Послесталинская эпоха, связанная с разоблачением культа личности и некоторыми демократическими послаблениями в советском обществе, получила название хрущевской оттепели. Сегодня немногие знают, что название это пошло от одноименной повести Ильи Эренбурга, опубликованной в 1954 г. Именно с «Оттепели» начинается новая страница в истории советской литературы. Несмотря на цензурный гнёт, в СССР наконец-таки появились альтернативные социалистическому реализму направления в искусстве , и начал активно распространяться самиздат.

Поколение шестидесятников существенно расширило границы советской литературы, но все же это была еще советская литература, не свободная от оков идеологии и лишенная эстетической приемственности. Окуджава признавался, что главная цель, которую преследовали шестидесятники- это всего лишь попытка очеловечить режим, а не деконструировать его или как-то переосмыслить. Таким образом, шестидесятники продолжили гуманистическую традицию «золотого века» русской литературы, но были ограничены в использовании художественных приёмов. За малейший отступ от стандартных лекалов писателей распекала советская критика. Более того, писателя и вовсе могли лишить права на жизнь или же упечь в тюрьму (вспомним трагическую судьбу Исаака Бабеля и многих других писателей и поэтов). И уж тем более никакой речи не могло идти о метафизике: если кто-то посмел усомниться в том, что «бытие формирует сознание», на него тотчас ополчались все идеологизированные догматики. Впрочем, была и подпольная литература, абсолютно свободная по содержанию, но, увы, недоступная для массового читателя.

В этой статье речь пойдет о судьбе малоизвестных и ныне забытых оттепельных новеллах, которые, несмотря на их художественную простоту и политическую безобидность, были сразу разгромлены идеологическими критиками. История этих книг служит наглядным примером того, во что превращается искусство под властью тотального дурновкусия.

Повесть Эренбурга «Оттепель» по справделивой оценке многих современных критиков в художественном отношении весьма слаба. Однако это произведение является знаковым во всех смыслах и послужило началом для новой прозы, свободной от штампов советской литературы. В так называемых производственных советских романах игнорировались нюансы частной жизни, воспевался коллективизм и романтизировалась советская жизнь. За редким исключением это были банальнейшие и скучные романы с убогой стилистикой, повторяющие друг друга в сюжетной линии. Многие писатели-карьеристы специально писали штампованную прозу, чтобы получить заметное положение в обществе или место в какой-либо парторганизации.

Набор клише, по которым строились эти романы, хорошо представил А.Твардовский в поэме «За далью-даль»:

«Глядишь, роман, и все в порядке:

Показан метод новой кладки,

Отсталый зам, растущий пред

И в коммунизм идущий дед;

Она и он — передовые,

Мотор, запущенный впервые,

Парторг, буран, прорыв, аврал,

Министр в цехах и общий бал…»

С обсуждения нового производственного романа, собственно, и начинается повесть «Оттепель». На читательской конференции, организованной руководством завода, обсуждается книга молодого писателя. Многие выступающие осуждают чрезмерную чувственность романа и сочли безнравственным и неправдоподобным тот факт , что главный герой влюбился в жену своего товарища. Инженер Коротеев-один из главных героев «Оттепели»- выступил с докладом:

— Скажу откровенно, мне только не понравилось, как автор раскрывает личную жизнь Зубцова. Случай, который он описывает, прежде всего малоправдоподобен. А уж типического здесь ничего нет. Читатель не верит, что чересчур самоуверенный, но честный агроном влюбился в жену своего товарища, женщину кокетливую и ветреную, с которой у него нет общих духовных интересов. Мне кажется, что автор погнался за дешевой занимательностью. Право же, наши советские люди душевно чище, серьезнее, а любовь Зубцова как-то механически перенесена на страницы советского романа из произведений буржуазных писателей…-

Драма же самого Коротеева и других героев повести Эренбурга как раз и заключается в том, что говорят они противоположное тому, что чувствуют или думают. Так, инженер Коротеев тайно влюблён в жену своего директора и мысленно попрекает себя за то, что говорит неправду. Жена директора, которая питает ответные чувства к Коротееву, никак не может набраться смелости и признаться мужу в том, что больше не любит его. Сам директор- Журавлёв- типичный советский карьерист и бюрократ с недалёким умом. Однако в этой вполне реалистичной повести нет деления на плохих и хороших персонажей. Журавлев-это феномен, продукт советской эпохи. Он человек незлобливый, семейный, и искренне верит в то, что делает правильное дело. Но будучи по природе бессознательным (что самое ужасное) конформистом, он больше думает о том, как угодить начальству, а не о заводе и рабочих. Когда жена решила окончательно уйти от Журавлева, он умоляет её остаться не столько из–за любви к ней и ребенку, а из страха от того, что на верху не одобрят этот «безнравственный» поступок. Журавлев постоянно игнорировал просьбы рабочих о строительстве новых бараков. В итоге буря разрушила старые бараки, и Журавлев лишается своего поста.

Любопытна история художника-халтурщика, который пишет картины в жанре соц.реализма на заказ и смеется над своим бедным товарищем-импрессионистом.

В отличие от Журавлева, этот художник-конфомист сознательный, не лишенный таланта. С едким цинизмом он издевается над бедностью своего друга. Однако искренняя любовь к женщине растапливает его сердце и заставляет переосмыслить жизнь. Любовь, как водится, спасает всех в этой повести. История этого художника напоминает сюжет фильма Владимира Бортко «Единожды солгав», который отражает брежневские времена. Впрочем, вполне возможно, что сюжет был сознательно взаимствован сценаристами у Эренбурга.

Эта простенькая, казалось бы, повесть вызвала бурю негативных эмоций у советской критики. «В печати „Оттепель“ неизменно ругали, — писал в мемуарах Эренбург, — а на Втором съезде писателей в конце 1954 года она служила примером того, как не надо показывать действительность. В „Литературной газете“ цитировали письма читателей, поносивших повесть. Я, однако, получил много тысяч писем в защиту „Оттепели“».

Критики ругали автора и за неудачное, на их взгляд, название повести: «Это слово, должно быть, многих ввело в заблуждение; некоторые критики говорили или писали, что мне нравится гниль, сырость. В толковом словаре Ушакова сказано так: „Оттепель — теплая погода во время зимы или при наступлении весны, вызывающая таяние снега, льда“. Я думал не об оттепелях среди зимы, а о первой апрельской оттепели, после которой бывает и легкий мороз, и ненастье и яркое солнце, — о начале той весны, что должна была прийти»-вспоминал Эренбург.

Повесть Эренбурга действительно была не про сталинскую зиму, а про чаяние новой весны, которая, казалось, вот-вот начнётся…Пожалуй, лучше всех об этой повести отозвался Борис Слуцкий в своих стихах:

«Не путал оттепель с весною

и, увлекаясь новизною,

не проглядел в ней старины.

Нет! Оттепель с весной не путал

и вовсе не пугался пугал,

а просто знал: они сильны.»

Илья Эренбург пользовался огромным авторитетом у простых советских людей. Все помнили его по военным передовицам в газете «Красная Звезда». Известно, что Гитлер считал Эренбурга личным врагом, а Сталин ревновал его к народной славе. Наверное, именно благодаря народной любви Илья Эренбург оставался неприкасаемым для советских карательных органов.

Другая судьба была у Александра Яшина- одного из основоположников деревенской прозы. Рассказ «Рычаги» перечеркнул не только всю карьеру писателя, но и, можно сказать, всю его дальнейшую жизнь.

До этого Яшин был известен как заурядный просоветский поэт, награжденный сталинской премией за идеологическую поэму «Алёна Фомина». Потом, как признавался в мемуарах сам Яшин, ему надоело быть проповедником лжи и без повода кричать во всю глотку «Ура!». На втором съезде союза писателей СССР он публично признал свою вину за то, что был неискренен в своем творчестве и объяснил это недостатком гражданского мужества. Также Яшин был первым, кто призвал реабелитировать Сергея Есенина и вернуть его советской литературе.

В рассказе «Рычаги» он впервые показал реальные обстоятельства жизни в советском селе.

В этом коротком рассказе Яшин даже более психологичен, чем Эренбург в «Оттепели». Можно подумать, что у героев этого рассказа душевный разлад, когнитивный диссонанс. Начинается с того, что в прокуренной донельзя хате, где шумит радио, и еле горит жухлая лампочка, собравшиеся колхозники откровенно обсуждают положение дел в деревне:

«-Вот! И нас не только учить — и слушать надо. А то все сверху да

сверху. Планы спускали сверху, председателей сверху, урожайность сверху.

Убеждать-то некогда, да и нужды нет, так оно легче. Только спускай, знай, да

рекомендуй. Культурную работу свернули — хлопотно, клубы да читальни только

в отчетах и действуют, лекции и доклады проводить некому. Остались кампании

по разным заготовкам да сборам — пятидневки, декадники, месячники…

Коноплев передохнул, и Петр Кузьмич воспользовался этим, вставил слово:

 — Бывает и так: клин не лезет, а дерево виновато, говорят — дерево с

гнильцой. Поди-ка не согласись в районе. Они тебе дают совет, рекомендацию,

а это не совет, а приказ. Не выполнишь — значит, вожжи распустил. Колхозники

не соглашаются — значит, политический провал.»

Но как только началось партийное собрание, эти же самые мужики начали говорить обратное, и машинально повторяли дежурные номенклатурные фразы, отдавая бессмысленные распоряжения, но чувствуя, однако, внутренний дискомфорт. «Были уже не люди, а рычаги»-пишет Яшин. Рабская покорность- продукт эпохи тоталитаризма или же, напротив, тоталитаризм стал результатом безволия и малодушия? Вот, о чем заставляет задуматься это маленькое, но очень глубокое по содержанию произведение. Название «Рычаги» отсылает к известной в советское время «Балладе о гвоздях» Николая Тихонова. («гвозди б делать из этих людей/ крепче б не было в мире гвоздей».)

За этот маленький рассказ на Александра Яшина ополчилась вся советская пропартийная критика. Евгения Евтушенко, который осмелился заступиться за писателя, выгнали из литературного института. Весь тираж номера журнала «Литературная Москва» , где был опубликован рассказ, был изъят КГБ. Яшин до конца жизни стал изгоем в советской литературе. Возможно, это стало одной из причин тяжёлой болезни и ранней смерти писателя в 55 лет. Тем не менее, Яшин духовно не сломался и продолжал писать смелые рассказы и стихи до конца своей жизни. Человек чрезвычайного мужества и ветеран войны, он был отцом семерых детей, жил в вологодской деревне и, по свидетельству современников, открыто исповедовал христианство, что, как известно, было предосудительным и опасным в те годы. Солженицын в личном письме умирающему Яшину написал: «“Я молюсь за Вас и дружески Вас обнимаю. Автор «Рычагов” навсегда останется в мировой литературе, те рычаги кое-что повернули.»

Василию Гроссману не повезло больше. Его эпическое произведение о второй мировой войне «Жизнь и судьба» и менее известная повесть «Все течёт» были сразу признаны антисоветскими и долгое время распространялись подпольно, в диссидентских кругах. Только во время перестройки начали издаваться эти книги.

Василий Гроссман также, как и Эренбург, был военным корреспондентом и пользовался огромным уважением у народа и власти. До оттепели Гроссман писал по канонам соцреализма. После смерти Сталина он решил покаяться перед самим собою и взялся за роман-эпопею. «Жизнь и судьба»- поистине великая книга толстовского размаха с глубиной Достоевского. Она замечательна как в художественном плане, так и в философском. Однако в отличие от Эренбурга и Яшина, Гроссман был радикальнее и смелее в своих философических отступлениях. Пожалуй, он первый из советских писателей, кто поставил знак равенства между сталинизмом и гитлиризмом.

19 декабря 1960 года редакционной коллегией журнала «Новый мир» роман был забракован и признан антисоветским. Дело дошло то того, что у Гроссмана изъяли печатные и рукописные экземпляры романа. К счастью, копия сохранилась у поэта Семёна Липкина и с помощью А.Д. Сахарова, Б.Ш. Окуджавы и В.Н. Войновича была передана на Запад. Впервые книга увидела свет в Швейцарии, в 1980 г.

Менее известная повесть «Всё течёт», над которой Гроссман работал с 1955 года, была также конфискована. В ней повествуется о человеке, вернувшимся со сталинских лагерей. Книга также содержит в себе историософские отступления Гроссмана на тему тоталитаризма и рабства. Причем, в этой повести Гроссман обрушился не только на Сталина, что во времена Хрущева допускалось в предельных мерах, но и на «святая святых» — самого Ленина:

"Весь теоретический пафос молодого Ленина был направлен на борьбу с

народничеством, эсерами, на доказательство того, что Россию не минет

капиталистический путь развития. А весь пафос Ленина в 1917 году был

направлен на доказательство того, что Россия, минуя капиталистический путь,

сопряженный с демократическими свободами, может и должна пойти дорогой

пролетарской революции.

И мог ли думать Ленин, что, основав Коммунистический Интернационал и

провозглашая на Втором конгрессе Коминтерна лозунг мировой революции,

провозглашая «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», он готовил почву для

невиданного в истории роста принципа национального суверенитета?

Эта сила государственного национализма и этот бешеный национализм людских

масс, лишенных свободы и человеческого достоинства, стали главным рычагом,

термоядерной боеголовкой нового порядка, определили рок двадцатого века.

Сталин вправил мозги послеоктябрьской, послеленинской России, роздал всем

сестрам по серьгам, а кому серег не полагалось, оторвал их вместе с ушами

либо с головой.

Партии большевиков предстояло стать партией национального государства.

Слияние партии и государства нашло свое выражение в личности Сталина. В

Сталине, в его характере, уме, воле государство выразило свой характер, свою

волю, свой ум.

Казалось, Сталин строил основанное Лениным государство по образу и

подобию своему. Но дело, конечно, было не в этом — его образ был подобием

государства, потому-то он и стал хозяином."

Повесть «Всё течёт» была опубликована сначала в Германии в 1970 г., затем в России в 1989 г. Конечно, Гроссман в отличие от Эренбурга, Яшина и писателей-шестидесятников не питал никаких иллюзии относительно будущего советского государства. Он отважился снять лицемерную маску гуманизма с антигуманного режима. По содержанию повести становится понятным, что название «Всё течёт» несёт в себе негативную коннатацию: всё распадается, советский проект оказался бессмысленным и бесперспективным, ни о какой весне, ни о каком ремонте не может идти речи, поскольку в основе фундамента лежат гробы (Как в платоновском «котловане»). Произведение довольно пессимистично и характерно для литературы той эпохи. « После Освинцима поэзия невозможна» –известное изречение немецкого поэта Теодора Адорно можно поставить эпиграфом к этой повести. После ГУЛАГа литература невозможна. Гроссман залез гораздо глубже, чем Солженицын. Он сумел показать бессмысленность и бесчеловечность постмодернистской эклектики- синтеза ветхозаветного традиционализма и западного модерна, которая была в Германии и России. В то же время, главной причиной жестокой тирании, по мнению писателя, является свойственная русскому народу рабская покорность.

При сравнительном анализе этих повестей станет ясным, что Гроссман выигрывает как в эстетическом, так и в смысловом плане. Он, как Варлам Шаламов и Солженицын, был писателем-нонконформистом. Его нельзя поставить в один ряд с шестидесятниками и диссидентами, поскольку он абсолютно освободил себя от каких-либо политических иллюзий. Эренбург до конца своей жизни оставался идеалистом и питал скромную надежду о том, что что-то наконец изменится. Конечно, Эренбург был писателем огромного и, к сожалению, до конца не реализованного художественного потенциала. Очевидно, что повесть «Оттепель» делалать с оглядкой на каноны советской литературы и по сравнению с другими книгами автора была слаба. Тем не не менее она задала тон этой эпохи. Способствовала появлению новой, разрешенной «либеральной» литературы. Авторы использовали эзопов язык, и мудрый читатель угадывал знаки.

От Яшина пошла так называемая деревенская проза. Если поначалу она была воспринята в штыки, то потом она нашла точки соприкосновения с официозом. Этому направлению был свойственен национализм, воспевание русского традиционализма и в определенной степени шовинизм. У разрешенной условно-либеральной прозы тоже было свое прокрустово ложе, как и у соц.реализма. Все эти литературные направления суть головы одной гидры под названием «Советская литература». Конечно, ни в коем случае не стоит умалять талант и заслуги настоящих советских писателей, которые работали в этих направлениях и старались выжать все возможное из выхолощенного материализмом языка. Но искусство в России пострадало не только от идеологического диктата, но и от чрезмерной политизации. На фоне литературы серебряного века советская словесность выглядела весьма тусклой. Как справедливо заметил Мандельштам: Все произведения литературы делятся на разрешенные и написанные без разрешения. Первые — это мразь, вторые — ворованный воздух. Но стоит отметить, что кризис русской литературы был во многом предопределен упадком западной культуры в целом. Западная философия начала себя исчерпывать, никаких новых онтологических открытий после Хайдеггера не было. В интеллигентских кругах появилась мода на традиционалистскую метафизику.

В то время как писатели-шестидесятники радовались тому, что, наконец, можно свободно писать о любви, Фаулз и Набоков передразнивали всю мировую литературу, деконструировали её и строили на свой лад. Набоков в своих эссе писал, что главное в литературе-это стиль. Оппоненты старой школы ему возражали, что литература, где отсутствует мысль есть лишь талантливое пустословие.

Параллельно развивалась подпольная, нонкоформистская литература. Речь идет не только о лагерной прозе, но и о т. н. метафизическом реализме и постмодернизме. В принципе, в России эти литературоведческие термины синонимичны. Если на западе под постмодернизмом понимают эклектизм или массовизацию, то в России он больше связан с тотальным отрицанием и имеет религиозное, эсхатологическое начало.

В девяностых годах постмодернисты решили похоронить советскую литературу и написали некролог. Но похоже забыли вставить осиновый кол: вурдалак вылез из могилы.