь свой омлет, но лучше этого не делать. Можно смотреть в окно. Там всегда кипит жизнь. Ну, не то чтобы кипит, она просто там есть. Девочка прыгает через скакалку. Очень быстро. Какая молодец, думаю. Рядом стоит другая девочка и шевелит губами, делая вид, что считает. Ей лет девять. Сомневаюсь, что она умеет так быстро считать. Две женщины в дорогих костюмах проходят мимо них. Одна очень красивая. Они быстро исчезают из виду. Жаль. Но тётя приносит мой омлет, и я быстро забываю о них.

— Надеюсь, ты не станешь возражать…— говорит она, улыбаясь. — Выглядишь голодным. — Тётя ставит тарелку и чашку на стол и целует меня в щеку. А я обнимаю ее за то место, где когда-то была талия и говорю:

— Иногда мне кажется, что ты умеешь читать мои мысли. Мне страшно…— на самом деле она мне не тётя. Но мне нравится так ее называть. И Лиза ничего не имеет против. — Спасибо, тётя.

И она уходит, опять подарив мне свою улыбку. Я мог бы сидеть здесь целый день, если бы никто не приходил. Когда народ заваливается сюда на обеденный перерыв, мне нужно уходить. Тётя просит об этом. Хотя я и сам все прекрасно понимаю. Нельзя же, чтобы моя лава вылилась прямо здесь, у моей любимой тёти. Когда людей немного, я могу сесть где-нибудь в углу, вставить в уши наушники, чтобы ничего не слышать. Когда их много, это не помогает. И я ухожу на улицу, сказав тёте, что вернусь через несколько часов.

Девочка все еще прыгает через скакалку. Некоторые время я стою и просто смотрю на нее, думая о том, что она большой молодец. Другая девочка исчезла, видимо, ей надоело считать. Я иду медленно, и меня обгоняет одна женщина, может быть, это та же, что я видел раньше. Не помню. Я не видел ее лица, потому что она очень спешила. Интересно, куда?

Вы должны понимать, что это непросто. Когда постоянно сдерживаешься, в какой-то момент можно разлететься на части, как ручная граната, кого-нибудь убив или покалечив осколками. Но моя чека вроде как на месте. Это хорошо. Несколько недель назад, недели три или четыре, может, шесть, я был у врача. Тётя настояла. Не сказать, что я сильно обрадовался. Но доктор оказался женщиной, причем довольно сексапильной. Ей было, наверное, чуть больше тридцати и от ее тела исходил такой жар, что временами становилось трудно дышать. В первый день на ней была юбка чуть выше колен со слишком приличным разрезом — разрез был до ужаса приличным — черные колготки, черные туфельки, черные до плеч волосы и яркий, как у идиотки, взгляд. Она улыбалась, видимо, пытаясь дать понять, что рада меня видеть. Я подумал, что ей нужно раздеться, но вслух сказал:

— Очень рад знакомству. — мне хотелось поцеловать ее руку, но решил, что этого делать не стоит, поэтому я просто легонько сжал ее кисть.

Ее кабинет выглядел так, как должен выглядеть кабинет успешной женщины. Дорогой стол из красного дерева. На самом деле я не знаю, как выглядят столы из красного дерева, просто мне показалось, что выглядят они именно так. Еще там была парочка кожаных кресел, шкаф, как будто выпавший из восемнадцатого века. За ее спиной — огромное окно, за ним широкий балкон, где стояли еще два таких же кресла и небольшой стеклянный столик, а на нем — пепельница в форме черепа с парочкой недокуренных тонких сигарет. Круто, подумал я. Она говорила, а я смотрел на ее губы, пропуская мимо все слова.

— Мы будем встречаться несколько раз в неделю. Будем разговаривать. Вы же…ты же не против?

Я не был против.

— Я буду приходить.

И я не солгал. Мне очень нравилось разговаривать с ней. И не только потому, что мне хотелось ее оттрахать. Но во многом, конечно, из–за этого тоже. Когда я приходил немного раньше назначенного времени, мне приходилось ждать. Я сидел перед кабинетом на мягком кресле и читал какой-нибудь журнал, один из тех, что лежали на маленьком столике. Листал журнал, каждые четыре секунды поглядывая на часы. Время шло потрясающе медленно. Потом дверь открывалась и оттуда вываливался какой-нибудь урод или какая-нибудь толстая, дерганная тетка. Толстых теток я терпеть не мог, а уродов вообще ненавидел. Когда я представлял, как она разговаривает с ними, как улыбается или сочувствует им, внутри меня как будто разливался кувшин с кислотой, с ядом или со ртутью. Я ревновал своего врача к другим людям. Но я не совсем уверен, что это была именно ревность. Кто ее разберет, эту блядскую химию мозга? Согласен ли я с тем, что у меня были настоящие проблемы? Нет. Возражал ли я против того, чтобы время от времени приходить к ней и просто разговаривать? Конечно, нет. Если тётя хочет, чтобы я ходил сюда, я буду.

Когда обеденный перерыв заканчивался, и большая часть людей расползалась по своим норкам, я шел обратно к тёте. Она приносила мне еще одну чашечку кофе и садилась рядом.

— Ну что, — говорила она, — вчера был у Вики?

— Где?

ؙ— Ну, у Виктории вчера был?

— Ее что, зовут Виктория?

Лиза удивленно посмотрела на меня.

— Ну да, Вика. Хорошая девочка, правда? И специалист замечательный.

— Это точно, — согласился я, — очень хороший. Я опять иду к ней. Сегодня. Мы с ней встречаемся три раза в неделю.

— Тебе нравится?

— Она?

— Нет, я имею в виду, тебе нравится ходить к ней? Разговаривать, или чем вы там занимаетесь?

— Да, нравится.

— Это хорошо…хорошо. Она замечательный специалист.

Допив кофе, я собрался идти домой, но внезапно начался дождь. Видимо, на небесах сегодня показывают какую-нибудь сопливую тягомотину вроде «Марли и Я».

В ресторанчик вбежал человек, которому явно не хотелось намочить свой костюм. Он сел за столик возле дверей, разделся и положил слегка намокший пиджак на стул возле себя. Какое-то время он просто сидел, пытаясь унять дрожь, а затем позвал тётю и заказал жареную картошку с сосисками и бокал темного пива. Они о чем-то поговорили, но я старался не слушать. Я смотрел на него, и все мое нутро кричало о том, что мне надо уйти. У него бледная кожа и ошарашенное выражение лица, будто бы его кто-то испугал перед тем, как он вбежал сюда. Возле правой брови большой шрам, проходящий через всю щеку практически до подбородка. Ему под пятьдесят. Когда он замечает, что я смотрю на него, то моментально отводит взгляд, делая вид, будто бы рассматривает бутылки с алкоголем за стойкой. Тётя, заметив что-то неладное, подошла ко мне и, наклонившись, спросила шепотом:

— Не хочешь поговорить с ним?

— Не хочу.

— Точно? Он же…

— Нет, тётя. Я не хочу.

— Все хорошо?

Я видел, что она очень нервничает. На это были свои причины.

— Да. — ответил я. — Все в полном порядке.

Время от времени он, видимо, думая что делает это незаметно, то ли испугано, то ли в нерешительности смотрел в мою сторону. Но я заметил, потому что не отрывал от него взгляда.

Дождь все еще продолжался. По улицам уже текли миниатюрные реки. Иногда погода напоминает мне женщину. Ты просыпаешься утром, выглядываешь в окно, а оттуда тебя целует солнце, словно оно счастливо, что ты открыл глаза. А потом внезапно что-то происходит, ты слышишь крики-гром и видишь слезы-дождь, которые затапливают улицы. Видимо, у всех вещей женского рода какие-то проблемы. На улице почти темно, хотя на часах только половина третьего. Не знаю, что и думать по этому поводу.

Тётя принесла ему еду и пиво, а затем, сказав ему несколько слов, встала за стойку и принялась протирать бокалы и тарелки. И еще она наблюдала за мной. Я делал вид, что не замечаю этого. Человек поглощал пищу так, словно не ел уже несколько недель, буквально запихивал в себя еду и вливал пиво. Я представил, как сильно он чавкает, и дрожь прошла по моему телу. Я понял, что ему не терпится побыстрее отсюда уйти. Чувствуя предстоящую внутреннюю бурю, я решил, что стоит смотреть в окно. Я нарисовал на стекле что-то, немного напоминающее телевизор и смотрел, как униженные ливнем непрофессиональные актеры пробегают через мой экран.

Хотел подождать, пока дождь прекратится, но потом решил, что если я приду к Виктории в мокрой одежде, она, наверное, не позволит мне так сидеть и попросит раздеться, а затем даст мне какое-то полотенце. Эта мысль заранее согрела меня.

Я попрощался с тётей, сказав, что, может быть, зайду вечером. Когда я выходил, человек еще раз посмотрел на меня и, кажется, я увидел на его лице искреннее сожаление.

Улица пахла мокрым асфальтом. По тротуару текли реки, и в какой-то момент я почувствовал себя Гулливером, идущим по какой-то деревне, расположившейся около Мильдендо. Я топтал реку бедных лилипутов, а они ничего не могли сделать, потому что их затапливало. И побелевшие и размякшие трупы этих маленьких существ уже наверняка покоились на глубоком для них дне этих многочисленных речушек и морей. Я прошел несчастных двадцать метров и меня просто начало трясти от этого холода. Вода заливала мое лицо, как заливает лицо кровь, если хорошенько приложиться пустой бутылкой к полупустой голове. Я прошел мимо ломбарда и увидел, что он почти набит людьми. Женщин там было больше. Кто знает, может это какая-то внутренняя тяга к золоту и деньгам?

Дождь не прекращался. На улице становилось все темнее, все прохладней, словно кто-то в непогоду открыл окно, но задернул шторы.

Глава 2

Как я и ожидал, она попросила меня раздеться, сказав, что я запросто могу простыть. Я стоял в ее уютном и теплом кабинете, а грязная вода с моей одежды капала на ее дорогой ковер. Я наигранно трясся и стучал зубами, делая вид, что уже успел простыть. Пока она ходила за полотенцем, я рассматривал картину, висевшую над столом, раньше ее здесь не было.

— Испачкал все…— виноватым тоном произнес я, принимая большое розовое полотенце и халат, непонятно откуда здесь взявшийся.

— Пустяки.

— Красивая картина…— сказал я, снимая рубашку и пытаясь скрыть свой восторг.

Она, казалось, немного смутилась.

На самом деле картина выглядела дешево и примитивно. На ней был изображен типичный пейзаж: какие-то неизвестные горы, полумертвая речка на переднем плане и голубое небо без туч.

— Подарок.

Разве это подарок? Ее приветливость выводила меня. Мне кажется, если бы какой-нибудь сумасшедший (а здесь таких хватает) подарил бы ей кусок какой-нибудь ткани из пиджака, в котором он пошел на первое свидание, или ржавую батарейку из его первого тетриса, она бы приняла и этот подарок. Она вообще умеет говорить «нет»? Или ее дружелюбие — это лишь профессиональная уловка, выработанная годами общения с разного рода людьми, чей ум блуждал где-то вдали от тела?

Она сказала, что отнесет вещи в сушилку. Как же сексуально она выглядит. Я возбуждался, глядя на ее изящные ступни в открытых босоножках. Чем выше пробирался мой взгляд, тем сильнее я хотел эту женщину. Я больше не мог стучать зубами, мне было жарко, я буквально плавился. Она забрала мою мокрую одежду и вышла. А я остался стоять посреди комнаты, укутавшись в полотенце, которое душило меня.

Она вернулась спустя несколько минут, держа в руках два бумажных стакана с кофе.

— Чего вы стоите, будто примерзли…садитесь, пожалуйста.

Я сел на диван, а она села рядом и протянула мне один стакан. Кофе был горячим. Я не мог его пить, поэтому просто держал его в руках и смотрел на ее шею. Ее кожа была бледной и казалась невероятно тонкой. Она сидела совсем рядом и, улыбаясь говорила о том, что я дурак и что я мог бы позвонить и перенести встречу. Но я не слушал. Я смотрел на ее колени.

— Сегодня меня разозлила одна вещь, — солгал я, — и я очень испугался этой непонятно откуда взявшейся злости.

— На кого вы разозлились? — кажется, заинтересовалась она. ؙ— Извини. На кого ты разозлился? Кем был тот человек?

Я запаниковал, стараясь вспомнить хоть кого-нибудь. Внезапно в памяти всплыл человек со шрамом на лице, которого я видел утром.

— Я увидел его у Тёти.

— Что он сделал?

— Просто сидел. Я смотрел на него и…— я замолчал, чтобы показать насколько мне тяжело. — Злость просто появилась…и мне пришлось уйти, чтобы не произошло ничего плохого.

Она выглядела серьезной и задумчивой, но сквозь все это просматривалось искреннее сочувствие.

— Может быть, тебе не понравилось то, как он выглядел? Было в нем что-то, бросающееся в глаза?

— У него был ужасный шрам на лице.

— Ты впервые видел того человека?

— Да. — соврал я.

Я говорил, что злость пугает меня, потому что я не знаю, откуда она берется. На самом деле эта злость не пугала меня ни капли.

— Я увидел в нем что-то неприятное…что-то неуловимое, но что-то очень неприятное.

Но я не совсем уверен в том, что существовала какая-то конкретная причина. Какие могут быть причины для ненависти? Ненависть первична.

Это была не официальная встреча. Однажды она сказала, что точных дат мне назначать не будет. Сказала, чтобы я приходил, когда появится потребность поговорить, рассказать что-нибудь. Я воспринял это как намек и стал приходить, когда мне хотелось видеть ее. Часто мне приходилось ждать, высиживая в коридоре.

Она сидела так близко, что я мог посчитать родинки на ее шее и на правой щеке. Тринадцать маленьких точек и еще две на мочке правого уха. Она поднялась, спросив, не хочу ли я курить. Я не курил.

Мы вышли на просторный балкон, дождь все еще продолжался, и водная стена закрывала мир. Я уже был здесь раньше. Балкон был застекленным, я стоял в халате возле нее и мне казалось, что мы вышли покурить после ебанутой двухчасовой ебли. Словно — это не ее рабочий кабинет, а гостиничный номер где-нибудь на окраине Оттавы или Питсбурга, где мы решили спрятаться от остальных и провести вместе что-то вроде медового месяца.

Мы сидели друг напротив друга и смотрели в открытое окошко. Она курила, а я смотрел на то, как она вдыхает и выдыхает дым. Когда она смотрела на меня, я убирал взгляд в окно.

Я наслаждался всем этим, надеясь, что ее длинная сигарета никогда не дотлеет. Внезапно в дверь постучали и все было разрушено. Она раздавила сигарету в черепе и вышла, закрыв балкон шторами. Я остался один. Со стаканом кофе, с сигаретами и дождем, который не хотел успокаиваться.

— З-з-з-здравствуйте, — услышал я полумужской голос. — М-м-м-мне нужно с в-в-вами п-п-п-поговорить…— голос звучал жалко, будто человек не говорил, а рыдал, выплевывая слова.

Дверь на балкон осталась открытой, и я слышал практически все, о чем они говорили. Особого значения словам этого полумягкого я не придавал, меня больше озадачивала и смущала интонация женщины, на которую у меня встает. Она просила его успокоиться, просила сесть и рассказать все, что у него случилось.

Чего только я не слышал в ее голосе. А что, если ее действительно интересует этот догнивающий овощ?

Его голос казался каким-то скрежетом — ужаснейшим, отвратительнейшим из всех звуков. Если бы он заговорил со мной на улице, я вероятней всего даже не обратил бы внимания, но сейчас он здесь, сейчас он разговаривает не со мной, а с ней. Врывается, разламывая момент, разрушая его своим нелепым, абсурдным существованием.

Он говорит:

— П-п-п-простите…что я вв—вв—ввалился так в-в-в-внезапно…п-п-п-понимаю, что это абсолютно недопустимо…ни с моральной…ни…в общем…

— Ничего страшного. — мягко говорит она и я ненавижу ее.

— Я з-з-з-завтра улетаю…и мне хотелось п-п-п-проститься…

— Куда вы улетаете? — спросила она, и я услышал в ее тоне больше, чем хотелось бы.

— У меня м-м-м-мама…сильно б-б-б-болеет …— он замолчал. Молчала и Виктория. — Завтра улетаю в Минск. — наконец, сказал он.

— Так далеко…

— Да. — сказал он твердо и я услышал звук раскрывающейся молнии. — Мне будет очень не хватать вас. — теперь я слышал его протяжный стон.

Мое сердце застучало быстрее. Я аккуратно подвинулся вперед, стараясь ничего не задеть. Отодвинув штору, я увидел, что он сидит на том же месте, где еще недавно сидел я. Сидит, откинув голову назад. Одна его рука лежала на спинке дивана, а второй он, собрав в пучок волосы, прижимал голову Виктории к своему паху. Только теперь я услышал мерзкое, убивающее все прекрасное, причмокивание. Когда он переставал прижимать ее голову, она тяжело дышала, но, набрав побольше воздуха, снова возвращалась к своему делу уже с каким-то диким, остервенелым рвением. Она стояла на коленях между его ног, демонстрируя свои ступни. Юбка задралась и я мог видеть, что на ней нет белья. Не было все это время, подумал я.

«Не чавкай», — прошептал я, чувствуя, что этот звук сводит меня с ума. По-прежнему стараясь не шуметь, я отошел к открытому окошку. Шум дождя заглушал звуки, идущие из кабинета, но я по-прежнему слышал их в своей голове, и это выводило меня. Я пытался заглушить их. Крепко сжимал челюсти и тер зубами, издавая ужасный скрежет. Я делал это, пока дыхание не начало приходить в норму, и пока сердце не начало стучать так, как должно. Я просунул голову в окошко и, чтобы успокоиться, тихо, почти не слышно начал:

— Ее глаза на звезды не похожи,

Уста нельзя кораллами назвать.

Не белоснежна плеч открытых кожа,

И черной проволокой вьется прядь.

Крупные капли стучали по голове, заглушая мою декламацию, но я продолжал:

— С дамасской розой, алой или белой,

Нельзя сравнить оттенок этих щек.

А тело пахнет так, как пахнет тело,

Не как фиалок нежный лепесток.

Голова замерзла, но мне хотелось закончить:

— Ты не найдешь в ней совершенных линий,

Особенного света на челе.

Не знаю я, как шествуют богини,

Но милая ступает по земле.

— Эй…— послышалось за моей спиной. От неожиданности я дернулся и больно ударился замерзшей головой.

Она закрыла дверь и села на кресло.

— Такие стихи красивые…— сказала она, закидывая ногу на ногу. Какое-то время я видел ее гладко выбритый лобок.

— Шекспир все–таки.

 — А можешь прочитать мне еще что-нибудь? Пожалуйста. — она посмотрела на меня детскими глазами.

Я немного подумал и тихо начал:

— Грубым дается радость…

— Нет, — остановила она, — мне хочется о любви послушать…

— О любви? — задумался я. — Ладно.

О дева! Знай, я сохраню

Прощальное лобзанье

И губ моих не оскверню

До нового свиданья.

Твой лучезарный нежный взгляд

Не омрачится тенью,

И слезы щек не оросят

От горького сомненья.

Нет, уверений не тверди, –

Я не хочу в разлуке

Напрасно воскрешать в груди

Спасительные звуки.

И ни к чему водить пером,

Марая лист несмело.

Что можно выразить стихом,

Коль сердце онемело?

Но это сердце вновь и вновь

Твой образ призывает,

Лелеет тайную любовь

И по тебе страдает.

Молчание.

— Как красиво…

— Не то слово, — говорю я.

— Я не знала, что ты любишь поэзию.

— Терпеть не могу, — сказал я с укором, — но стихи успокаивают.

— Какое удивительное свойство. — произнесла она, затушив сигарету. Ее глаза блестели как у кошки или как у змеи.

Внезапно дождь прекратился, и вместе с ним исчезла и улыбка на лице Виктории. Она помрачнела, лицо ее как-то осунулось. Я не стал спрашивать в чем дело, вместе с ее улыбкой пропал и мой интерес к ней. Я смотрел в окошко. Дождевая стена рухнула и, наконец, показался город.

Отсюда он напоминал накрытый разными блюдами праздничный стол. Продолговатый и широкий консервный завод напоминал пожелтевший кусок масла на блюдце. Многоэтажки, расположившиеся по всему столу, казались миниатюрными кубическими стаканами, будто весь мир — это вечеринка у Пикассо. Огромное, чудаковатое здание торгового центра могло сойти на что-то вроде соусницы или какой-нибудь колбы для соли или перца. Дороги между столовыми приборами напоминали скатерть и полотенца.

Начинало темнеть и все вещи на столе загорались ярким сиянием. Реклама светилась гораздо ярче, и ее можно было увидеть с любого расстояния.

— Мне пора. — сказал я, увидев маленькую светящуюся точку около торгового центра. Это был ресторанчик Тёти.

Выражение лица Виктории не изменилось. Она спросила:

— Когда ты придешь в следующий раз?

— Когда меня что-нибудь разозлит, — ответил я, — может быть, позвоню прямо сегодня…

— Хорошо.

Я поднялся. Еще раз взглянул на ее немного раздвинутые ноги. Задержал взгляд и спросил:

— Как думаешь, мои вещи уже подсохли?

Глава 3

Тётя почти двадцать лет подряд преподавала русскую литературу в средней школе. Эта работа превратила живую двадцатилетнюю девочку в фиолетовом платье во что-то серое, бесформенное. Когда она еще носила свое фиолетовое платьице, обнажающее юные коленки с парочкой детских шрамов, ей посчастливилось повстречать мужчину без каких-либо психических расстройств, что уже было невероятной удачей. Психических расстройств у него не было, зато имелась нависающая, как огромный сталактит, предрасположенность к раку. Он успел влюбить в себя тётю, успел влюбиться и, окрыленный чувствами, решил, что самое время подумать о будущем. Загнав себя в долги, он все–таки открыл ресторанчик. Он умирал больше шести месяцев, и тётя пообещала, что ресторанчик будет жить. Это было дурацкое обещание.

После похорон она ушла со школы и занялась ресторанчиком, и под закат молодости стала немного походить на ту же девочку в фиолетовом платьице.

Когда мы оставались вдвоем она или рассказывала о своей любви, или читала стихи. Мне нравилось и то, и то другое. Он сделал ей предложение спустя полгода после знакомства. Она говорила о сильнейших чувствах, о родственных душах, но ей было всего двадцать, ему — почти 35. Скорее родственная душа для нее была всего-навсего последним шансом для него.

— Он очень любил стихи. — говорила она. — Я читала их ему до самого последнего дня.

День, когда я видел его в последний раз, без какой-либо причины хорошо отпечатался в моей памяти. Он уже не приходил в себя, а тётя продолжала сидеть рядом. Помимо него в палате было еще человека три, может, четыре. Но никто из них не умирал. Они лишь молчали, рассматривали потолок и слушали стихи. Тётя сидела возле своей умирающей любви и громко, словно пытаясь разбудить его своим голосом, читала. Не знаю, слышал ли он их, но ни стихи, ни слезы не смогли вернуть к жизни усохшего, сорокакилограммового мужчину, чьи внутренности доедал рак.

— Тихо вывела из комнат,

Затворила дверь.

Тихо. Сладко. Он не вспомнит,

Не запомнит, что теперь.

Вьюга память похоронит,

Навсегда затворит дверь.

Сладко в очи поглядела

Взором как стрела.

Слушай, ветер звезды гонит,

Слушай, пасмурные кони

Топчут звездные пределы

И кусают удила…

И под маской — так спокойно

Расцвели глаза.

Неизбежно и спокойно

Взор упал в ее глаза

Ресторанчик был пуст. На улице так же никого не было. Я вошел и сел на диванчик, уронив гудящую голову на стол. Перед глазами стояла огромная, чудовищная перечница-далматинец. У далматинца отсутствовал нос.

Происходило что-то неладное. Я не видел тётю, хотя она никогда бы не позволила себе уйти, не закрыв ресторанчик. «Где ты?» — спросил я у далматинца, надеясь, что тётя услышит мой зов, заметит мое сияние. Но она не появлялась, а я по-прежнему не мог поднять голову.

— Послушайте! — услышал я и тут же подорвался места.

Тётин голос доносился из подсобного кабинета за стойкой.

— Послушайте! Прошу! Послушайте! — кричала она.

Ее возбужденный голос просачивался сквозь неплотно запертую дверь. Я постучал.

— Входите…— ответила она неуверенно.

Я открыл дверь и увидел такую необычную, но одновременно с этим такую привычную для меня картину. Комната была маленькой и тесной. Голый бетонный пол, казалось, дышал холодом. На стенах — десятки, сотни черно-белых фотографий, иногда одинаковых, на которых запечатлен умерший любимый тёти. Большинство фотографий имели ужасный вид: видно было, что их сначала со злостью разрывали, а потом старательно склеивали. Сама же тётя стояла на коленях, а лицо ее было обращено на огромную фотографию, портрет мужа. Его твердое, суровое лицо, казалось, выражает презрение, и тётя, стоящая на коленях, напоминала грешницу из старых кинофильмов, которая пытается вымолить прощение. И действительно, ее губы едва заметно шевелились, могло показаться, будто она молится. Но я знал, что она читает не молитву, а Мандельштама.

— Тётя…— прошептал я, чувствуя, как из глубин поднимается первичная ненависть, злость.

— На бледно-голубой эмали,

Какая мыслима в апреле,

Березы ветви поднимали

И незаметно вечерели.

 — Тётя…

 — Узор отточенный и мелкий,

Застыла тоненькая сетка,

Как на фарфоровой тарелке

Рисунок, вычерченный метко,-

— Тётя.

 — Когда его художник милый

Выводит на стеклянной тверди,

В сознании минутной силы,

В забвении печальной смерти.

— Тётя, еб твою мать!

Она отвела взгляд от портрета, и я увидел ее огромные, налитые безумием глазки, окруженные едва заметными морщинками.

— Пойдем, тётя…— я поднял ее с колен. Она не сопротивлялась, была послушней куклы, только покрасневшие глазки по-прежнему хранили едва уловимый отпечаток ушедшего безумия.

Когда я вывел ее, она кое–как пришла в себя и стала за стойку, словно ожидая заказов.

— Как Виктория? — спросила она совершенно обыкновенным голосом.

Я не ответил. Я вернулся в подсобку, и только сейчас заметил кровавые следы на том месте, где она стояла на коленях. Это жертва, подумал я со злостью, жертва ее умершей любви.

— Ты с ума сошла, тётя? — заорал я, выходя из подсобки. — ее не пугал мой крик, но я чувствовал, что готов убить тётю из–за ее сумасшествия. — Он умер! Давно! Ему не нужно поклоняться, потому что он уже умер!

— Перестань…— она больше не смотрела на меня.

— Закрой, тётя…закрой свой рот! Закрой!

Я изо всех сил ударил дверь подсобки, и она громко ударилась о стену. Я начал срывать фотографии и принялся разрывать их на маленькие кусочки, разбрасывая по всей комнате.

Тётя вбежала в подсобку, вцепилась мне в спину и изо всех сил била меня по оцепеневшей от злости голове. Я отшвырнул ее в стену и на какое-то время она успокоилась. Ударилась головой и отключилась. На стене осталось небольшое кровавое пятно от ее лба.

Я всегда знал, что этот культ умершего говорит не о безграничной любви, а об огромной проблеме внутри стареющего мозга. Фотографии на стенах были каким-то жутким символом ее безумия. А я, любивший тётю больше жизни, не хотел мириться с тем, что она поддается сумасшествию. Я разрывал не один раз склеенные фотокарточки, зная, что она очнется и попытается убедить меня в том, что не безумна, но снова начнет собирать кусочки прошлого, запечатленного на этих мелких бумажках. Будет стоять на коленях, стирая их в кровь. Будет читать ему стихи, надеясь, что это…что? Воскресит его? Порадует? Не так-то просто понять гниющий разум.

Злость ушла. Я посмотрел на тётю. Казалось, она просто уснула в углу.

— Тётя, — прошептал я, опускаясь на колени, — ты слышишь, тётя?

Она зашевелила губами. Глаза оставались закрытыми, а тело неподвижным. Как я был счастлив. Я вытер кровь с ее лица и нежно поцеловал ее ранку на лбу.

— Тётя, ты помнишь? Я наклонился поближе, почти касаясь губами ее уха.

Свежеет ветер, — шептал я, — меркнет ночь.

А море злей и злей бурлит,

И пена плещет на гранит —

То прянет, то отхлынет прочь…

— Помню, — еле слышно произнесла она.

Я начал целовать ее щеки, уши, обрадовавшись звуку ее голоса. Я аккуратно повернул ее голову к себе и поцеловал ее тонкие сухие губы. Она попыталась отвернуться, но я, чувствуя, пускай не злость, но раздражение, крепко взял ее за горло, как бы запрещая дышать пока она не ответит на мой поцелуй. Она ответила, и я немного ослабил хватку. Сначала она целовала меня легко, робко, но несколько мгновений спустя она целовала меня так жадно, словно пытаясь проглотить.

Меня с раннего детства удивляла странная особенность фотографий, именно портретов. Где бы ты ни стоял, всегда кажется, будто человек на снимке смотрит именно на тебя. Так было и сейчас. Ее умерший муж смотрел на нас и я, зная это, целовал ее с еще большей жадностью и желанием, одной рукой пытаясь пролезть ей под платье и нащупать что-то теплое и влажное, манящее, зазывающее. Мои пальцы провалились внутрь, и я скорее почувствовал отвращение, чем желание. Я хотел вытащить их, убрать оттуда, но она прижала меня к себе ногами и продолжала целовать. Ее глаза все это время оставались закрытыми, я прекрасно понимал, что она представляет, о ком сейчас думает.

А вот я глаз не закрывал. Я смотрел на него, а он прожигал меня своим застывшим взглядом в ответ. Теперь он выглядел еще суровее, казалось, еще немного и он сойдет с портрета. Не переживай, подумал я, крепче сжимая тётино горло, еще немного и все закончится.

Я слез с нее. Она лежала, широко раскинув ноги. Ее рот был открыт, и она тяжело дышала, наконец, избавившись от живой петли на шее, которая сжималась сильнее с каждой новой фрикцией.

Я поднялся на ноги:

— Все раздражительней бурун;

Его шипучая волна,

Так тяжела и так плотна,

Как будто в берег бьет чугун.

Она открыла глаза, руками стыдливо прикрыв красную, покрытую густыми черными волосами щель, а я продолжал:

— Как будто бог морской сейчас,

Всесилен и неумолим,

Трезубцем пригрозя своим,

Готов воскликнуть: «Вот я вас!»

Глава 4

Прошло немало времени, прежде чем я снова решил, что стоит прийти к тёте. Я чувствовал что-то вроде стыда, хотя и не могу сказать наверняка. Она звонила мне несколько раз, но я игнорировал ее звонки, ответив лишь несколько раз. Она писала мне сообщения со странным смыслом, хотела, чтобы я пришел, а я хотел лежать в своей кровати, которая представляла собой два старых матраса, положенных друг на друга. А у меня было слишком много других дел. Я смотрел телевизор, варил картофель и пил горячую воду с лимоном.

Я поднял трубку случайно, еще не успев толком оправиться ото сна:

— Да?

— Почему ты не приходишь? — ее голос окончательно пробудил меня.

— У меня много дел, тётя.

— Ты идешь к Виктории? — спросила она, заметно нервничая.

— Да. — соврал я, почувствовав невероятное возбуждение от одной только мысли. Вспомнились ее родинки, грудь, ступни, и я потянулся к члену.

— Зачем?

Мне пришло в голову, что голос тёти очень сильно напоминает голос Виктории.

— Ты слышишь? Почему ты идешь к ней?

— Она мой врач, тётя.

— А ко мне…— вдруг расплакалась она, — ты придешь ко мне?

— Да, — сказал я, думая о розовой, приятно пахнущей, гладко выбритой точке между ног моего психотерапевта.

Тётя слушала мое тяжелое дыхание и покорно ждала.

Я вытер член об уголок твердого, холодного матраса и сказал:

— Я зайду сегодня, тётя.

На улице моросил дождь и я не мог решить: хорошо ли это. Мне было холодно, хотелось завернуться в одеяло и больше никогда не покидать пределов этой серой коробки.

Я оделся и, наверное, впервые за всю свою жизнь захотел покурить сигарету. Я прогнал эту отвратительную мысль, вспомнив легкие курильщики, что мне однажды пришлось увидеть в анатомическом музее. Хорошо быть нежным и впечатлительным.

На улице действительно было неприятно. Холодные капли раздражали, но мысль о скорой встрече с ней, можно сказать, согревала меня. Людей, несмотря на погоду, было кошмарно много. Они спешили, и я спешил, подражая им. Мой путь лежал через тропу, ведущую к консервному заводу. Там пахло тухлой рыбой, но я привык и уже не замечал этого запаха. Встретил несколько старых знакомых, работающих на заводе, кивнул им, помахал рукой и спустя мгновение забыл об этом. За заводом начинались многоэтажки, выглядевшие как карточные домики, готовые разлететься с первым дуновением ветра. Магазины, юристы, стоматологи, ломбарды, пиццерии, рестораны, ларьки, банки — все это проносилось мимо меня; лица, тела без лиц, капюшоны, шапки и кепки — все это неслось сквозь меня. Вдалеке я заметил ресторанчик тёти. Он выглядел просто, но не бедно, что, наверное, и привлекало. Я свернул во дворы, боясь, что тётя может увидеть меня, и направился к Виктории.

Мне пришлось ждать под ее кабинетом. Ждать в компании какого-то мужика. Он выглядел хорошо, но оставлял неприятное впечатление. Он болтал, то рассказывая о своем бизнесе, то расхваливая задницу и фигуру Виктории, дополняя это замечаниями о том, что он бы с большим удовольствием примерял бы ее.

А мне очень не нравилось это слушать.

— А ты не слишком-то разговорчив, а?

— Ага.

 — Да ладно тебе. Тебе, наверное, выпить надо. Бухнуть не хочешь? — он достал из внутреннего кармана своего пиджака черную флягу.

— Я не пью.

— Вот поэтому ты и молчишь. Так вся жизнь пройдет мимо тебя, смерть в дверь постучит. Тук-тук, а ты ей что в ответ сказать сможешь? А нихуя. Не даром ведь человека даром речи наделили…— он умолк, открыл флягу и сделал несколько жадных глотков. Скривился. — Хорошо…Вот, представь, а если бы твоя жизнь зависела, ну скажем, типа, чем больше ты говоришь, тем дольше живешь, врубаешь? Только прикинь, какой бы шум на земле стоял. Это ж каждый бы до самой смерти болтал…. — он сделал еще два глотка. — Меня Роберт, кстати, зовут. Да, не удивляйся, редкое имя, но все же встречается.

— Не такое уж и редкое.

— Моя мать просто поэтессой была, врубаешь? С ума сходила по Рождественскому, всё письма ему писала. А батя тоже с ума сходил, но от ревности. Всегда в доме держал заряженный карабин, как бы ожидая, что однажды сам Роберт, мой тёска, сам великий поэт к нам в гости завалится. Да, не спрашивай, у батяни моего были кой-какие проблемы, но человек он был хороший. Но Рождественский так и не явился, и на письма материны ни разу не ответить не удосужился, сука, чтоб его…Мать слезы лила, а отец водку пил. Так батяня мой и помер, сидя напротив входной двери с карабином наперевес. Помянем…— он выпил еще.

— Я эту историю, — продолжал он, — ну, написал книгу об этом. Автобиографический роман типа.

— Ого.

— «Рождественская песня» называется, можешь поискать, если заинтересовало.

Меня не заинтересовало. Я ждал, когда откроется дверь.

— Я вообще жену жду. Давно бы ушел, но если ее здесь оставлю, то она по дороге домой под машину бросится или с моста спрыгнет, а мне это ни к чему. Пока что. — он улыбнулся, а потом неожиданно серьезно спросил: — Ты веришь в карму?

— Не верю.

— Зря. Карма существует.

— Сомневаюсь, — говорю, — но спорить не стану.

— И это тоже зря. Карма существует, но только работает она наоборот…— он не успел закончить, так как открылась дверь и оттуда вышла женщина — заплаканная, несчастная и слишком красивая. — Наконец-то, — внезапно нахмурившись сказал автор «Рождественской песни» и грубо схватил женщину за тоненькую руку. — Бывай — он кивнул, я кивнул в ответ и какое-то время смотрел как чудовище утаскивает маленькое, тоненькое, беззащитное существо. Я чувствовал что-то вроде ненависти.

Я вошел, закрыв за собой дверь.

Я не совру, если скажу, что мне так уж сильно хотелось рассказывать о том, что произошло. Мне вообще не хотелось говорить. Я бы предпочел просто сидеть на диване и смотреть, как она раздевается. Но, наверное, чтобы добиться чего-то такого, нужно двигать языком.

Сегодня она была красивой, но какой-то растрепанной и слегка ошарашенной, словно по дороге на работу попала в центр торнадо, и вихрь, наигравшись с ней, вкинул ее в кабинет прямо перед моих приходом. Она была босой.

— Она опять…— сказал я, толком еще не войдя и пытаясь изобразить растерянность. — Она опять склеила фотографии…и опять превратила подсобку в черт знает что…

Когда я впервые рассказывал ей об этом, я не заметил, чтобы она очень уж удивилась. Скорее просто сделала вид. Наверное, она знала о подсобке.

Она предложила сесть и не стала ничего спрашивать, ожидая, что я продолжу.

— Моя любимая тётя сходит с ума, а я ничего с этим поделать не могу.

Она сидела в кресле напротив дивана, и я бегал взглядом, то разглядывая пальцы на ее ногах, то пытаясь увидеть полосу трусиков между ее ног. Юбка была очень короткой, а трусики белыми.

— Ты помнишь тот день, когда впервые понял, что она не в себе? Попытайся вспомнить.

Я вспоминал, бегая глазами по стенам, и сделал удивительное открытие. Появилась новая картина, пейзаж, похожий на предыдущий. Они висели рядом.

— Еще одна благодарность? — спросил я, указывая на стену.

— Нет…просто подарок.

— Выглядит ужасно.

— Почему? По-моему, очень даже ничего. — казалось, она слегка смутилась, будто я уличил ее во лжи или воровстве.

Я пропустил мимо вопрос.

— Это началось, наверное, где-то через полгода после его смерти. Я стал замечать, что она ведет себя странно.

— То есть?

— Ну, не то, чтобы странно, знаешь, а ведет себя как обычно, будто ничего и не случилось. В подсобку я заходил очень редко, поэтому не видел, что она там устроила…Я так понял, она до сих пор думает, что он жив.

Я говорил неправду, хотя и не очень понимал зачем. На самом деле после похорон тётя уничтожена горем, и это выводило меня из себя. Впервые я избил ее на десятый день после похорон. Она только и делала, что рыдала, а я не мог этого терпеть.

— Я читал ей стихи, — говорю, вспоминая о том, как сломал ей большой палец, пытаясь поднять ее, когда она стояла на коленях перед портретом.

— Ты пытался поддержать ее. И сейчас ведь поддерживаешь.

Культ умершего появился после того, как тётя упала в ванной и разбила себе голову. Так она сказала в больнице, когда очнулась. Я навешал ее и приносил ей фрукты.

Виктория смотрела на меня так, что мне казалось еще немного и кинется обнимать меня…

— Я боюсь, — начал я, — боюсь, что ее рассудок…что она не вернется, то есть не станет прежней.

Виктория подвинула кресло поближе и крепко сжала мои руки. Я почувствовал, что возбуждаюсь.

— Она же вырастила меня, заменила маму, и я не могу смотреть на то, как погибает ее душа…— ненастоящие слезы потекли из глаз и я всхлипнул.

Она встала с кресла и села ко мне на диван, прижавшись, словно хотела согреть. От нее пахло духами и сигаретами. Я продолжал:

— Когда я вижу до чего она себя доводит, мне словно нож в сердце вбивают. — я уже не просто всхлипывал, а по-настоящему рыдал. Я положил свою голову ей на плечо, а руки уложил на бедра, чувствуя манящее тепло ее тела. Мои руки пролезли под юбку, и я ловко отодвинул полоску ее трусиков и прикоснулся пальцами к ее горячей и мокрой вагине. Я уже целовал ее шею и чувствовал как она дрожит, раздвигая ноги все шире. Но вдруг она, будто очнувшись, вскочила с дивана и отошла.

— Нет. Не нужно. — сказала она, поправляя юбку и пытаясь выровнять сбившееся дыхание.

Голос ее был твердым и я не стал спорить. Мне снова захотелось курить, и я ощутил тревогу. Знаете, когда в организме не хватает каких-то веществ, он может об этом сообщить. Когда тебе очень хочется молока, значит, твое тело хочет сказать, что ему не хватает кальция или еще каких-то элементов. А если организм просит никотина, означает ли это, что он хочет поскорее прекратить свое существование?

— Давай покурим. — сказал я, игнорируя внутреннюю тревогу.

Мы вышли на балкон. Когда я шел за ней, желание схватить ее за горло с такой силой, что оно начнет хрустеть, издавая звуки какой-нибудь загробной сонаты, было таким сильным, что мне пришлось остановиться и подумать о чем-то другом. Но девять из десяти картин в моей голове изображали сцену убийства и изнасилования, а акконпониментом служили даже не крики, но душераздирающие хрипы умирающей. Я успокоился и тем самым спас ее от гибели.

Она дала мне сигерету, а сама села на кресло. Я неумело подкурил, затянулся и еле сдержал кашель. Выглянул в окно. Солнце садилось, оповещая, что день заканчивается. Не знаю, подумал я, мне не хочется заканчивать. Я так и не затянулся ни разу. Просто смотрел в окно, а потом обнаружил, что сигарета стлела до самого фильтра. Я выкинул ее вниз. Вика подкуривала уже вторую. Она выглядела задумчивой, ноги ее были сдвинуты, и я ничего не видел. Она казалась такой спокойной, словно не понимала, чего только что избежала. Вдруг она ожила, ее большие глазки забегали, как подшипники в стеклянной банке, а потом остановились на мне.

— Прочитаешь мне что-то? — спросила она тихо.

Череп-пепельница был заполнен до краев. Там лежали разные окурки, не только ее тонкие сигаретки, но и другие.

— Хорошо. — сказал я. — О любви?

— О любви…— мечтательно ответила она.

Наши с беседы с Викторией не имели никакого эффекта. Изначально планировалось, что она поможет мне бороться со злостью, которая временами застает меня врасплох, но, как вы могли заметить, эти встречи не несли ничего, кроме разглядывания ее тела и пустых, бессмысленных разговоров. Мне не нужна помощь, я и сам справляюсь. Главное, чтобы никто не чавкал, не разговаривал и дышал не слишком громко.

Покинув Викторию, я направился в центр города, все еще раздумывая, стоит ли заходить к тёте, или все–таки нужно подождать еще какое-то время.

Приближалась осень, становилось прохладно. Я подумал, что все–таки зайду к тете, чтобы выпить горячего чая. Если она будет что-то спрашивать, я сделаю вид, что не готов к диалогу.

Проходя мимо супермаркета, я услышал удивительные звуки флейты. Я остановился, прислушиваясь, впитывая эту мелодию. Она была чистой, прекрасной, но потом я увидел человека, который эти звуки создавал. Мужчина был низкого роста, в грязной, изорванной зеленой куртке. Флейта тонула в его бороде, а держал он ее грязными пальцами, ногти на которых были такой длины, что мне показалось, будто он специально не срезает их. Он напоминал существо, которое Свифт называл еху — человекоподобного животное с длинными ногтями на руках и на ногах, которые служат ему оружием в борьбе против других зверей. Несмотря на свой внешний вид, еху играл так хорошо, что я готов был простить ему его безобразный наряд и уродливость. Какое-то время я стоял возле него и он, заметив, что на нем сосредоточено какое-никакое внимание, заиграл еще усерднее. Музыка сделалась громче и текла, словно чистая речка в океан моего сознания. Я подошел ближе. Люди проходили мимо, не обращая внимания ни на меня, ни на бродягу-музыканта. Возле его ног лежала шляпа с парой-тройкой мелких купюр и каким-то количеством монет. Я засунул руку в карман и увидел что-то вроде улыбки на его грязном лице. Но вместо денег я достал нож и подошел еще ближе. Он, увидев лезвие, перестал играть и хотел было закричать, но я остановил его:

— Играй. — сказал я тихо.

Я приставил нож к его животу. Я не был уверен, что в случае чего, этот нож пробьет куртку, но знал, что музыкант боится и сопротивляться точно не будет.

И он продолжил играть.

Но звук не был таким красивым, как раньше. Наверное, он нервничал, ему не хватало дыхания, и мелодия получалась какой-то сломанной.

Я убрал нож в карман в левый карман кофты, а из правого достал помятую купюру и кинул ему. Еху никак не ответил, его ошарашенный вид говорил сам за себя.

Я двинулся дальше, пробираясь сквозь знакомые дворы.

Мне оставалось пройти через арку, как вдруг я заметил ребенка, который стоял посредине, в темноте. Еще немного и я бы в него врезался. Он не двигался.

— Эй. — окликнул я его. Он лишь вздрогнул, но не ответил. — Ты что здесь делаешь?

Он подошел чуть ближе, фонарь осветил его лицо и я увидел мальчика лет шести, может быть, пяти. Он был в легкой темной куртке и поэтому дрожал от холода.

— Не бойся, — сказал я, подходя к нему ближе, — ты что здесь делаешь? Пойдем. — я подтолкнул его и вывел пацана на свет, к одному из подъездов.

Он не выглядел бездомным. Его одежда была чистой, за спиной — рюкзак со спайдерменом.

— Как тебя зовут? — я присел перед ним, чтобы лучше видеть его лицо.

Он не отвечал.

Я посмотрел по сторонам, надеясь, что откуда-то сейчас выйдет кто-нибудь и поспешит забрать пацана.

— Ты слышишь, пацан? — я легонько потряс его за плечи, думая, что, может быть, что-то случилось и он находится в состоянии шока…

Очень вовремя, подумал я.

Он дрожал от холода и я, повинуясь какому-то необъяснимому внутреннему позыву, снял свою куртку, оставшись в одной футболке. Было холодно, но можно и потерпеть. Я снял с него рюкзак, потом протянул куртку и он быстро натянул ее.

— То есть, ты не сирота и не умалишенный…— я подумал, что, наверное, он не знает слова «умалишенный» и добавил: — Не дурачок, то есть.

Он по-прежнему смотрел на меня, не произнеся ни звука.

Пока он отогревался, я посмотрел на его рюкзак. Обычная сумка обыкновенного школьника, хотя я сомневался, что он уже ходит в школу. Но тут мое внимание привлек ряд каких-то цифр, аккуратно выведенных на правой стороне рюкзака. Это был телефонный номер. Значит, с пацаном все–таки что-то не так. Глухонемой, подумал я, еще раз посмотрев на его лицо. Он больше не дрожал и смотрел куда-то мимо меня.

— Пойдем со мной, — сказал я, беря его за руку. Он не сопротивлялся, крепко сжал мою ладонь и послушно пошел за мной. Своего телефона у меня не было, поэтому пришлось идти к тёте, чтобы позвонить оттуда.

Мы перешли дорогу. Я в тонкой футболке, съежившийся от холода и пацан в куртке, которая доставала ему до колен. Мы зашли внутрь и первое, что я заметил — удивленное лицо тёти. Он выскочила из–за стойки, оставив мокрые тарелки и бокалы.

— Что случилось? Что с вами? — она смотрела на пацана с нескрываемым удивлением илюбопытством. Пацан же просто стоял, разглядывая перечницу-далматинца на столе.

— Мне надо позвонить, — сказал я, — шел сюда и случайно наткнулся на него в арке. Стоял, дрожал.

— Он потерялся?

— Ну, наверное. У него на рюкзаке номер телефона записан, надо позвонить туда.

— Хорошо…хорошо…Может, покормить его? — она взглянула на пацана, спросила, хочет ли он есть, но он не ответил, даже не оторвал взгляд от далматинца.

— Давай сначала позвоним.

Я снял рюкзак с его плеч и ушел к телефону, который висел на стене справа у стойки. Некоторые посетители глазели на пацана, но меня это не волновало. Я набирал номер, сверяясь с числами на рюкзаке.

Слушая гудки, я смотрел на тётю и пацана. Она дала ему в руки перечницу и он улыбался, рассматривая ее.

— Алло, — раздалось в трубке. Голос был взволнованным, я почему-то сразу понял, что не ошибся номером.

— Здравствуйте. Надеюсь, что попал именно туда…я, кажется, нашел вашего мальчика.

— О боже мой…— услышал я. — Где он? Спасибо, спасибо! Спасибо вам…

Я услышал радостное рыдание.

— Может, скажете адрес, и я приведу его?

— Нет-нет…мы целый день его ищем…куда приехать? О боже…спасибо вам большое.

Пацан игрался перечницей и она, казалось, очень веселила его. Тётя улыбалась, глядя на него.

— Знаете ресторанчик на улице 22 партсъезда?

— Да! Знаю! Возле института? — в ее голосе чувствовалась такая радость, что я сам, незаметно для себя, начал улыбаться.

— Да, именно.

— Мы сейчас приедем. — сказала она.

— Ждем!

— Спасибо вам! Спасибо.

— До встречи! — сказал я и положил трубку.

Я подошел к стойке, взял ручку и стикер, которые лежали здесь для того, чтобы записывать заказы, и переписал номер с рюкзака. Не знаю, зачем.

Я подошел к тёте и пацану, они сидели за столом, и тётя пыталась вытащить из него хоть одно слово, но он просто забавлялся с далматинцем, то вертя его в руках, то высыпая перец из него на стол. Второе очень радовало его, и он улыбался.

Минут через десять возле ресторанчика припарковались две машины с синими номерами. Я видел как женщина бежала и как она ворвалась в ресторан. За ней зашли четыре полицейских. Женщина была красивой, с длинными светлыми волосами. Она, не замечая ничего вокруг, кинулась к пацану и схватила его на руки. Он никак на это не отреагировал. Продолжал вертеть в руках перечницу. Она принялась целовать ее лицо, прижимая пацана все плотнее.

— Хорошо то, что хорошо заканчивается…— произнесла тётя с улыбкой.

Женщина повернула голову в нашу с тётей сторону и, пытаясь удержать слезы, обратилась ко мне:

— Это вы звонили?

— Да. — ответил я.

Она подошла и, поставив мальчика на пол, обняла меня так сильно, словно это я был ее потерявшимся сыном.

Я почувствовал себя неловко, но ничего не сказал.

Она отпустила меня и обняла тётю.

Полицейские стояли в стороне, один из них улыбался, видимо, растроганный происходящим.

Даже заплаканная, с опухшим от слез лицом, она казалась мне самой красивой женщиной, которую я когда-либо видел. Ее аккуратный носик, пухлые губы произвели на меня такое впечатление, что я поймал себя на мысли, что готов хоть каждый день отыскивать пацана, лишь бы она снова обнимала меня.

Она опять взяла его на руки и целовала его лицо. Пацан смотрел на полицейских, которые уселись за столик, ожидая чего-то.

— Простите, а можно четыре кофе? — спросили один из копов, самый толстый из всех.

— Три кофе, — вставил другой полицейский, — три кофе и один чай. Черный, если можно.

Тётя, словно разбуженная после гипнотического транса, дернулась, посмотрела на них и, улыбаясь во весь рот, ответила:

— О боже, конечно! Может быть, чего-то еще?

— Нет-нет…только кофе.

— Минуточку! А вам? — обратилась она к женщине с ребенком. — Я Лиза…— она протянула руку, но быстро убрала ее, поняв, что ей будет неудобно держать пацана и пожимать ее руку.

— Я Катя…А это, — она посмотрела на пацана, — это Илюша, и вы даже представить себе не можете как мы рады, что познакомилась с вами…— она посмотрела на меня и добавила: — и с вами…

— И я рад. — ответил я и не соврал.

Полицейские весело болтали, радуясь, что все разрешилось само собой, я сидел с Катей и пацаном, ожидая, пока тётя принесет кофе.

— Такое уже раньше случалось? — спросил я.

— Нет, что вы. И больше не случится…Понимаете, он особенный и смотреть за ним тоже нужно по-особенному. Да, Илюша?

Он издал какой-то гортанный звук, который, должно быть, был утвердительным ответом на языке матери и ребенка.

Тётя принесла кофе полицейским, потом поставила две чашки на нашем столике, а сама, потрогав пацана за правую щеку и оставив розовый след, и направилась к другим столикам.

Катя, казалось, готова раздавить пацана в своих объятиях.

— Как так вышло? — спросил я.

— Не знаю, — погрустнела она, — я ужасная мать.

— Очень в этом сомневаюсь. — сказал я искренне.

Тётя принесла пирог. Она смотрела на меня как-то по-другому, не знаю, что именно значил ее взгляд.

Пацан впервые за все время потерял интерес к фарфоровому далматинцу, теперь он смотрел на пирог.

Вокруг стояла какая-то необъяснимая праздничная атмосфера. Копы смеялись, поедая пирог, Тётя бегала туда-сюда, некоторые посетители тоже улыбались, то поглядывая на полицейских, улыбка на лицах которых считалась чуть ли не мифом, то кидая добродушные взгляды на счастливую мать, нашедшую ребенка. И даже я чувствовал что-то вроде умиротворения.

Катя дала пацану в руки кусок пирога, и мальчик тут же запихнул его в рот, уподобляясь какому-то дикому зверьку. С самого начала я понимал, что с ним что-то не так, но в чем дело — понять не мог, тем более, что его мать, казалось, ничего необычного не замечает. Пацан, пытаясь пережевать огромный кусок пирога, издавал противное чавканье, куски выпадали из рта на стол, что еще больше удивляло Катю.

— Ну, — протянул я как-то сухо, по-следовательски, — что у вас за тайна? — чавканье слегка раздражало, но атмосфера праздника служила огнетушителем, который вовремя заглушал вспыхивающие во мне очаги пламени.

— Нет никакой тайны…просто…— она замолчала, словно боясь сказать лишнего.

Я понял, что она очень долго ни с кем не говорила, и если бы начала сейчас, то уже не смогла бы остановиться, и тогда бы внутренние кошмары неизвестной мне женщины стали бы моими собственными. В какой-то момент я подумал, что испугался, но затем ясно осознал, что хочу познакомиться с ее кошмарами, разделить их. В каждом человеке хранится что-нибудь такое, что может удивить, шокировать, поразить и, наконец, испугать мир. Я чувствовал, что в этой женщине тоже есть что-то такое. Мне очень хотелось узнать, что именно, поэтому меня так к ней тянуло.

— Можно я это сохраню на память? — спросил я, протягивая листочек, где я записал номер ее телефона.

Она ни капли не смутилась, и это показалось мне странным.

— Конечно, — ответила она, — думаю, Илюша, если он подпустил вас к себе, тоже захочет с вами встретиться. Да, мой мальчик?

Пацан посмотрел на меня, и я впервые за все время увидел не какое-то подобие, а настоящую эмоцию на его детском лице. Судя по всему, он обрадовался.

Люди сменялись другими людьми, и я как-то не обращал на это внимания. Но когда в ресторанчик зашел он, мне стало не по себе. Праздничная атмосфера была разрушена человеком с мерзким шрамом на лице. Он был одет в длинное серое пальто, на ногах были нацеплены какие-то древние коричневые сапоги, старая шляпа на его голове сидела как-то криво, будто только что кто-то пытался ее сбить. Он снял шляпу, прижав ее к груди и, прихрамывая, направился к одному из столиков в углу.

Катя что-то говорила, но я не слушал, не мог слушать. Взгляд мой был направлен в человека со шрамом. Я попытался отвлечься.

— Тебе нравится поэзия? — спросил я.

— Не знаю…— смущенно ответила она, и я почувствовал, что она стала нравиться мне немного меньше. Но затем я снова увидел ее зеленые глаза и понял, что ни поэзия, ни что-либо еще не играют абсолютно никакой роли.

Человек со шрамом вызывал во мне какие-то странные чувства. Его метающийся туда-сюда взгляд, подозрительная одежда и вид безумца выдавали его. В голове всплыли какие-то воспоминания, обрывки минувших дней. Я иду по улице и случайно врезаюсь в прохожего. Он, извиняясь, прижимает шляпу к груди и поспешно удаляется. Было ли это на самом деле? Не знаю, но начинаю верить в то, что все–таки было.

Он смотрит на меня.

— Черный человек, — шепчу я, — глядит на меня в упор…

— Что? — спрашивает Катя, подвигаясь ближе ко мне.

— И глаза покрываются ледяной блевотой. — продолжаю я чуть громче.

— Мы, наверное, будем идти…— говорит она как-то неуверенно.

— Словно хочет сказать мне, что я жулик и вор…Так бесстыдно и нагло обманувший кого-то!

Она поднимается, но я хватаю ее за руку и прошу остаться.

Она слушается, садится на место и смотрит на меня. А я смотрю на человека со шрамом. Я чувствую не злость, а чувствую дикий, первобытный страх.

Я говорю Кате, что мне пора на работу. Теперь она хватает мою руку и сжимает так, что я чувствую легкую боль.

— Обещай, — говорит она с надеждой, — обещай, что позвонишь.

Мне хочется поскорее уйти. Комната сжимается с каждым ударом моего сердца. Человек со шрамом не смотрит на меня, он рассматривает свою шляпу.

— Да, — говорю я и почти не слышу своего голоса, так громко стучит мое сердце. — Обещаю.

Я целую ее в губы, и она отвечает.

Я с ужасом смотрю на пацана и выхожу на улицу.

Глава 5

Я бежал, потому что единственным словом, которое я понимал, было слово «бежать». Было еще одно слово, но тогда я не мог знать, как оно произносится, зато более чем полностью понимал его значение. Это был страх древнего человека, вышедшего из пещеры и увидевшего стаю серых, голодных, исхудалых волков. Это было чувство, подобное тем, что заполняют нутро маленького, беззащитного существа, которое вдруг встречает хищника. Мое сердце стучало так, как наверняка стучит сердце какой-нибудь смертельно уставшей антилопы, убегающей от голодного до полусмерти льва.

Мимо мелькали витрины, вывески и очень редко проносилось что-то, напоминающее людей. Бежать — было единственной целью, единственным смыслом. Мне казалось, если я остановлюсь, то тут же почувствую его холодную и мерзкую руку на своем плече. Я не оглядывался, не смотрел по сторонам, а просто бежал.

Я забежал в какую-то темную арку и понял, что больше не могу. Я задыхался и кашлял.

Темнело. Но где-то по-прежнему пели птицы. Чьи-то шаги разрушили прекрасную музыку природы, я обернулся, зная, что увижу его. И я действительно увидел его.

Он стоял в нескольких метрах, как-то нелепо улыбаясь. Он не подходил, ничего не говорил, но я знал, что если он сдвинется хотя бы на сантиметр, я снова побегу. Хоть нет сил, хоть не могу дышать, но я побегу.

— Постой…— произнес он, подходя ближе.

Его тон был таким успокаивающим, что я не побежал.

— Не убегай. — сказал он тверже и меня словно парализовало.

— Уйди! — крикнул я, не придумав ничего лучшего.

— Тише…тише…Сынок, я же просто…

— Уйди! Уйди! Уйди!

Я стоял на месте, выкрикивая это слово, понимая, что есть только для варианта: кинуться и разорвать его в клочья или убежать. Я больше склонялся ко второму варианту, но шрам на его лице, да и само лицо тоже, казалось, притягивало, удерживало, и я оставался на том же месте.

— Я же просто…нужно поговорить.

— Уйди! — вскричал я, нащупывая нож в кармане брюк. — Уйди, или я тебя зарежу. Воткну нож в твою шею.

— Ты не…сынок, послушай…

Я попятился назад, понимая, что действительно могу кинуться и воткнуть в него нож.

— Ты не должен так реагировать, сынок…

— Не разговаривай, — говорю, — не разговаривай и не подходи.

Он остановился, словно ожидая удара. Я продолжал пятиться, надеясь, что вот-вот выйду из арки на свет.

…женщина прекрасна, но очень худая, со впавшими щеками, глубокие, преждевременные морщины режут тонкую, бледную кожу ее лица. Ее руки в синяках, кровоподтеках и маленьких шрамах.

Я возвращаюсь домой и слышу ее крики, и его крики тоже слышу. Она кричит от боли, а он кричит, ее болью наслаждаясь. Это — кое-что, что не находит никакого объяснения в моей голове. И поэтому это выходит из моей головы диким криком.

Женщина, услышав мой голос, кричит громче, словно надеясь на помощь. Но я не могу ничем помочь.

— Молчи! — слышится из–за запертой двери. Я слышу глухие удары, и женщина больше не кричит.

Дверь открылась, и он вышел из спальни. Его жилистые, волосатее руки в крови, лицо в крови, рана — от виска и до щеки сочится его же кровью.

Пол их спальни за его спиной окрасился в цвет спелой черешни. Он смотрит на меня как-то очень злобно, но я не обращаю внимания и не боюсь, потому что смотрю сквозь его огромное тело. Там, позади него, женщина умывает ноги в луже собственной крови. Красивые ступни. Ее пальцы в крови. Ее ноги не подвижны.

— Иди сюда. — говорит он. Глубокая рана по-прежнему сочится, но я не боюсь и подхожу к нему.

Он берет меня за руку и ведет в спальню, огибая все еще текущие струйки темно-красной жидкости.

Женщина лежит на животе. Ее ноги слегка раздвинуты, а синее платьице задрано почти до пояса. Ее кожа была бледной, очень красивой. Из ее тонкой шеи все еще текла едва заметная струйка крови, которая пачкала ее солнечные волосы.

Он отпустил мою руку, а сам пошел к ней. Он опустился на колени в красную воду и стал целовать ее белоснежные ступни, щиколотки, икры, бедра, и место, где бедра сходятся в единую точку. Времени он отрывался от ее тела и смотрел на меня. Это был взгляд безумца, объясняющий, что я вижу всего лишь крошечную, микроскопическую долю его сумасшествия…

Сейчас он смотрел на меня так же, этим же взглядом.

Он продолжал целовать, хотя точнее сказать, что он вылизывал ее остывающее тело. Ему нужно было поспешить, пока труп не окоченел, пока ее идеальное тело все еще сохраняло естественную мягкость и упругость. Он спешил и тяжело дышал, взбираясь на самую прекрасную женщину в мире.

Он больше не смотрел на меня, зная, что я и так не могу оторвать взгляд от разворачивающейся трагедии, где несчастливым есть и начало и финал.

Он упирался руками в пол и все время его руки съезжали, оставляя кровавые полосы на полу, напоминающие следы кисти на холсте. Он злился, раздражался и бил женщину в раненую шейку.

Я смотрел на это с неподдельным интересом. Комната была светлой. Действительно ли это было именно так?

Я закричал, как кричал тогда, и он остановился, словно испугавшись.

— Стой на месте, — сказал я, — не подходи ни на шаг.

Я мечтал о солнечном свете. Хотел, чтобы солнце пришло и разогнало мрак, чтобы его волшебные лучи пробили каждую темную душу, а каждую светлую душу сделали еще светлее.

Темно, но я вижу его лицо.

Я хочу видеть солнце.

— Я ношусь во мраке, в ледяной пустыне, — начинаю я, — Где-то месяц светит? Где-то светит солнце?

Его лицо изменяется до неузнаваемости. Морщины и шрам, будто изгибаются под воздействием какой-то невероятной, невидимой силы. Я, понимая, что больше не боюсь, что теперь пугаю я, продолжаю:

— Вон вдали блеснула ясная зарница,

Вспыхнула — погасла, не видать во мраке,

Только сердце чует дальний отголосок

Грянувшего грома, лишь в глазах мелькает…

Он не пятится, а отходит, его лицо исчезает в темноте, я знаю, что он уходит.

Где же ты, солнце?

— Дальний свет угасший, вспыхнувший мгновенно,

Как в ночном тумане вспыхивают звезды…

И опять — во мраке, в ледяной пустыне…

Где-то светит месяц? Где-то солнце светит?

Я знаю, что он ушел.

Но это больше не имеет никакого значения. Он вернется, если не выйдет солнце. Я кричу:

— Только месяц выйдет — выйдет, не обманет.

Только солнце встанет — сердце солнце встретит.

И солнце действительно выходит. Его лучи разрезают ночь и затем рассыпаются на миллионы, миллиарды лучиков. Каждый из них что-то ищет, рыская по земле. И когда эти светлые лучи находят свою цель, я слышу дикий, леденящий, болезненный крик человека со шрамом на лице.

Глава 6

На следующий день я не позвонил. Почему-то я был уверен, что она сама мне позвонит. Тот факт, что у нее не было моего номера, совершенно меня не интересовал.

Я перестал ходить к Виктории. Во-первых, потому что я не мог отойти от телефона, а во-вторых, потому что больше не испытывал к ней того, что испытывал раньше. Нет, конечно, просыпаясь по утрам, я по-прежнему думал о ней, но те мысли несли в себе характер, ничего общего с характером любовным не имеющий. О Кате я думал больше, хотя и не сказать, что больше, чем о тёте, человеке со шрамом, поэзии, подростковой мастурбации или о ситуации на Ближнем Востоке.

Я лежал на своих матрасах, телефон стоял у головы, чтобы я наверняка услышал, когда он зазвонит. Но он молчал. Тишина стояла такая, что, казалось, весь город затаился, ожидая ее звонка. Я почти в это поверил. Но голубь, врезавшийся и окно и нарушивший тишину, все испортил. Это была грязная, серая птица, больше напоминавшую крысу, только вылезшую из канализационного люка. Он размахивал крыльями, цепляя окно, как будто изображая гостя, стучавшего в дверь. Он улетел, не дождавшись пока только что пробудившийся ото сна хозяин отворит дверь.

Я поставил телефон себе на грудь и уставился на барабан. Провод я обмотал вокруг шеи. Так и уснул.

Снился кошмар.

Когда ты не употребляешь и не пьешь, то сны, особенно кошмарные, — лучшее и, пожалуй, единственное развлечение.

Проснулся из–за того, что задыхаюсь. Шнур сжимал горло.

Во сне я стоял на рельсах в темном туннеле. Как только я начинал двигаться в одну сторону, то слышал звук приближающегося поезда, который скрежетал и свистел, как какой-нибудь железный бык. В ужасе я разворачивался и бежал в другую сторону. Но и там слышался тот же звук, более того, там даже виднелся свет, идущий из глубины, прорывающий, казалось бы, непреодолимый мрак. Я стоял в нерешительности. Скрежет уже не был таким далеким, он приближался. И ближе. И ближе. А потом скрежет и свист внезапно превратился в какой-то гудок, и я проснулся.

Звонил телефон.

Все еще переживая случившееся, я схватил трубку:

— Да?

Ответа не последовало.

— Алло?

— Привет. — послышалось в трубке. Это была тётя.

— Тётя, — сказал я, — я не могу сейчас говорить, я жду звонка.

— Чьего звонка? Ее?

— Это не важно. Я не могу говорить. Я жду звонка.

— Я просто хотела сказать…Мне звонила Виктория, спрашивала, куда ты пропал…

— И что ты сказала?

— Сказала, что не знаю…

— Хорошо, — говорю, немного смягчаясь, — все нормально?

— Да.

— Я зайду, как только освобожусь. Ну, все.

Я хотел положить трубку, но внезапно осознал то, что тётя — самый близкий мне человек, почувствовал какое-то необъяснимое тепло, идущее изнутри. Не раскаленная лава, а нежное тепло.

— Милая тётя, — говорю я совсем ласково, — я, кажется, влюбился.

— Ты не представляешь, как я рада!

Но теплое чувство ушло так же внезапно, как и появилось.

— Мне пора, — говорю, — я зайду скоро.

Я ложу трубку, но сразу ее поднимаю и набираю выученный наизусть номер.

Она берет трубку после первого гудка, будто все время сидела возле телефона.

— Можно я приду?

— Да. Сегодня?

— Завтра. — говорю я, хотя готов был бежать к ней хоть сейчас. — Сегодня много работы.

— Тогда до завтра?

— Да, до завтра.

— Я буду ждать.

— Пока.

Я отодвигаю телефон подальше от кровати и укутываюсь одеялом, проваливаясь в сон.

Завтра долго не наступало.

***

Я не знаю, чего ожидал. Все было в порядке. Маленькая, вроде как уютная квартирка. У двери много обуви: босоножки, туфли на высоких каблуках, кроссовки, детские ботинки. На вешалке — несколько детских курток, пальто. На стене напротив вешалки висит большое, почти от пола и до потолка, зеркало, по бокам обклеенное наклейками «love is» и «Корпорация монстров».

Я снял кроссовки, поставил их под вешалку, отодвинув ее босоножки. Я подумал, что хочу увидеть их на ее ногах.

— Проходи…— сказала она.

Слева была закрытая дверь, справа находилась маленькая кухня. Обои с желтыми цветочками, несколько тарелок в раковине, холодильник с детскими рисунками, фотографиями и какими-то записками.

Катя взяла мою руку и повела в другую комнату. Дверь на балкон была приоткрытой, работал маленький телевизор. Над незастеленной кроватью висел старенький ковер, видимо, оставшийся от предыдущих хозяев.

Она крепче сжала мою руку и подтянула меня к себе. За телевизором стояла кривая полка, заваленная книгами.

Я посмотрел на Катю. Ее глаза о чем-то просили, щеки и лицо покраснели. Она дышала, приоткрыв рот, показывая белые зубы. На одном из передних зубов я увидел странную горизонтальную полоску, как бы разделяющую зуб пополам. У меня такая же. Очень неприятно терять то, что тебе по-настоящему дорого, особенно зубы.

Она прижималась ко мне, а я рассматривал ее, словно пытаясь запомнить каждую ее черту, чтобы потом, в момент разлуки, закрыть глаза и увидеть ее лицо в мельчайших подробностях. Она поцеловала меня, закрыв свои глаза. Я увидел родинку на ее веке. Маленькую, едва заметную. Если бы ее кожа не была такой бледной, я бы никогда не увидел ее. Я взял ее за талию, думая о том, что уже никогда не забуду эти ощущения, однако, я убирал руки и понимал, что ничего не запомнил. Она, не прекращая целовать, усадила меня на кровать и села мне на колени.

— Где Илюша? — спросил я вдруг, на секунду оторвавшись от ее мягких губ.

Вместо ответа она снова начала меня целовать, расстегивая ширинку на моих штанах.

— Слушай, — говорю я, — где пацан?

— Гуляет. — ответила она, слезая и опускаясь на колени.

Я погладил ее светлые волосы.

— Где гуляет?

— На улице.

Она стягивает мои штаны, достает встающий член.

— Слушай. — говорю я тихо, дыхание сбилось, будто я иду над пропастью. — Он там один? Гуляет в смысле.

Она что-то мычит в ответ, но что именно — не разобрать, ее рот занят. Я тяну ее за волосы, отрывая ее от дела, которое ей, по всей видимости, нравится больше, чем разговоры, и спрашиваю:

— Что ты сказала?

— Он гуляет. — коротко, раздраженно отвечает она и снова продолжает начатое. Ее руки где-то у нее между ног. Она проделывает какой-то волшебный трюк, и ее трусики падают на пол.

— Как ты это сделала?

В ответ она издает захлебывающиеся звуки, которые раздражают гораздо сильнее, чем возбуждают.

— Тише, — говорю, — пожалуйста.

Из приоткрытой двери на балкон повеяло холодком и послышалось, как стучат капли дождя. Снова дождь.

— Погода портится. Может, нужно выйти за малым?

Она выпускает мокрый и окаменевший член изо рта и, ничего не говоря, поднимается на кровать и садится на него. Я чувствую резкую боль, но там влажно и член тут же проходит глубже. Я целую ее шею, плечи, волосы. Я слышу ее тяжелое дыхание, но также слышу, как по окну стучат капли дождя. В какой-то момент он усиливается, превращаясь в ливень.

— Там сильный дождь…— шепчу я, пытаясь поймать губами мочку ее уха.

— Мне все равно…

Она лежала у меня на груди и дремала, а может быть, уже крепко спала. Я пялил ящик, где какой-то черный тип рекламировал ножи. Длинные, острые, напоминающие о тысячах бытовых убийств. В подарок негр обещал подарить черную коробку, где эти ножи должны храниться. Я думал, что здесь наверняка есть нечто такое, есть какой-то подвох. Не в ножах и не в коробке, а в Кате и во всей этой ситуации. Она спокойно спала, а я дышал ее волосами, зная, что скоро отыщу это нечто…

Где-то зазвонил телефон. Я, словно подталкиваемый чувством, главная цель которого — выискать подвох, аккуратно, чтобы не разбудить Катю, освободился от ее объятий и пошел на звон. Телефон находился в комнате за закрытой дверью. Но я все равно туда вошел.

Комната показалась мне какой-то пустоватой. Здесь не было ничего, кроме дивана и открытого шкафа с одеждой. Телефон стоял на полу возле дивана.

— Алло.

— Здравствуйте, наконец-то! — тонкий женский голосок звучал взволнованно.

— Кто это?

— Послушайте! Я не просто так звоню!

— Я слушаю…

— Мы нашли мальчика…Он не говорит и не отвечает на вопросы…Но на его портфеле был записан этот номер…это ваш ребенок?

— Что? Где вы его нашли?

— Послушайте, сейчас не время…Просто приезжайте. Подбельского 15, квартира 43. Вы услышали адрес?

— Да. Я скоро буду.

Я положил трубку. Вернее, кинул трубку на пол и побежал к Кате, не совсем понимая, что все это значит.

— Катя…— я легонько тронул ее за плечо. — Катя, просыпайся…

— Что случилось? — пробормотала она сквозь сон.

— Кто-то позвонил и сказал, что нашел Илюшу…

— Да? Здорово…

— Нужно забрать его…

— А они сказали адрес?

— Сказали.

Она приподнялась на локтях, посмотрела в телевизор, потом взглянула на меня.

— Слушай, — наконец, произнесла она, — а ты не мог бы забрать его? Я так плохо спала этой ночью…Илюша всю ночь кричал, я не выспалась…Заберешь?

— Да.

— Тебе правда не трудно?

— Нет, все хорошо, я заберу его.

— Хорошо…— она чмокнула меня в щеку и снова легла, отвернувшись к стене.

Глава 7

Прежде, чем мне открыли, я позвонил в дверь трижды. Затем послышались шаркающие звуки и дверь все–таки отворилась. Передо мной стояло что-то ветхое, хтоническое — старая женщина. Черты ее лица утонули в сотнях уродливых морщин, волосы были короткими и полностью белыми. На ней был надет светлый свитер и длинное платье, которое она, похоже, надела потому, что к ней должен был прийти я, незнакомый мужчина. Женщина всегда остается женщиной. Не важно, сколько ей лет, не важно как она выглядит, чем болеет и не собирается ли она сегодня умереть — женщина всегда остается женщиной.

— Ой! — вдруг воскликнула она очень тонким, нежным голосочком. — Вы за мальчиком?

— Да…Он у вас?

Ну, естественно, он у них. Я удивился своему вопросу.

— Проходите.

Я вошел. В квартире пахло подсолнечным маслом, гуталином и лекарствами. Она провела меня в комнату, где я встретил не менее ветхое существо — ужасно старого мужчину, видимо, ее мужа, а рядом с ним спокойно, уставившись в телевизор, сидел Илюша.

— Пожалуйста, садитесь. — бабуля указала на кресло возле дивана, где сидели старик и мальчик. — Хотите чаю?

— Нет, спасибо. — ответил я, присаживаясь на твердое кресло.

— А кофе? Может, вы хотите пообедать?

Ее вопросы сбивали с толку. Так делают, когда хотят отвлечь внимание, подумал я. Но сразу же добавил: паранойя.

— Нет, — произнес я, — я не голоден, но от кофе, наверное, все–таки не откажусь…

Она наградила меня отвратительной улыбкой и на удивление резво исчезла из комнаты.

Я посмотрел на пацана.

— Привет, Илюша.

Он даже не глянул в мою сторону. Зато дед, медлительно повернув ко мне голову, проскрипел:

— Близится ужас.

— Что? — переспросил я.

Но он, словно потеряв ко мне интерес, отвернулся.

Мне не нравилось в этом доме. Не нравилось находиться среди этих хтонических полубожеств. Казалось, каждая минута проведенная там, старила меня на целый год.

Какое-то время мы сидели в тишине, которую нарушал только голос диктора в телевизоре. Голос вещал об ужасах голодомора.

Женщина принесла кофе. Она протянула мне белую чашку с красным цветочком, а сама села на диван к мужу и пацану.

— Я вышла в магазин, — начала она, — нужно было купить молока…Я наскребла немножко муки, хотелось испечь то ли коржиков, то ли блинов…— она с любовью посмотрела на мужа, лицо которого не выражало абсолютно ничего. — Он очень любит простые коржи…

Я понимающе улыбнулся.

— Уже возвращаясь домой, возле подъезда я увидела его. — теперь она смотрела на пацана, смотрела тем же взглядом, которым секунду назад одарила деда. — Он стоял совершенно один…Я спросила, не потерялся ли он. Но бедный мальчик не отвечал. Он просто взял мою руку…и когда я пошла домой, он, как бездомный котенок, пошел за мной…

— Он не бездомный.

— Я знаю, знаю…Потом увидела цифры на рюкзаке…вы знаете, я очень долго не решалась позвонить…я понимаю, что вам, как отцу, очень неприятно, наверное, даже больно слышать такое…

Она тяжело вздохнула, положив свою руку на неподвижную руку мужа. Я сделал глоток кофе. Ужасный вкус.

— У нас нет детей. — сказала она печально. — И никогда не было…Вот сегодня мне и показалось, что Бог, наконец-то, услышал мои молитвы и подарил нам мальчика…

— Вы же понимаете, что это не так?

— Понимаю. — погрустнела она. — Но вы не можете себе представить, что это такое, что это значит…Как это… Мы старались, но ничего не получалось. Совсем отчаявшись, мы перестали пытаться, но сегодня утром…сегодня утром я проснулась с мыслью, что все, наконец, изменится. Я знала!

— Послушайте…

— Нет, пожалуйста, дослушайте…Вы не подумайте ничего. Я понимаю, что это ваш мальчик, но я прошу вас, дослушайте, хорошо?

— Хорошо. — согласился я.

Она засияла и заговорила:

— Мама читала мне сказки. Разные сказки. Мне нравилось сначала их слушать, а потом я научилась читать…Я прочитала сказку о колобке…— она замолчала, словно выжидая реакции, но ее не последовало, я лишь подумал, что снова столкнулся с идиоткой. — Меня поразило, что в этой сказке все по-другому. Она начинается печально, а заканчивается еще ужаснее…

— Ага.

— Да. Вы только представьте себе: семейная пара не может завести детей. Они пытаются, но ничего не происходит, бог остается равнодушным к их молитвам. Он, кривясь, вертит носом и закрывает уши своими необъятными ладонями. И вот, наступает закат их жизни. Вы только вдумайтесь. Вы, должно быть, были самым счастливым человеком на земле, когда у вас родился ребенок…Можете смеяться, но я сделала все так, как было в сказке. Я проснулась сегодня с этой мыслью. Я проснулась и поняла, что нужно делать. — она вздохнула: — Раз бог не хочет слышать крик, я сама переоденусь богом.

Она поднялась с дивана. Прошлась по комнате, остановившись у окна:

— Я наскребла бедную горку муки и вдруг обнаружила, что у нас нет яиц. Я выбежала на пять минут. Хотела купить три яйца и вернуться к своему делу. Все мое нутро кричало, пылало, веселилось, и я осознавала, что это сработает.

— И что произошло потом? — спросил я, зная ответ. Нельзя игнорировать безумных людей, нельзя быть равнодушными к их словам. Может быть, собеседник — это все, что есть у безумного.

— Я купила четыре яйца, купила сахар и пошла обратно. А потом я увидела мальчика. И поняла — это он.

— Кто?

Она нежно погладила Илюшу по светлым волосам.

— Когда мы вернулись домой, уже вдвоем, я зашла на кухню и увидела, что мука куда-то исчезла. Я поняла все и сразу. Я так радовалась…так смеялась, что казалось, я подарила себе не только ребенка, но выиграла еще и вторую молодость.

— Простите, но…

— Я знаю. Я ведь позвонила вам. Я увидела телефонный номер, и поняла, что бог так и не вытащил затычки из своих ушей.

— Скорее всего, он просто оглох от старости.

Она ничего не ответила, лишь печально улыбнулась.

Илюша по-прежнему смотрел телевизор. Дед, как и раньше, смотрела в никуда.

— Наверное, — произнес я, поднимаясь с кресла, — наверное, нам пора идти…Илюшу ждет мама.

— Илюша…— повторила бабуля, смотря на пацана. — Я чувствовала это имя. Может быть, вы посидите еще немного? — в ее голосе, во взгляде и в каждом движении виднелось отчаяние и надежда. Я сказал, что не могу остаться.

— Хорошо, — еще больше погрустнела она, — я понимаю.

Я поставил недопитый, уже остывший кофе на столик слева от кресла и поднялся.

— Спасибо, что позвонили. Я понимаю, что значил для вас этот звонок. Спасибо вам.

Я взял Илюшу на руки и пошел в прихожу. Бабуля вышла следом, принеся рюкзак.

— Вы чуть не забыли…

— Да, спасибо.

Она помогла пацану надеть портфель, а затем обняла его. Я обулся и стал ждать, когда она выпустит его из своих объятий.

Мне хотелось уйти. Но не хотелось причинять боль бедной старухе.

— Нам пора.

— Надеюсь, мы еще увидимся. — сказала она, наклонившись к Илюше. Она чмокнула его в щеку, и из ее глаз обрушился целый водопад слез. Она посмотрела на меня. Ее заплаканное лицо почернело, осунулось. Создавалось впечатление, что еще немного и оно совсем исчезнет, а еле угадываемые черты ее лица сотрутся и исчезнут навсегда.

— Вы, должно быть, самый счастливый отец во всем мире.

Глава 8

Я очень устал.

Как будто оставил все свои силы, всю энергию в том доме.

Пацан, оказавшись дома, заметно оживился. Он мигом разделся, кинув куртку на пол и пошел играть со своими динозаврами, которых он вытащил из–под кровати, где спала Катя. Я поднял его куртку и повесил на вешалку.

Пацан забрал своих динозавров и ушел в другую комнату. А я обрушился на кровать. Она лежала ко мне спиной: я чувствовал злость и возбуждение. Я трогал ее упругую задницу, гладил ее пока еще сухую пизду. Сухой она была не долго.

Она застонала. Но проснулась лишь тогда, когда я полностью вошел в нее. Я сжимал ее ягодицы, лизал ее шею и кусал плечи.

Странное чувство разбавляло возбуждение. Мне не удавалось его идентифицировать, она пряталось за спиной у дикой, животной похоти. Я улавливал какие-то тоненькие нотки, но все равно не мог понять, что за чувство там скрывается.

Я делал ей больно. Ее тело завтра покроется синяками. Или сегодня. Или никогда.

Я двигался быстрее. И чем ближе я подбирался к завершению, тем ближе подбирался к тому, чтобы сорвать маску с этого притаившегося чувства. Я ощущал его грани. Она легла на спину и она, словно покорившись, оказалась подо мной. Она открыла глаза и я увидел, как сильно изменилось ее лицо в этот момент. Я видел страх в ее прекрасных глазах.

Я сжал ее горло. Казалось, я чувствую, как циркулирует кровь у нее под кожей. Она щекочет мои пальцы. Катя, понимала, что я больше не отпущу ее. Она раздирала мне руки, пыталась добраться до лица, но я не дал. Я не слышал ее хрипов.

— Ты ужасная мать. — прошептал я сквозь зубы, но она, наверное, не успела услышать. Ее язык вывалился из аккуратного ротика, а лицо посинело. В момент смерти все мышцы в ее теле расслабились, что повлекло за собой естественными последствия.

Я закончил уже в ванной.

Мертвое тело не вызывало во мне никаких особенных чувств. Мертвая женщина покорна, но омерзительна из–за своей близости к богу.

Я смотрел на свое лицо. Возбуждение постепенно уходило, и я мог четко нащупать и вытащить за хребет то притаившееся чувство.

Ненависть

Я умыл лицо и вернулся обратно в комнату. Я укрыл Катю с головой. Я больше не чувствовал к ней ненависти. Ее больше нет. Ненависть, как и любовь, нужна исключительно живым. В шкафу я нашел большую дорожную сумку. Порывшись еще немного, я отыскал полку с детскими вещами. Какие-то яркие футболки с рисунками, парочка свитеров, штаны, несколько толстовок с капюшоном. Я сунул все это в сумку. Надо будет сказать Тёте, чтобы она погладила его одежду.

— Илюша. — сказал я громко. — Иди, пожалуйста, сюда, сынок.

Из–под одеяла выглядывали ее маленькие ступни. Ногти покрыты розовым лаком. Я думал, что Илюша не придет, но он пришел и стал напротив меня, не обращая внимания на застывшее тело под одеялом.

— Садись. — сказал я, указывая на кровать.

Я гладил ее пальцы. Ее ноги успели остыть. Или они были холодными? Разве она могла так быстро остыть? Я подумал, что некрофилы, должно быть, очень быстрые ребята. Гонимые временем, они успевают сделать свои дела до того, как тело остынет. Или их возбуждает холод, исходящий от мертвых? Я слишком мало об этом знаю.

Он смотрел, как я глажу ее ступни. Наклонившись, я стал целовать ее ноги. Он смотрел и странное чувство снова стало заполнять меня. Не ненависть, нет. Сейчас она была неуместна. Я думал о том, что все повторяется. Рано или поздно, но все повторяется.

Я не возбуждался. Не чувствовал вообще ничего. Она была мертвой.

— Поцелуй мамочку напоследок. Мы скоро уходим.

Илюша посмотрел на открытую сумку с его вещами и, словно согласившись, приподнял одеяло и несколько раз чмокнул мать в холодную щиколотку.

— Пойдем.

Я помог ему собрать динозавров, а затем помог одеться. Пока я обувался, он куда-то исчез, но сразу же вернулся, держа в руках старую фотографию. Из фотографии на меня смотрело чистое, детское лицо светловолосой девочки, окруженной тонкими виноградными лозами. На обратной стороне виднелась почти стертая надпись: «Катеньке тринадцать. Бахчисарай».

— Нужно идти, сынок. — сказал я и положил фотографию Илюше в рюкзак.

Глава 9

На улице было тепло. Когда солнце не пряталось за пухлыми серыми тучами, оно слепило глаза.

Будет дождь.

Я держал его за руку и мы медленно шли по городу. Он разглядывал все вокруг. Время от времени мне приходилось останавливаться и ждать, пока Илюша налюбуется деревом, ржавой девяткой или голубем, клюющим хлебные крошки. Но он быстро терял ко всему интерес, и мы продолжали идти.

Я подумал, что если начнется дождь, я возьму его на руки. Я бы и сейчас мог это сделать, но это выглядело бы немного странно.

На улице почти не было людей. Мне казалось, пацан будет останавливаться возле каждого человека, но люди не очень-то его интересовали. Я не совсем понимал, куда мы идем. Я надеялся, что верный путь сам возникнет под нашими ногами.

Почему-то мне вспомнился тот мужик, который рассказывал о своей повернутой на Рождественском матери. Теперь, когда меня не раздражало лицо и голос того человека, история показалась мне крайне забавной. Я вспомнил его потрепанную, но красивую жену и снова возненавидел его.

Я представляю маленький домик где-нибудь за городом. У них некрасивый двор. Бурьян добрался даже до порога, краска на окнах облезла и может показаться, что в доме никто не живет. Но внутри есть люди. Женщина, постоянно читающая стихи и вечно пьяный мужчина, сидящий с заряженным карабином напротив двери. Мужчина кричит, чтобы женщина заткнулась, но она продолжает читать стихи. Она смеется, если стихотворение веселое, плачет, если грустное и молчит, если поэзия Рождественского заставила ее задуматься.

— На Земле безжалостно маленькой

Жил да был человек маленький.

У него была служба маленькая.

И маленький очень портфель.

Мужчина крепко сжимает ружье. Иногда он целится в дверь, иногда целится в картину на стене.

А женщина продолжает:

— Получал он зарплату маленькую…

И однажды —

прекрасным утром —

постучалась к нему в окошко

небольшая,

казалось,

война…

На ее щеках уже виднеются слезы, но их еще недостаточно, и она читает дальше, не обращая внимания на то, что муж целится прямо в нее. Она знает, что он не станет стрелять. Он, конечно, не Роберт Рождественский, он, конечно, не поэт, да и вообще никто, но он любит ее.

— Автомат ему выдали маленький.

Сапоги ему выдали маленькие.

Каску выдали маленькую

и маленькую —

по размерам —

шинель.

Она начинает рыдать и не может закончить. Она убегает в другую комнату, садится за стол и пишет очередное письмо своему любимому поэту, любимому человеку.

Я смотрю на Илюшу, и мне кажется, что он улыбается. Мне не хочется плакать, и я заканчиваю вместо той женщины из моей головы:

— А когда он упал —

некрасиво, неправильно,

в атакующем крике вывернув рот,

то на всей земле не хватило мрамора,

чтобы вырубить парня

в полный рост.

Дорога привела меня к Виктории.

***

Я сидел на том же диванчике, где и сидел всегда, и молчал. Пацан сидел рядом и рассматривал новую картину, появившуюся рядом с той, что я уже видел. В широкой деревянной рамке был вставлен белоснежный лист бумаги, на котором, если постараться, можно было рассмотреть что-то, издалека напоминающее слона. Или кита.

— Красиво. — сказал я.

— Спасибо, мне тоже очень нравится. — она повернула голову к картине. — Очень-очень интересно, правда?

— Да. Я стал отцом.

— Правда?

— Да. Это Илюша. Познакомьтесь.

Виктория встала со своего кресла, подошла к малому и поцеловала его в щеку. Когда она подошла, я почувствовал запах персиков и сигарет и захотел читать ей рассказы вслух.

— Я очень рада знакомству. — сказала она. Затем Виктория взглянула на меня и добавила: — Я уверена, что ты справишься.

— Спасибо.

— Что думает тетя?

— Мне кажется, она очень обрадуется, сама подумай…я думаю, она влюбилась в Илюшу с первого взгляда.

— Еще бы.

— Может быть, — начал я, стараясь смотреть ей в глаза, они были такими детскими и наивными, что, казалось, каждое мое слово воспринимается как абсолютная истина, — может быть, я спешу, но…

Слова застревали в гортани, будто бы цепляясь за невидимые преграды.

— Я хотел сказать…не хочешь поужинать со мной сегодня? — я глубоко вздохнул, глянул на Илюшу и добавил: — С нами. Не хочешь поужинать с нами сегодня?

— Хочу. — коротко ответила она. — Очень хочу.

***

Впервые, наверное, за все время, тетя закрыла ресторанчик раньше времени. Не считая какого-то рабочего, ресторанчик был пуст, а рабочий ушел без вопросов, когда тетя попросила его об этом. Он понимающе взглянул на нас с Викой и, пожелав любви, счастья и семейного благополучия, удалился на улицу, где все–таки начинался дождь.

Тетя закрыла все окна, потушила почти все лампы, оставив только одну над нами. Она бегала по ресторанчику, как пчелка, то протирая наш стол, то принося кофе, булочки и сок с тортом для Илюши.

— Спасибо, тётя. Ты самая лучшая.

Она чмокнула меня в щеку, затем чмокнула Илюшу и, улыбнувшись Вике, ушла в подсобку. Там горел свет.

Мы просто разговаривали.

Затем тётя принесла наш ужин. Это был салат, к которому я даже не притронулся и печеная утка с картофелем.

Какое-то время Илюша сидел рядом со мной, но затем пересел к Виктории. Сначала я не понял, в чем дело, но затем он взял фарфорового далматинца, стоящего возле тарелки Вики, и принялся с ним играть. Вот пацан, подумал я, как легко тебя впечатлить. Это хорошо.

— Теперь наша жизнь будет совсем другой, правда?

— Да уж, — согласился я, — наша жизнь изменится.

— Как ты считаешь, она изменится в лучшую сторону?

— Конечно, — солгал я, — иначе не может быть.

— Да…

Мы разговаривали, смотрели на пацана и на то, как он играется с далматинцем, и все было хорошо. Тётя время от времени выглядывала из подсобки и как-то напряженно спрашивала, хорошо ли все.

— Да, тётя, — отвечал я, — все хорошо!

— Позовете, если что-нибудь понадобится!

Когда тётя исчезла за дверью, я наложил себе в тарелку картофеля и положил сверху небольшой кусок мяса. Я хотел было проделать это и с Викиной тарелкой, но она сама взяла миску с картофелем и положила себе совсем немного.

— Ты не голодна?

— Слежу за фигурой…

— Я, наверное, люблю тебя.

— Да? — спросила она.

— Да.

Она ничего не ответила. Я смотрел, как она ест, и это казалось мне самым красивым, самым захватывающим зрелищем на свете. Ее не смущал мой взгляд. Усиливавшийся дождь стучал по стеклу с обратной стороны.

Она так красиво ела. Она так громко чавкала. Но и это было самым прекрасным звуком на всей земле.

— Я люблю тебя. — повторил я.

Илюша поставил далматинца на стол и обнял Викторию.

Дверь подсобки приоткрылась, и оттуда послышался нежный голосок моей любимой тёти:

— Если ты любишь, как я, бесконечно,

Если живешь ты любовью и дышишь,

Руку на грудь положи мне беспечно:

Сердца биенья под нею услышишь…

Ее голос был чистым, как вода в каком-нибудь горном ручейке. Такими же были глаза женщины напротив и глаза мальчика, обнимавшего ее.

— Я люблю тебя. — сказал я снова, а тетя, словно испытывая те же чувства, продолжала:

— О, не считай их! в них, силой волшебной,

Каждый порыв переполнен тобою;

Так в роднике за струею целебной

Прядает влага горячей струею…

Пей, отдавайся минутам счастливым,-

Трепет блаженства всю душу обнимет;

Пей — и не спрашивай взором пытливым,

Скоро ли сердце иссякнет, остынет.

25.12.2015