Create post
///

Жиль Делёз. Пять тезисов о психоанализе.

Pavel Afanasyev
Максим Новиков
Мойра Надежовна
+43

В одном из относительно недавних (2010) выпусков журнала «Логос» был переведён текст Жиля Делёза под названием «Четыре тезиса о психоанализе». Этот текст, вышедший в 1977 году, является переработанной версией выступления Делёза в Милане (1973) под названием «Пять тезисов о психоанализе». Поскольку миланское выступление Делёза содержательно дополняет версию, опубликованную в «Логосе», было решено сделать его перевод. Как и всегда Делёз очень пафосно говорит о производстве бессознательного, критикует ортодоксальных аналитиков и пытается заострить внимание на специфике своего понимания желания.


Я хотел бы представить 5 тезисов о психоанализе. Вот первый из них: сегодня психоанализ представляет определенную политическую опасность, которая свойственна ему и которая отличается от опасностей, скрытых в старой психиатрической клинике. Последняя конституирует локализованное место заточения; психоанализ же, напротив, функционирует в воздухе свободы. В некотором роде психоанализ занимает позицию торговца в феодальном обществе по Марксу: функционируя в свободных порах общества, не только на уровне частного кабинета, но и на уровне школ, учреждений, районов и т.д. Это функцонирование ставит нас в особую ситуацию по отношению к психоаналитическому предприятию. Факт в том, что психоанализ много говорит нам о бессознательном; но в некотором смысле это всегда для того, чтобы редуцировать его, уничтожить его, предотвратить его, помыслить его как своего рода фон [parasitage] сознания. Для психоанализа, как мы можем это утверждать, всегда слишком много желаний. Фрейдовская концепция ребенка как полиморфного извращенца свидетельствует об этом. Для нас же, напротив, желаний никогда не бывает достаточно; Речь не идёт о том, чтобы, посредством того или иного метода, редуцировать бессознательное; для нас речь идёт о том, чтобы произвести бессознательное: не существует бессознательного, которое уже было бы здесь, бессознательное должно быть произведено и оно должно быть произведено политически, социально, исторически. Вопрос в следующем: в каком месте, в каких обстоятельствах, в пользу каких событий может быть произведено бессознательное? Под производством бессознательного мы понимаем в точности то же самое, что и под производством желания в социальном-историческом поле или появление высказываний и актов высказываний нового рода.

Мой второй тезис заключается в том, что психоанализ является совершенно законченной и уже сконституированной машиной, чтобы помешать людям говорить, т.е. производить высказывания, которые отсылают к ним [людям] и которые отсылают к группам, с которыми они находят сходства. Когда мы даём анализировать себя, у нас создаётся ощущение, что мы говорим. Но мы говорим напрасно, вся аналитическая машина создана, чтобы стереть условия подлинного акта высказывания. Что бы мы ни говорили, все воспринимается в виде топтания на месте, в виде интерпретативной машины, пациент никогда не сможет достигнуть того, что он на самом деле должен сказать. Желание или бред (которые в высшей степени одно и то же), желание-бред есть по природе либидинальное инвестирование целиком в историческое и социальное поля. То, чем мы бредим, — классы, народы, рассы, массы, своры. Но производится своего рода подавление, исходящее со стороны психоанализа, который располагает предсуществующим кодом. Этот код конституируется Эдипом, кастрацией, семейным романом; наиболее секретное содержание бреда, т.е. нечто производное от поля исторического и социального будет подавлено таким образом, что никакое бредящее высказывание, отсылающее к популяции[peuplement] бессознательного не сможет пройти через аналитичскую машину. Мы говорим, что шизофреник имеет дело не с семьей, не со своими родителями, но с народами, популяциями и племенами. Мы говорим, что бессознательное не является делом поколения, семейной генеалогии, но делом мирового населения, а также, что всё это уничтожается аналитической машиной. Я приведу всего два примера: первый пример — судья Шребер, чей бред целиком и полностью относится к расам, истории и войне. Фрейд не отдает в этом отчёт и сводит этот бред исключительно к его связям с отцом. Другой пример относится к Человеку-Волку: тогда как Человек-Волк грезит о шести или семи волках, что по определению является сворой, т.е. определенным видом группы, Фрейд думает лишь о том, чтобы редуцировать это множество, полностью свести его лишь к одному волку, который по принуждению будет отцом. Любое коллективное высказывание, которое было воспроизведено в бреде Человека-Волка является подавленным: Человек-Волк не сможет помыслить или хотя бы сформулировать никакое из высказываний, которые были для него наиболее существенными.


Мой третий тезис заключается в том, что, если психоанализ работает таким образом, то это потому, что он располагает автоматической машиной интерпретации. Работа машины интерпретации может быть резюмирована следующим образом: что бы мы ни говорили, говоримое нами означает другое. Мы никогда не сможем отрицать ущерб, произведенный этими машинами. Когда мне объясняют, что то, что я говорю, означает другое, чем то, что я говорю, то тем самым [par là] производится то же самое расщепление Я как субъекта. Это расщепление широко известно: нечто, что я говорю, отсылает ко мне как к субъекту высказывания, а нечто, что я имею в виду отсылает ко мне (в моих отношениях с аналитиком) как к субъекту акта высказывания. Это расщепление мыслится психоанализом как основа кастрации и мешает любому производству высказываний. Например, в некоторых школах для детей со сложностями характера или даже с психопатией ребенок в своей рабочей или игровой активности находится в отношении со своим преподавателем, и там [в этом отношении] он рассматривается как субъект высказывания; в своей психотерапии, будучи в отношениях с аналитиком или психотерапевтом, он рассматривается как субъект акта высказывания. Что бы он ни делал в группе на уровне своей работы или игры, это будет отсылать к вышестоящей инстанции психотерапевта, который будет единственным облечённым властью интерпретировать, все происходит в такой манере, что сам ребенок окажется расщеплен, он не сможет процедить ни одного высказывания из тех, что на самом деле имеют связь с его отношениями или с его группой. У него будет ощущение того, что он говорит, но он не сможет сказать ни единого слова относительно того, что его существенно касается. На самом деле то, что производит высказывания в каждом из нас, это не мы в качестве субъекта, это совершенно другое, это множества, массы и своры, народы и племена, коллективные скопления, которые нас пересекают, которые нам предшествуют и о которых мы не знаем, поскольку они составляют часть самогО нашего бессознательного. Задачей подлинного анти-психоаналитического анализа является обнаружение коллективных скоплений акта высказывания, коллективных взаимосвязей и этих народов, которые присутствуют в нас и заставляют нас говорить и, отталкиваясь от которых, мы производим высказывания. Именно в этом смысле мы противопоставляем все поле экспериментирования , группового или личного экспериментирования с деятельностью аналитической интерпретации.


Мой четвёртый тезис, если излагать его быстро, заключается в том, что психоанализ подразумевает довольно особое соотношение сил. Недавняя книга Кастеля, “Le Psychanalysme” (Психоанализм), показывает это довольно неплохо. Это соотношение сил проходит через контракт, особо сомнительную либерально-буржуазную форму. Оно завершается «переносом» и находит свою кульминацию в молчании аналитика. Поскольку молчание аналитика является наиболее важной и худшей из интерпретаций. Психоанализ проходит через малое число коллективных высказываний, которые являются высказываниями самого капитализма касательно кастрации, нехватки, семьи и этого малого числа свойственных капитализму высказываний — он пытается процедить [всё] это через индивидуальные высказывания самих паицентов. Мы говорим, что нужно делать в точности наоборот, т.е. исходить из подлинных индивидуальных высказываний, предоставлять людям условия, в том числе и материальные, производства их собственных индвидуальных высказываний, чтобы открыть подлинные коллективные скопления, которые их производят.


Мой последний тезис, что касается нас, заключается в том, что мы не желаем участвовать ни в каком демарше [tentative], который вписывался бы во фрейдо-марксистскую песпективу. И это по двум причинам. Первая заключается в том, что в итоге фрейдо-марксизм в целом ведёт своё происхождение от возврата к основнам, это значит к сакральным текстам, сакральным текстам Фрейда и сакральным текстам Маркса. Нашей исходной точкой должно быть совершенно иное: не обращаться к сакральным текстам, которые нужно было бы в той или иной мере интерпретировать, но обращаться к ситуации такой, какова она есть, т.е. ситуации бюрократического аппарата в марксизме, бюрократического аппарата в психоанализе и попытке ниспровергнуть эти аппараты. Марксизм и психоанализ двумя разными способами говорят от имени своего рода памяти, культуры памяти, а также двумя разными способами говорят от имени требований развития. Мы, напротив, верим, что нужно говорить во имя позитивной силы забытия [oubli], во имя того, что для каждого является его собственной отсталостью — что Дэвид Купер так удачно называет интимным третьим миром каждого. Вторая причина, которая отделяет нас от любых фрейдомарксистских демаршей, заключается в том, что эти демарши задаются целью примирить две экономии: политическую экономию и либидинальную или желающую экономию. Также у Райха мы находим поддержание этой дуальности и эту попытку примирения.


Наша точка зрения, напротив, связана с тем, что есть лишь одна экономия, и что проблема подлинного анти-психоаналитического анализа — показать, каким образом бессознательное желание инвестирует в формы этой экономии. Сама по себе экономия есть политическая и желающая экономия.


Обсуждение.

(Участник задает вопрос относительно памяти во фрейдомарксизме и о позитивной силе забытия)*

Несмотря на мой призыв не возвращаться к текстам, я думаю о двух очень красивых текстах Ницше, где проводится разграничение между забытием как силой инерции и забытием как активной силой. Забытие как активная сила является могуществом[puissance] по своей собственной инициативе покончить с чем-либо. В данном случае это противопоставляется зажевыванию прошлого, которое нас связывает, — тому, что нас с ним вновь связывает, чтобы развить его и за тем, чтобы завести его дальше. Если мы разграничиваем две формы забытия, одной из которых является своего рода сила реактивной инерции, а другой — позитивное забытие, то очевидно, что революционное забытие, и то забытие, о котором я говорю, есть второе забытие: именно оно конституирует реальную активность или может составить часть реальной политической активности. Именно подобным образом революционер нарушает порядок благодаря забытию и остается нечувствительным к возражениям, которые ему постоянно приводят: «Это было, следовательно будет всегда».

Революционное забытие может быть сближено с другой популярной темой — темой активного ускользания[1], которая сама по себе противопоставляется пассивному ускользанию любого иного вида. Когда, например, Якобсон, сидя в своей тюрьме, говорит: «Да, возможно, что я убегаю, но на протяжении моего побега, я ищу оружие»; это активное революционное ускользание, противопоставленное другим ускользаниям, которые являются капиталистическими ускользаниями или же личными ускользаниями и т.д.

(Участник просит прояснения относительно понятия забытия в контексте его связи с марксизмом и фрейдизмом)

Уже с самого начала в марксизме проявилась определенная культурная память; именно революционная активность должна была произвести эту капитализацию памяти и социальных формаций. Это, если хотите, гегелевская черта, сохраненная Марксом, включая сюда и «Капитал». В психоанализе культура памяти ещё более очевидна. С другой стороны, марксизм, как и психоанализ, был пронизан определенной идеологией развития: психическое развития с точки зрения психоанализа, социальное развитие или даже развитие производства с точки зрения марксизма. Ранее, например, в некоторых формах борьбы рабочих в 19 веке, которые были подавлены марксизмом на его первых порах (я говорю не только об утопистах), призыв к борьбе производился, напротив, от необходимости забыть посредством позитивной силы забытия: никакой культуры припоминания, никакой культуры прошлого, но призыв к забытию как условию экспериментирования. Сегодня в некоторых американских группах никто нисколько не озадачен возвращением ни к Фрейду, ни к Марксу; здесь также присутствует своего рода культура забытия как условие любого нового экспериментирования. Использование забытия как активной силы, чтобы начать с нуля и чтобы выйти из университетской неповоротлиости, которая столь существенно помечена фрейдомарксизмом, есть что-то очень важное с практической точки зрения. Тогда как буржуазная культура всегда говорила изнутри своего развития и во имя своего развития, за которым она призывает нас следовать и продолжать, контркультура же сегодня вновь обрела идею, что, если нам есть что сказать, то это не в зависимости от нашего развития, каким бы оно ни было, но в зависомости от нашего отставания. Революция совсем не состоит в факте вписывания в движение развития и в капитализацию памяти, но в поддержку силы забытия и силы отставания как как существенных революционных сил.

(Участник обсуждения (Джервис) указывает на различие в содержании [выступления] с «Анти-Эдипом», например на исчезновение понятия «шизоанализ» в пользу понятия «Анти-психоаналитический анализ». и отмечает ощутимую эволюцию мысли: речь больше не идет о критике Эдипа, но психоанализа. Какова причина этой эволюции?)

Джервис абсолютно прав. Ни Гваттари, ни Я не сильно привязаны к продолжению или последовательности того, что мы пишем. Мы желаем обратного, мы желаем, чтобы продолжение Анти-Эдипа находилось в разрыве с тем, что ему предшествует, т.е. с первым томом, и затем, если даже есть вещи, которые не вышли в первом томе, то это неважно. Я хочу сказать, что мы не входим в число авторов, которые продумывают то, что они пишут, как произведение, которое должно быть логичным [coherente]; если мы меняем что-то, то это очень хорошо: тогда нам больше не нужно говорить о прошлом. Но Джервис сказал две важных вещи: в настоящий момент мы не сильно озадачены Эдипом, но больше учреждением, психоаналитической машиной в её совокупности. Само собой, что психоаналитическая машина включает измерения по ту сторону Эдипа — теперь существуют причины, по которым это не существенная проблема. Джервис добавляет, что направление нашей настоящей работы более политическое и что мы этим утром отказались от использования термина «шизоанализ». В наиболее краткой манере я хотел бы сказать множество вещей по этому поводу. Когда термин отбрасывается и когда он имеет минимум успеха, как это произошло с «желающей машиной» или «шизоанализом», [то] или мы его воспроизводим, и тогда это досадно, потому что это уже утилизация, или мы отказываемся от него, и нужно найти другой, чтобы полностью заменить [его]. Есть слова, которые, по нашему с Феликсом мнению, срочно нужно перестать использовать: шизоанализ, желающие машины — это ужасно. Если мы продолжим их использовать, то мы попадаем в ловушку. Мы не очень хорошо [это] умеем, [поэтому] мы не верим словам; когда мы используем слово, у нас есть желание сказать: если это слово вам не нравится, найдите другое. Слова являются возможными заместителями до бесконечности. Если говорить о содержании того, что мы делаем, то правда, что первый том «Анти-Эдипа» заключался в том, чтобы установить своего рода дуальности. Например, была дуальность между паранойей и шизофренией, и мы думали открыть дуальность режимов между параноидальным режимом и шизофреническим режимом. Или же эту дуальность, которую мы попытались установить между молярным и молекулярным. Необходимо было пройти через это таким образом. Я не говорю, что мы выходим за пределы этого, но это нас больше не интересует. В настоящий момент, мы хотели бы попытаться показать, как одно укоренено в другом, что одно связано с другим. Т.е. как, в конечном счёте, именно в центре огромных параноидальных множеств*, организуются маленькие линии ускользания шизофрении. Иногда бывают удивительные примеры. Я обращусь к совсем недавнему примеру того, что произошло в Америке: Вьетнамская война; она невероятно огромна, это приведение в действие гигантской параноидальной машины, знаменитого милитарно-индустриального комлпекса — всего режима политических и экономических знаков. Весь мир говорит «Браво» за исключением меньшинства, все страны говорят «очень хорошо», но это никого не приводит в негодование. Это никого не приводит в негодование за исключением малого числа индивидов, изобличенных как «леваки». А затем voila произошло совсем незначительное дельце, действительно незначительное — история шпионажа, воровства, полиции и психиатрии между одной американской партией и другой. Появились ускользания. И все храбрые люди, которые очень хорошо приняли войну во Вьетнаме и которые очень хорошо приняли эту огромную параноидальную машину, начали твердить: президент США не уважает правила игры. Маленькое шизофреническое ускользание присоединилось к огромной параноидальной системе, и газетная хроника потеряла голову или сделала вид, что потеряла. Почему не акции, котирующиеся на бирже?** В настоящий момент нас интересуют линии ускользания в системах, условия, в которых эти линии формируют или провоцируют революционные силы, или остаются анекдотическими. Революционные возможности не заключаются в противоречиях капиталистической системы, но в движениях ускользания, которые её подрывают, всегда неожиданные и всегда заменяющиеся новыми. В соответствии с тем как мы использовали слово «шизоанализ», нас упрекнули, что мы смешиваем шизофреника и революционера. Однако, мы предприняли множество предосторожностей, чтобы их различить.

Система как капитализм ускользает со всех сторон, она ускользает , а затем капитализм заполняет брешь, он запутывает, он создает связи, дабы помешать тому, чтобы течей стало слишком много. Скандал здесь, утечка капиталов там и т.д. Также существуют ускользания и другого рода: существуют сообщества, маргиналы, правонарушители, ускользания наркоманов, ускользания всех сортов, шизофренические ускользания, ускользания людей, которые ускользают очень по-разному. Наша проблема (мы не абсолютно тупые и не говорим, что этого достаточно, чтобы делать революцию) в следующем: Если учесть, что система со всех сторон даёт течи, но в то же время не перестает создавать препятствия, сдерживать и затыкать течи всеми способами, то каким образом действовать, чтобы эти ускользания не были просто-напросто индивидуальными попытками или же попытками маленьких сообществ, а чтобы они по-настоящему сформировали революционную машину? И почему до настоящего момента революции проходили так плохо? Нет революции без центральной машины войны (централизирующей). Мы не боремся и мы не сражаемся эффективно, поскольку нужна машина войны, которая организует и объединит. Но до настоящего момента в революционном поле не существовало машины, которая также не воспроизводила бы на свой лад совсем иное, т.е. государственный аппарат, сам организм притеснения. Такова проблема революции: Как машина войны могла бы отдавать отчёт во всех ускользаниях, которые происходят в системе без того, чтобы подавлять их, ликвидировать их и при этом не воспроизводить государственный аппарат? И когда Джервис говорит, что наш дискурс становится все более и более политическим, я думаю, что он прав: как мы настаивали, в первой части нашей работы, на важных дуальностях, так сейчас мы ищем новый способ унификации, в котором, например, шизофренический дискурс, дискурс наркомана, перверсивный дискурс, гомосексуальный дискурс и все маргинальные дискурсы могли существовать, чтобы все эти ускользания и эти дискурсы присоединились к машине войны, которая не воспроизводит ни государственный аппарат, ни аппарат Партии. Именно поэтому мы больше не имеем особого желания говорить о шизоанализе: это приведет к защите типа особого ускользания, шизофренического ускользания. То, что нас интересует, — своего рода звено, которое приводит нас к конкретной политической проблеме, и эта конкретная политическая проблема заключается для нас приблизительно в следующем: до сих пор революционные партии конституировались как синтезы интересов вместо того, чтобы функционировать как аналитики желания масс и индивидов. Или же это возвращает нас к тому самому: революционные партии конституировались как эмбрионы аппаратов государства вместо того, чтобы формировать машины войны, нередуцируемые к таким аппаратам.

*ensemble. Кажется в российских переводах Делёза можно встретить вариант перевода «сборка».

**Делёз, судя по всему, задается вопросом, почему общественный диссонанс вызвали, например, не акции на бирже, а именно маленький инцидент.



Перевод текста — Архипов Никита

Перевод был сделан для группы “La Pensée Française”



Subscribe to our channel in Telegram to read the best materials of the platform and be aware of everything that happens on syg.ma
Pavel Afanasyev
Максим Новиков
Мойра Надежовна
+43

Author

Building solidarity beyond borders. Everybody can contribute

Syg.ma is a community-run multilingual media platform and translocal archive.
Since 2014, researchers, artists, collectives, and cultural institutions have been publishing their work here

About