Публикуемое выступление Этьена Балибара прошло в рамках конференции «Мир после вторжения в Украину: Европа в междуцарствии» (на той же конференции выступал Бруно Латур с докладом: "Уходит ли европейская земля у нас из–под ног?"). Ближе к концу выступления, совпадая в этом со своим коллегой, Балибар смещает акцент на экологический аспект этой войны. Смещение геоэкологических границ (помимо смещения линий фронта или национальных границ), которые могут сыграть важную роль в текущем конфликте, подталкивает старого марксиста к идее о том, что мы столкнулись с «локально-глобальной войной нового типа».

Этот текст стремится удержать вместе воображаемое, реальное и символическое, что не столь просто в отведённый промежуток времени, поскольку требуется рассмотреть множество перспектив, которые никогда нельзя будет подвести под одну единственную идею.

Je voudrais essayer de tenir ensemble les registres de l’imaginaire, du réel et du symbolique. Ce n’est pas facile en aussi peu de temps. En réalité, ce n’est pas facile en soi. Car il faut envisager les choses de plusieurs points de vue qui ne s’ajusteront jamais sous une seule idée.

Прежде всего в глаза бросается, что война в Украине характеризуется крайней степенью насилия. Мы много слышим, что текущий конфликт возвратил феномен, который мы некогда сумели предотвратить, — жестокость, исчезнувшую с европейского горизонта после Второй Мировой Войны. Подобное возвращение можно констатировать, поскольку сейчас наблюдается идентичное превращение населения в массу, и это неразрывно связано с крупномасштабными преступлениями против человечества, которые совершаются изо дня в день. Однако ещё худшее насилие наблюдалось во время войны в Югославии в 90-х, которая была заключена нашим сознанием в своего рода воображаемую львиную клетку, а затем — поспешно забыта. Это стало способом поставить Европу и Европейцев особняком от мировой истории, в которую они непрерывно вмешивались, чтобы учинить войну самостоятельно или чужими руками (не будем припоминать весь прошлый век с непрерывной агрессией и бойней, порой развязывающейся прямо у нас во дворе).

Commençons par les caractéristiques de la guerre d’Ukraine en tant que déchaînement de violence extrême. On entend beaucoup dire que la guerre actuelle fait revenir quelque chose qu’on croyait conjuré, une brutalité qui avait disparu de l’horizon européen depuis la fin de la Seconde Guerre mondiale. C’est vrai à certains égards, le plus important étant le phénomène des déplacements de population en masse, indissociable du fait que se commettent, jour après jour, des crimes contre l’humanité à grande échelle. Ce ne l’est pas du point de vue de la nature des violences exercées, dont on a déjà vu l’équivalent, ou pire, dans les guerres de Yougoslavie des années 1990, que notre conscience collective avait installées dans une sorte de cage aux fauves imaginaire, puis s’est empressée d’oublier. D’autre part, c’est une façon d’isoler l’Europe et les Européens de l’histoire du monde dans lequel ils n’ont cessé d’intervenir, y compris pour y porter la guerre ou pour la faire par procuration. Sans remonter au siècle dernier, des agressions et des massacres aussi violents n’ont cessé de se produire, parfois à nos portes.

Однако легитимное недоверие в отношении европоцентризма не должно затемнять, что в этот раз дело касается нас самих, «европейцев», в историческом смысле этого слова, которое, очевидно, относится не только к украинцам, но и русским. Итак, мы оказались в состоянии общей войны прямо в сердце нашего «большого» континента, впервые со времён нацизма. Мы оказались в этом положении из–за агрессии, нарушающей международное право и перерастающей в тотальную войну с риском ядерной эскалации конфликта. Это на долгое время перевернёт наши жизни и восприятие мира. Мы несём полную ответственность за это. Это же относится как к выбору аналитических категорий, так и следствий, которые мы извлечём из них.

La méfiance légitime envers l’eurocentrisme ne peut pour autant occulter le fait que, cette fois, c’est de nous qu’il s’agit, Européens au sens historique du terme, ce qui inclut évidemment les Ukrainiens, mais aussi les Russes. Nous sommes en guerre générale au sein de notre « grand» continent, pour la première fois depuis la fin du nazisme. Nous y sommes du fait d’une agression absolument contraire au droit international, qui débouche sur la guerre totale et porte en elle le risque d’une escalade nucléaire. Elle va bouleverser durablement la vie et la perception du monde de tous les Européens. Notre responsabilité est donc entière, aussi bien pour ce qui concerne le choix des catégories d’analyse que pour les conséquences à en tirer.

Война, которую самодержец-авантюрист Путин развязал против Украины, оправдывая её сценарием неизбежной агрессии и принадлежностью Украины к «русскому миру», чьим вождём и одновременно хозяином оказывается именно его Государство, — это война, несущая за собой тотальное разрушение: разрушение городов, ландшафтов, ресурсов и памятников. Множество мужчин, женщин и детей переживают бомбардировки и солдатские бесчинства. Спровоцированное войной сопротивление, героическая вовлечённость населения и её лидеров сдерживают вторжение и даже теснят его, но особо важно, что все эти факторы породили гражданскую нацию [peuple de citoyens], которая существовал исключительно в рамках действующей исторической, однако противоречивой, традиции и недавнего опыта хаотичной демократизации.

La guerre que le président Poutine, agissant en autocrate et en aventurier, a déclenchée contre la nation ukrainienne en invoquant un scénario d’agression imminente et en arguant d’une appartenance de l’Ukraine au « monde russe » dont son État serait à la fois le guide et le propriétaire, est aujourd’hui une guerre de destruction totale : destruction des villes et des paysages, des ressources, des monuments, et bien entendu des hommes, des femmes et des enfants, livrés aux bombardements et aux exactions de la soldatesque. La résistance qu’elle a suscitée, l’engagement héroïque de la population et de ses dirigeants, sont en train de contenir l’envahisseur, voire de le faire reculer, mais surtout ils sont en train de donner naissance à un peuple de citoyens qui n’existait encore qu’en puissance, dans une tradition historique ancienne mais contradictoire, et dans les expériences plus récentes d’une démocratisation chaotique.

Когда русский президент отчеканивает тезис о несуществовании украинской нации и несостоятельности украинского народа, можно возразить ему, что для украинского народа эта война представляется войной за их независимость. Выиграв её, и эта победа необходима, они уже навсегда выйдут из этого конфликта как Государство. Обсуждая это, французы, принадлежащие моему поколению, не могут не думать об алжирских событиях, даже принимая в расчёт различия между двумя контекстами. И поскольку нравственным основанием этой войны оказывается преодоление антагонизмов, на которые, как ему казалось, мог опереться старый господин, независимость народа Украины несёт в себе преобразование нации в этническом и культурном смысле в гражданскую нацию, которая находится в согласии с принципами ЕС и, тем самым, обосновывает своё желание как можно скорее войти в него, что ещё совсем недавно считалось невозможным.

Si nous pensons à la façon dont le président russe a martelé sa thèse de l’inexistence de la nation ukrainienne et de l’inconsistance du peuple ukrainien lui-même, nous dirons que cette guerre, pour les Ukrainiens, est leur guerre d’indépendance. En la gagnant — et il faut qu’ils la gagnent — ils en sortiront constitués pour toujours comme un État. Un Français de ma génération ne peut pas ne pas penser à ce qui s’est passé pour les Algériens, toutes différences dûment prises en compte. Et parce qu’elle a pour socle moral le dépassement des antagonismes sur lesquels l’ancien maître croyait pouvoir s’appuyer, cette indépendance porte en elle la transformation d’une simple nation ethnique ou culturelle en une nation civique, qui consonne avec les principes sur lesquels est construite l’Union européenne et justifie, de part et d’autre, le désir de procéder au plus vite à l’adhésion naguère déclarée impossible.

На этом этапе размышления следует поменять фокус и рассмотреть отношение Украины к Европе с учётом того, как война прямо сейчас меняет это отношение. Таким образом, мы займём более глобальную и космополитическую точку зрения, переместившись из локальной перспективы в глобальную. Я думаю, что хорошая путеводная нить, которая поможет распутать клубок противоречий и силовых отношений, образуется посредством наложения уровней и типов границ, которые пересекаются во время войны или оказываются причастными ей. Границы придают устойчивый характер оппозициям и антагонизмам, структурируя мир. Хотя и не стоит придавать слишком много значения тому факту, что слово «Украина» изначально обозначает «пограничную область» или «границу», на протяжении столетий регион, носящий это имя, был местом противостояния, жестокого раздела территории и встречи между культурами. Сегодня этот регион вновь стоит на кону при конфронтации двух куда более обширных образований, чем он сам. Однако, когда я пытаюсь очертить конфигурацию и границы этих [более крупных] образований, меня поражает, что эти пространства не только конфликтны, но и глубоко [идеологически] ассиметричны.

Mais à ce point nous devons changer de focale et envisager le rapport de l’Ukraine à l’Europe, tel que la guerre est en train de le reconfigurer, d’un point de vue plus global, cosmopolitique, en nous élevant progressivement de l’échelle locale à celle de toute la planète. Il me semble alors qu’un bon fil conducteur pour démêler la complexité des contradictions et des rapports de forces, est constitué par la superposition des niveaux et des types de frontières qui viennent se recouper dans la guerre, ou dont elle participe. Les frontières cristallisent les oppositions et les antagonismes, elles structurent le monde. S’il ne faut pas vouloir faire trop dire à ce fait de langage que le nom d’Ukraine signifie originellement « marche » ou « frontière », il reste que la région qui porte ce nom a constitué en permanence au cours des siècles un terrain d’affrontement, de partages plus ou moins violents et de rencontres entre cultures, et qu’elle se trouve à nouveau aujourd’hui former l’enjeu d’une confrontation entre des ensembles beaucoup plus vastes qu’elle. Or ce qui me frappe, quand j’essaie de repérer leur configuration et la nature de leurs démarcations, c’est que tous ces espaces ne sont pas seulement conflictuels mais profondément dissymétriques.

Сказанное верно, если мы рассматриваем уровень «национальных» границ, которые непрерывно ставились под вопрос завоеваниями, аннексиями, разделом территорий, их усечением и обратным присоединением, а также истреблением и угоном населения — процессами, которые происходили практически с начала нашего вхождения в современную эпоху [l’époque moderne] вплоть до воссоздания европейских наций через некоторое время после окончания мировых войн и падения коммунизма. События, происходившие на Донбассе с 2014-го и за некоторое время до него, — это осадок социальной истории, государственных антагонизмов, а также культурных и потомственных аффилиаций, которые драматично изменяются в ходе этой войны и имеют смутное будущее. Исходя из того, где будет проходить граница, и какой будет её функция, страна будет более или менее пригодной для жизни и дальнейшей реконструкции. Однако она будет несравнима с границей, проходящей между Францией и Германией, поскольку, с одной стороны, имеется формирующаяся нация, тогда как с другой — тоталитарная империя, находящаяся в глубоком кризисе. Эта асимметрия [формирующаяся нация / тоталитарная страна в кризисе] охватывает геополитические «ансамбли», которыми выступают сами воюющие стороны, чей антагонизм и кристаллизует Украина, если анализируем происходящее, ориентируясь на линии фронта.

C’est vrai au premier niveau, celui des frontières « nationales », telles que n’ont cessé de les remettre en question des histoires de conquêtes, d’annexions, de découpages et de rattachements, mais aussi d’exterminations et de déportations, courant depuis les débuts de l’époque moderne jusqu’à la reconstitution des nations européennes au lendemain des guerres mondiales et de la chute du communisme. Ce qui se joue au Donbass depuis 2014 et même avant est un précipité d’histoire sociale, d’antagonismes étatiques, d’affiliations culturelles et générationnelles, que la guerre est en train de changer dramatiquement, mais dont l’avenir reste incertain. Selon que le front cédera dans un sens ou dans l’autre, et que le pays sera encore plus ou moins habitable ou reconstructible, la frontière aura un tracé, une fonction tout à fait différente. Mais elle sera de toute façon incomparable, par exemple, à celle de la France et de l’Allemagne, puisqu’on aura d’un côté une nation en formation, de l’autre un empire totalitaire en crise plus ou moins profonde. Cette dissymétrie s’étend aux « ensembles » géopolitiques dont les belligérants font partie, ou qu’ils forment par eux-mêmes, et dont l’Ukraine cristallise aussi l’antagonisme, c’est-àdire au second niveau des lignes frontalières.

На этом этапе нашего размышления всё серьёзно усложняется, поскольку оказывается неясным, что следует обозначать терминами «война» и «граница». Давайте не будем питать иллюзий, и скажем, что ЕС действительно находится в состоянии войны с Россией: нравственной и дипломатической, экономической и финансовой. В конце концов, речь идёт о военном конфликте, хотя он всё ещё ограничивается поставками вооружения и сообщением разведывательных данных. Однако происходящее может выйти за пределы границ Украины, если Россия постарается контратаковать на других территориях. Дело не ограничивается одним ЕС, и в этом конфликте он постепенно теряет свою независимость, поскольку составляет военный альянс, где наибольшее влияние принадлежит США, которые чувствуют угрозу русского империализма. Чем дольше длится война, и чем больше ресурсов требуется для её ведения, тем в большей мере Штаты будут склонятся к “rollback”, своего рода откату международных отношений, теорию которого недавно выдвинул Збигнев Бжезинский и другие: мы снова столкнёмся со старой демаркацией между «атлантическим» миром, гегемонию которого защищают Збигнев и близкие авторы, и «евразийским миром», в который входят остатки СССР. Навстречу этому дискурсу, будто это зеркало, устремляется дискурс русского режима, вдохновлённый шмито-хантингтоновской перспективой, утверждающей противостояние двух миров, Востока и Запада с их несовместимыми ценностями. Тем временем, даже здесь наблюдается серьёзная асимметрия. Как говорят, Штаты на пути «возвращения» в Европу, но они не угрожают её независимости или ценностям, но желают подтолкнуть её к милитаризации, а также экономической и технологической зависимости. В то же время, рассматривая Евразию, мы наблюдаем, что отношения между Россией и её восточным «тылом» кажутся крайне нестабильными, насколько бы Китай ни был заинтересован в том, чтоб поддержать врага своего врага. Историческая цель Китая предполагает не столько внедрение в Европу (разве что с целью установить перевалочные пункты для своих «шёлковых путей»), сколько установление гегемонии в Африке и Латинской Америке, чтобы конкурировать с Соединёнными Штатами. Другими словами, хотя Китай и образует Grossraum (в смысле Карла Шмитта), он, возможно как раз в силу этого, не занимается дележом мира. Поэтому в текущий момент, с одной стороны, мы видим образование всё более и более устойчивого блока, сформированного из Европы и США в рамках НАТО. С другой стороны, мы не наблюдаем возникновения китайско-русского блока, который был бы целиком вовлечён в это сражение даже на уровне его «гибридных форм», связанных с экономической и идеологической войной.

ais ici on voit que les choses se compliquent sérieusement, aussi bien du point de vue de ce qu’on appelle guerre que du point de vue de ce qu’on appelle frontière. L’Union européenne est bel et bien en guerre avec la Russie, ne nous racontons pas d’histoires : guerre morale et diplomatique, guerre économique et financière, guerre militaire encore limitée à la fourniture des armements et des renseignements, et qui pourrait s’étendre au-delà des frontières ukrainiennes si la Russie cherche à contre-attaquer sur d’autres territoires. Mais elle n’y est pas seule, et même elle y est de façon de moins en moins indépendante, puisque la structure communautaire à laquelle reviennent les initiatives, et à laquelle veulent adhérer en priorité les États qui se sentent menacés par l’impérialisme russe, est l’alliance militaire dominée par les États-Unis. Plus la guerre dure, plus les moyens engagés augmentent, plus les États-Unis donnent le sentiment de vouloir faire avancer le programme de « rollback » naguère théorisé par Zbigniew Brzezinski et d’autres, en retraçant la ligne de démarcation entre le monde « atlantique » dont ils assurent l’hégémonie et le monde « eurasiatique » formant le résidu de l’URSS. Ce qui paradoxalement rencontre, comme en miroir, le discours du régime russe, d’inspiration très schmittienne ou huntingtonienne, sur l’affrontement des deux mondes, ’Orient et l’Occident aux valeurs incompatibles. Cependant là encore une dissymétrie très profonde peut être observée. Les États-Unis sont, dit-on, « de retour » en Europe : ils ne menacent évidemment pas son indépendance ou ses valeurs politiques, mais ils vont pousser à sa militarisation, à sa dépendance économique et technologique. Au contraire, du côté de l’Eurasie, les rapports entre la Russie et son « grand arrière » extrême-oriental semblent extraordinairement instables, quel que soit l’intérêt que le régime chinois a pu voir à soutenir l’ennemi de son ennemi. Car la Chine a pour objectif historique, non pas de s’implanter en Europe (sauf précisément pour y installer les terminaux de ses « routes de la soie »), mais surtout de construire dans le « Sud », en Afrique et en Amérique Latine, une hégémonie rivale de celle des États-Unis. En d’autres termes, bien que constituant par elle-même un Grossraum (au sens de Carl Schmitt) ou peut-être pour cette raison même, la Chine ne cherche pas à partager le monde. C’est pourquoi, si on a momentanément d’un côté un bloc de plus en plus soudé formé de l’Europe et des États-Unis dans le cadre de l’OTAN, on n’a pas de l’autre un bloc sino-russe qui s’engagerait comme tel dans le combat, même au niveau de ses formes « hybrides », celle de la guerre économique et idéologique.

Однако это не предельный уровень анализа. Более того, он не выступает определяющим «в последней инстанции». Касаясь деления Север-Юг, мы переходим на планетарный уровень. Положение, которое я защищаю применительно к этому измерению нашего анализа, связано с двумя пропозициями. Во-первых, при рассмотрении в планетарном масштабе политические пространства оказываются всё больше и больше связанными и проникающими друг в друга. По этой причине русско-украинская война не может рассматриваться как локальная война. В эпоху усиливающейся мондиализации любые территории, населения и технологии взаимно зависят друг от друга, и эта зависимость выражается в виде потоков, которые пересекают границы, в том числе и границы, лежащие между врагами и друзьями. Потоки российских газа и нефти продолжают поступать в Западную Европу и Украину в обмен на потоки долларов и евро, хотя на повестке дня стоит вопрос о том, чтобы прекратить это. Российское и украинское зерно, которое больше не доставляется в Египет, Тунис и Марокко, вполне может поспособствовать не только кризису и голоду в этих странах, но также восстаниям и массовой эмиграции. Эти страны не «воюют», но они «в войне» [Ces pays ne sont pas « en guerre », mais il sont « dans la guerre »].

Ce niveau pourtant n’est pas le dernier, et même il n’est pas déterminant « en dernière instance ». En évoquant la division Nord-Sud, on passe au niveau proprement planétaire. La thèse que je défends à cet égard est double, même très schématiquement. Premièrement, au niveau planétaire, les espaces politiques sont de moins en moins séparés ou déconnectés les uns des autres. C’est pourquoi d’ailleurs la guerre russo-ukrainienne ne peut pas être considérée comme une guerre locale. À l’époque de la mondialisation avancée, tous les territoires, toutes les populations, toutes les technologies sont interdépendantes, et ces interdépendances se traduisent par des flux qui traversent les frontières, y compris les frontières entre amis et ennemis. Le gaz et le pétrole russe continuent de couler vers l’Europe occidentale et même vers l’Ukraine, en contrepartie de dollars et d’euros, bien qu’il soit beaucoup question d’essayer de les interrompre. Nous n’en sommes pas encore là. Et le blé russe ou ukrainien qui n’arrivera plus en Égypte, en Tunisie ou au Maroc pourrait déterminer dans ces pays, non seulement des crises ou des famines, mais des soulèvements et des exodes. Ces pays ne sont pas « en guerre », mais il sont « dans la guerre ».

Санкции, направленные против России, косвенно поразили огромное число других стран по всему миру. Хотя эти страны имеют совсем иной опыт исторической конфронтации с американским, европейским, русским и экс-советским империализмом, вряд ли стоит искать иного для объяснения широкого общественного резонанса в большинстве «южных» стран, оказавшихся вовлечёнными в войну, считающуюся западной. Я хотел бы настоять на следующем: когда мы рассуждаем о происходящем в планетарной перспективе, не следует отделять экономические и геополитические вопросы от проблемы, упирающейся в границы другого рода [нежели национальные границы и линии фронта], — проблемы климатических границ, которые постепенно дестабилизируются и смещаются из–за глобального потепления и последствий, которые оно влечет за собой. Как можно обсуждать изменение способа поставки газа в Европу (иными словами, переход от Северных Потоков 1 и 2 к антлантически-средиземноморскому регазификационному терминалу сжиженного природного газа), если не устанавливается никакой корреляции между нашим способом получать энергию и политиками окружающей среды, в результате которых мы вот-вот проиграем битву за +2 градуса к средней температуре планеты? Одна из самых важных границ России — не её фактические границы, но климатическая линия, отделяющая регионы, некогда занимаемые тундрой, тайгой, вечной мерзлотой степей умеренной зоны и пустынных регионов. Эта граница пересекает Россию с Запада на Восток, и в текущий момент она драматически смещается. Когда Сибирь, что происходит каждое лето, вновь начинает гореть, неизбежно возникает вопрос: какая международная помощь должна быть оказана России, чтобы дать ответ на это природное бедствие? Какого рода переговоры необходимо вести с ней, чтобы вновь запустить мировую передачу энергии? Чьи интересы следует поставить на первое место? Неоспоримую свободу украинцев? Экологические интересы европейцев? Или интересы жителей земли, которые подвергаются всё большей и большей угрозе?

Inversement, les sanctions économiques dirigées contre la Russie frappent indirectement un très grand nombre de pays dans le monde. En dehors du fait qu’elles n’ont pas la même expérience historique de la confrontation avec les impérialismes américain, européen, russe ou ex-soviétique, il n’est pas besoin d’aller chercher plus loin la raison de la réticence des opinions publiques d’un grand nombre de pays du « Sud » à s’embarquer dans la uerre perçue comme occidentale. Mais je voudrais surtout insister sur le point suivant : dès lors qu’on raisonne en termes planétaires, il ne faut pas isoler les questions économiques et géopolitiques du problème que pose un autre type de frontières, les frontières climatiques en cours de déstabilisation et de déplacement à cause du réchauffement terrestre et des conséquences qu’il entraîne. À quoi bon parler de fournitures de gaz et de l’inversion de leurs approvisionnements en Europe, faisant passer du Nordstream I et II aux terminaux de liquéfaction et regazéification méditerranéens et atlantiques, si on n’établit aucune corrélation avec les politiques environnementales qui sont en train de nous faire perdre la bataille des 2 degrés de réchauffement à la fin du siècle ? L’une des plus grandes frontières climatiques au monde, celle qui sépare les régions autrefois occupées par la toundra, la taïga et le permafrost des steppes tempérées et des régions désertiques, traverse la Russie d’Est en Ouest et non pas sur ses marges. Elle est en train de se déplacer dramatiquement. Quand, chaque été, la Sibérie recommence à brûler, la question se pose inévitablement de savoir quel type d’aide internationale doit être apportée à la Russie pour y faire face, et surtout quel type de négociation doit être entrepris avec elle pour relancer la transition énergétique mondiale. Quel intérêt doit primer alors, celui de la liberté des Ukrainiens, qui n’est pas négociable, l’intérêt écologique des Européens, ou celui des Terrestres de plus en plus immédiatement menacés ?

Хотя это и произошло непредвиденным образом, различные виды границ в очередной раз перемешались друг с другом. Нация, которая борется за свою независимость и её демократия оказались перед стратегической дилеммой, которая была описана Реймоном Ароном в «Войне и мире Наций» как выбор между присоединением к федерации или империи. Однако такой выбор сверхкодируется противостоянием более глобальных мировых империй и асимметрией как их интересов, так и их средств.

Une fois de plus aujourd’hui, bien que sous une forme imprévue, la typologie des frontières, celle des nations, celles de la guerre et de la politique s’avèrent étroitement imbriquées. La nation qui lutte pour son indépendance et sa constitution démocratique est placée devant le dilemme stratégique que Raymond Aron, dans la conclusion de Paix et Guerre entre les Nations, décrivait comme le choix de l’incorporation à la fédération ou à l’empire. Mais ce choix est surdéterminé par l’affrontement des impérialismes à l’échelle mondiale et la dissymétrie de leurs intérêts comme de leurs moyens.

Все описанные силовые отношения приобретают более относительный характер, включаясь в другую подвижную структуру: геоэкологическую. В текущей момент эта структура определяется неравномерностью развития [ландшафта], зонами добычи и потребления углеродосодержащей энергии, которые приводят к возникновению зон ускоренного разрушения равновесия окружающей среды. Чем дольше длится война, тем сложнее станет рассматривать происходящее на уровне национальных границ, сколь бы драматичным ни было происходящее, и игнорировать давление, исходящее от высших эшелонов власти. Таким образом, мы имеем дело с локально-мировой войной нового типа. И я верю в способность украинских граждан, поддерживаемых их западными союзниками и тем приёмом, который мы оказали их женщинам и детям, сдержать агрессию и отбросить российские силы.

Et tous ces rapports de forces sont relativisés et englobés dans une autre structure en mouvement, unestructure géo-écologique, que dessinent ensemble les inégalités de développement, les territoires d’extraction ou de consommation de l’énergie carbonée, et les zones d’effondrement accéléré des équilibres environnementaux. Plus la guerre durera, plus il deviendra difficile de la traiter uniquement au premier niveau, si dramatique soit-il, en ignorant la pression des niveaux supérieurs, autrement dit le fait qu’il s’agit d’une guerre locale-mondiale d’un genre nouveau. Je crois dans la capacité des citoyens ukrainiens, soutenus par l’engagement et les fournitures de leurs alliés occidentaux, moralement encouragés par l’accueil que nous faisons à leurs femmes et à leurs enfants, de contenir l’agression et de faire reculer les chars russes.

Однако, и виною тому мой методологический пессимизм, я верю, что война, если она не дойдёт крайности и не запустит процесс взаимного уничтожения, продлится долгое время и будет такой же разрушительной как и варварство. В то же время длительность и жестокость этой войны превратятся в непримиримую ненависть не только по отношению к правительствам и режимам, но и ненависти между народами на протяжении целых поколений. Пацифизм, как я говорил в этом Марте, «не выход» (интервью для Mediapart от 7-го марта 2022-го года). Я не отрекаюсь от тех слов. Тем не менее, мир необходим для целой планеты, «вечный» мир, как его назвал Кант, мир, который на уровне своего устройства не содержит даже предпосылок к возобновлению войны. Теоретически именно в этом состоит цель таких международных институтов как ООН и конвенций по разоружению, которые потеряли всю свою легитимность и кредит доверия с конца Холодной войны. Одним из последних сокрушительных ударов по ним нанёс Владимир Путин. Когда и как мы вернёмся к проблеме вечного мира? Вокруг каких границ понадобится сплотиться, а какие — пересечь? Какие альянсы потребуется заключить и с кем? Я не знаю этого.

Mais, par pessimisme méthodologique peut-être, je crois aussi que la guerre, si elle ne monte pas aux extrêmes et n’enclenche pas un processus de destruction mutuelle, durera longtemps et sera destructrice autant que barbare. Or avec la durée et la brutalité viennent aussi les haines inexpiables, non seulement envers des gouvernements et des régimes, mais entre des peuples, pendant des générations. Le pacifisme, ai-je dit dès le mois de mars, « n’est pas une option » (interview à Mediapart du 7 mars 2022). Je ne me dédis pas. Mais la paix, elle, est une nécessité pour la planète, une paix « perpétuelle », comme la nomme Kant, c’est-à-dire qui ne contienne pas dans sa forme même les prémisses du recommencement de la guerre. Tel était, théoriquement, l’objectif d’institutions de droit international comme les Nations Unies et de conventions pour le désarmement qui ont perdu toute légitimité et toute crédibilité depuis la fin de la Guerre froide, sous les coups de boutoir de diverses puissances, la Russie de Vladimir Poutine étant la dernière en date. Quand et comment allons-nous reprendre le problème, en consolidant ou en traversant quelles frontières, en nouant quelles alliances et avec qui ? Je ne le sais pas1 .