Этот текст был написан почти год назад, но в силу разных (внешних и внутренних) причин так и не был опубликован. Сегодня, в годовщину гибели Виктора Iванiва, мы сочли уместным и нужным опубликовать его.

Н.С.

В повести Виктора Iванiва «Летовс-wake», вошедшей в книгу «Чумной покемарь», есть такой фрагмент:

«Я пришёл к умозаключению, что следует открыть безусловный язык, в котором не будет фальши соссюрова знака и всяческого промедления и заминки, и этот язык сделает сознание бытием. К этой «мысли» я пришел в египетском музее, после того как Андрей сказал мне, что государство времени продолжает работать, в чем я усомнился».

Этот фрагмент, колоссальный по плотности мысли (поставленной дважды усомнившимся автором в кавычки), нуждается в нескольких комментариях. Соссюровская концепция языка как условной системы знаков противопоставляется здесь «безусловному языку», не знающему промедления и заминки, иначе говоря — разделения на язык и речь, произвольности связи между «означающим» и «означаемым». Экзистенциальное и онтологическое здесь сливаются друг с другом до неразличения, этот язык больше не знает деления на «субъективное» и «объективное», сознание делается бытием, а мыслимая граница между языком и жизнью окончательно разрушается.

Конечно же, идея о безусловном языке напрямую восходит к Велимиру Хлебникову, на что непосредственно указывает упоминание в этом контексте «государства времени», основанного «Председателем Земного шара»[1]. Идея всемирного универсального языка — ключевая для понимания всего творчества Хлебникова в целом. Неслучайно и то, что «мысль» приходит к автору именно в египетском музее. Тема Древнего Египта занимает у Хлебникова особую роль: так, например, в статье «Древний Египет и установление поэтических знаков» Денис Иоффе указывает, что именно древнеегипетская знаковая система становится прообразом хлебниковского языка.

Хлебников был важнейшим автором не только для Iванiва-поэта, но и для Iванiва-учёного. Так, первая глава его диссертации «Философский концепт и иконический знак в поэтике русского авангарда» целиком посвящена Хлебникову. Причем исследует он именно утопический проект Хлебникова, связанный с разработкой «универсального языка».

Стихи Iванiва сложно классифицировать, разложить на «приёмы». Сталкивание между собой высоких и низких стилистических пластов; обильное использование «чужой речи», чей источник может быть обнаружен как в классической мировой литературе, так и в современном интернет-фольклоре; введение в тексты самых разных персонажей из далёких друг от друга исторических эпох — всё это является для современной поэзии общим местом, если не сказать необходимым условием. Однако, у Iванiва матерное слово может оказаться как пьяной руганью грузчика, так и сакральным именем древнего божества. «Чепуха», абсурдные сочетания слов, в одних случаях не имеют явного культурного источника, в других — отсылают к известным мемам. Имена исторических и современных персонажей то упоминаются без всякой видимой связи с их носителем, то оказываются единственной скрепой для саморазрушающегося текста.

В предисловии к книге «Дом грузчика» Алексей Порвин пишет, что «десакрализация и отмена одних конгломератов сакрального у Iванiва идет рука о руку с манифестацией и утверждением других». Однако, кажется, что для этой поэзии важно как раз принципиальное, программное неразличение «высокого» и «низкого», где сакральное не профанируется, а профанное не сакрализуется. Подобные различия не акцентируются друг на фоне друга и не подменяют друг друга, поскольку в языке Iванiва этих различий просто-напросто нет. Нет здесь и различия между «оправданным» и «случайным»: всё, что говорится на безусловном языке, обладает смыслом независимо от дихотомий, порождаемых условностью языка. Вместо «всё, что может быть сказано, должно быть сказано ясно» здесь «всё, что может быть сказано, уже сказано ясно», если оно сказано на языке, не знающем соссюровой произвольности.

Разными критиками неоднократно отмечалась важность для Iванiва установки на устность (см., например, рецензию Дениса Ларионова на книгу «Чумной покемарь» в журнале «Новое литературное обозрение»). Можно сказать, что его тексты вообще написаны не для чтения «про себя», но представляют собой партитуру для авторского исполнения вслух. Об этом говорит не только внутреннее устройство его текстов (характерная для многих стихотворений строгость просодии; обильное использование звукописи; подбираемые на слух рифмы), но и внешние формы их репрезентации (активное участие в «слэмах», совместные выступления и записи с музыкальными коллективами, такими как «Muhmood» и «МОЛОТОК-Ensemble»).

Здесь нужно упомянуть ещё одного, не менее важного для понимания Iванiвской поэтики, автора — это Егор Летов. Iванiв непрестанно ведёт диалог с Летовым в своих стихах и прозе, и обращается к нему, пожалуй, чаще, чем к кому-либо другому из поэтов. Это может быть и прямой разговор с ним, и цитирование его песен и стихов, и полноценный палимпсест, где всенародно известная, поющаяся в каждом дворе, и оттого давно утратившая свой изначальный смысл песня перепевается с новой болью, по-панковски предельной и по-панковски личной:

<…>

ОДИН ЛИШЬ ДЕДУШКА Витя ещё не пришёл

он наступит скоро надо тока ждать

он распустит маковый бабушкин подол

чтобы моей Марьюшке носочки прясть

над родной над отчизной солнце палит

из эклиптики вылетев в вспышке насовсем

мы сквозь солнце пролетим и собьём ЛИЛИТ

ЛАЙК Э БЛЮ БУЛЛИТ БЛЮ БЁРД по весне

я проснулся в самый полдень и понял

ЧТО ВСЁ

Велик соблазн прочертить прямую генеалогическую линию «Хлебников — Летов — Iванiв», однако, не все так очевидно. Любопытно, что Егор Летов выделял Хлебникова из поэтов русского авангарда скорее по негативному признаку — так, отвечая на вопросы поклонников на сайте «Гражданской Обороны», он пишет: «Что-то в [Хлебникове] есть такое, сильно отторгающее, хотя отношусь с глубочайшим уважением. Хотя по форме это несомненный футуризм, по сути это что-то совсем иное. Если провести аналогию, футуризм — это панк-рок, а Хлебников — это не то, что не панк, а даже и не совсем рок».

Между тем, Iванiв нередко обращается к жанру песни: «Да эта песня для тебя», «И спою я с ветром весёлую песню о мёртвой царевне», «Воспеть хочу тебя я в первозданном виде», «Song fuer Gegehen», «Ласт сонг фор Мари». И, возможно, именно так и следует воспринимать поэзию Iванiва — не как «тексты», а как «песни». То надрывные и отчаянные, то тихие и пронзительные. Веселящие народ на ярмарочном театре и оплакивающие покойников. Песни-гимны и песни-молитвы. Экзистенциальный панк умирающего от безумия и боли, и баллады о любви, настигающие своего адресата за много километров. Летящие вдоль оси времени, спетые на безусловном языке, где все слова обретают своё единственное истинное значение.

* * *

В заключение, нельзя не сказать об ещё одной, немаловажной стороне Iванiвской поэтики — её неразрывной связи с жизнетворчеством. Для литературного поколения, к которому принадлежит Iванiв (Данила Давыдов, Сергей Соколовский, Ирина Шостаковская, Андрей Родионов, Алексей Денисов) оказалось важно наличие собственной жизнетворческой программы, принципиально нонконформистский способ существования, тесно связанный и находящий своё отражение в текстах всех перечисленных. С чем это связано — вопрос для социологов литературы, но здесь важно другое.

В традиции аналитической критики не принято уделять большое внимание деталям авторской биографии. После «смерти автора»; Д.А. Пригова и московского концептуализма, последовательно разрушившего все мифы, связанные с «фигурой Поэта»; «языковой поэзии», в разных формах и проявлениях решительно выведшей фигуру автора за границы текста, казалось, что вопрос о Судьбе Поэта остался в прошлом, и возвращения к нему в ближайшее время не предвидится (по крайней мере, за границами школьной парты). Уход Iванiва, случившийся в «роковом для поэта возрасте», ставит перед всеми нами вопрос, очень важный и крайне болезненный, на который каждому пишущему стихи сегодня предстоит ответить самостоятельно.

[1] Нужно вспомнить еще об одном важном претексте этого фрагмента — знаменитом высказывании Александра Введенского, процитированном в «Разговорах» Леонида Липавского: «Я усумнился, что, например, дом, дача и башня связываются и объединяются понятием здание. Может быть, плечо надо связывать с четыре. <…> И я убедился в ложности прежних связей, но не могу сказать, какие должны быть новые». Вслед за Введенским, Iванiв подвергает сомнению устоявшиеся представления о языке, с той разницей, что Введенский ставит перед собой задачу открытия, а Iванiв — скорее, переоткрытия нового языка в условиях сильно изменившейся за последние сто лет культурной и языковой ситуации.