В некотором государстве жила Василиса. Не исполнилось ей и тринадцати лет, как матушка отдала Богу душу, оставив дочь сиротой, а мужа-купца вдовцом. Осень прожили, зиму прогоревали, а весной отец надумал снова жениться. Приглянулась купцу вдовушка с двумя дочерями, позвал он Василису и говорит:

«Будет тебе, Васька, матерью, мне женой, нашему дому доброй хозяйкой. Слушай новую матушку пуще прежней, почитай, как родную, сестер новых люби, чтобы не было раздоров меж вас и пустых разговоров меж людей. Такова моя отцовская воля и твоё, Василиса, счастье».

Росла прежде Василиса проказницей, всё по плетням и по деревьям с подружками лазила, старших не слушала, но с той поры её будто подменили: по матери родной слёзы не высохли, но батюшкину волю твёрдо решила исполнить. Что мачеха ни прикажет, всё Василиса сделает, на попрёки кротко улыбается. Задумали сёстры сводные в новом доме свои порядки учредить, задираться стали, а Вася безответная что ягненок едва народившийся, они рукой и махнули. Стала Василиса меж ними всё равно что служанка: всё стерпит, ни на что не пожалуется — волю отцовскую исполняет. А отец по заморским государствам пропадает, товар продаёт да новый покупает: была дочь одна, а теперь— трое, всем приданое требуется.

Долго ли, коротко ли, наступила пора Васе косу заплетать и новый сарафан шить, чтобы с девушками хороводы водить, к женихам приглядываться. Не хотела Василиса из дому идти, да подруги увлекли, на свет божий вывели. «Дай, — говорят, — солнышку косу позолотить, щёчкам спелыми яблочками налиться, авось кто сорвёт плод, не нужно будет в дом к злым сестрам возвращаться! Из родительского лукошка — в мужнее. Глядишь, станет светлее участь наша, Васенька».

Горюют девушки, обнимаются, песни поют и косы заплетают. И боязно им, и горько, и радостно им, и сладко, женихи появятся — жизнь вольная закончится, что дальше будет, только Бог ведает. Утирают слезы расшитыми рукавами и за руки берутся, чтобы хоровод свой девичий в последний раз справить. Сердце в груди так и прыгает, так и скачет. Каждая в летнюю тьму вглядывается: не пришли ли там молодцы удалые? Не присматриваются ли, кто краше? Костры горят, дрова трещат, языки пламени небо чешут. Развеселились девушки, быстрее хоровод закружился, переливается смехом ночная поляна. А парни давно уж тут, не удержались, тоже в пляс пустились, да всё на Василису заглядываются. За годы, что никто её не видал, расцвела девица. А Василиса знай с подругами кружится, ни на кого не смотрит.

Взяла тогда спесь парней, давай меж собой соревноваться, кто достойнее с Василисой в пляс пуститься? Увидали то Василисины сестры и позавидовали. Сговорились меж собой, отвели в сторонку самого непутевого молодца, сказали в условном месте ждать: дескать, Василиса — пропащая, что ей косы девичьи! Перед свадьбой нагуляться хочет. Поверил парень сёстрам, а те только посмеиваются: вот молва-то пойдет, Ваське отбоя от женихов не будет! Хохочут сестры, заливаются, от подруг Василису в чащу уводят, где жених ждёт, а та смеётся и диву даётся, никогда еще сёстры к ней так добры не были. Завели они Василису в лес, толкнули в объятия непутёвому жениху: «Была коса до пояса, да вся распустилась! Был сарафан золотом шитый, да поистрепался!» — и поминай как звали! Только хохот злой средь стволов раскатывается.

Испугалась Василиса, бьётся, плачет, но молодец не пускает. «Плати, девица-краса, раз слово дала! Моё право!» Как ни плакала, как ни умоляла Василиса, стоит на своём. Насилу вырвалась, прибежала домой ни жива, ни мертва, не в силах слово вымолвить.

На беду встретилась ей на пороге мачеха. Увидала растрёпанные волосы и сарафан порванный, побагровела и давай на чём свет стоит Василису ругать, дурным словом поминать. «Ах ты, девка негодная, змея подколодная! Грех нá душу взяла, — говорит, — пропащая! Коль молва о тебе пойдет, богатых женихов для моих дочерей не сыщется. А коли не пойдет — молчи, будто язык вырвали — дело доброе для сестёр и для батюшки, чтоб не ведал он какую гадюку на груди пригрел!» Замахнулась мачеха, чтобы ударить, помнит, что Василиса всё равно что мышь безответная, и так горько стало Василисе, так тошно, оттолкнула она мачеху, вошла в горницу и за нож взялась. Испугалась мачеха, а Василиса нож к косе приставила и отхватила под самый корень. «Была у девицы коса до пояса, да осталась только зола чёрная!» — бросила Василиса косу в печь, затрещало пламя прожорливое. Черным черно стало на сердце девицы.

Наутро повязала Василиса платок, побрела, сторонясь честного народа, на могилу матери, душу излить, про обиду рассказать. Пришла, стоит истуканом каменным, слезинки проронить не может. Язык тяжестью налился — не идут слова, словно и правда провинилась. Упала тогда Василиса на колени, чтобы холм могильный руками обнять, и вдруг видит, под крестом дубовым куколка лежит, улыбается. Взяла её Василиса, отряхнула от земли, прижала к груди, и чует, что больше ничего-то ей больше надо, ничего дороже этой куколки на свете нету. «То от матушки любимой благословение», — подумала Василиса. От матушки благословение — для дочери избавление.

Хороша была кукла: глазки сверкают, зубки жемчугом переливаются, волосы золотом горят, точь-в-точь её косы прежние. Загрустила было Василиса, а куколка держит её ручкой за сарафан и приговаривает: «Не тоскуй, Василиса, не печалься, твое горе я до капли выпила, лучше прежнего заживем теперь». Дивится Василиса волшебной куколке, радуется.

Долго ли, коротко ли, полюбила Василиса куколку, мочи нет. Про себя не помнит, хозяйство не ведёт, знай себе куклу причёсывает. Потешались над ней сестры да скучно стало, не видит света белого Васька, всё только улыбается. Ругала её злая мачеха да тоже рукой махнула: помешалась, видать, дурочка. Стали звать подруги Василису гулять и венки березовые плести. «Да как же я куколку оставлю? — отвечает. — Без неё мне свет не мил». Звали с горы на санках кататься, а та улыбается и головой качает. На третий раз уж не звали, а взяли Василису под руки, из горницы вывели, она и удивилась, что весна пришла. Радостно стало ей на солнышке, забыла она про куколку, побежала с подругами играть. Набегалась, наигралась вдоволь, воротилась, глядь: нет куклы. Напустилась на сестёр, те только головой качают. Так больно стало Василисе, так страшно, будто душу из неё вынули. Не ест, не пьёт, не прядёт, только ищет день и ночь свою куколку. Найти не может, слезами заливается. Даже сёстры притихли от Василисиного горя, тревожатся, как бы беду не накликала, душа пропащая.

На третью ночь снится Василисе сон, что куколка, не дать ни взять, девушка, лежит на дне реки и руки к ней тянет. «Спаси меня, Василиса, твои злые сёстры меня в пруду утопить пыталися». Побежала наутро Василиса на то место, что ей во сне привиделось, и правда — лежит на илистом дне её куколка совсем как мёртвая. Вытащила её Василиса, к сердцу прижала: «Никогда тебя больше не оставлю, — говорит, — никогда больше подруг не послушаю!» А сестры и ведать не ведали, что с куклой приключилось. Пришлось Василисе на том их и оставить.

Похудела совсем Василиса, щеки ввалились, только глаза горят нездешним пламенем. Прибежали к ней подружки незамужние снова уговаривать: «Выйди на свет красна солнышка, на морозец крепкий, живо цвет к щекам вернется. Айда с горы кататься!» Затосковала Василиса, заметалась: «Одним только глазочком взгляну, как девушки и парни с горы катаются и веселятся!» Едва вышла за порог, слышит кукла плачет одна-одинешенька. Вернулась, прижала к груди, а та вцепилась в неё ручками до отметин красных и не отпускает. До крови грудь разодрала, душу вынула, перевернула да на место вставила. «Будешь знать, Василиса, как меня одну оставлять!» Увидала то подружка в окошко и поняла: не благословение — кукла, а проклятие! Сговорились подруги с сёстрами, что Василису вырвать из беды надобно, сморили девушку снадобьем, чтобы спала беспробудным сном, и вынули из рук её куклу. Кричит, бьётся кукла, пальцы её держащие кусает, руки царапает. Насилу справились. Отнесли её в лес, в самую чащу — где уж среди стволов частокол Яги виднелся, там и бросили. Камнем придавили, чтобы домой не вернулась.

Проснулась Василиса, нет куклы, плачет, мается, просит и сестер уговаривает: «Служанкой вам буду, только расскажите, где моя куколка!» День просила, второй — уговаривала, третий день ластилась, на четвертый плакала. В пятый проклинала, на шестой из петли вынули. Кричала, бесновалась, как некрещённая, будто бес в неё вселился. «Ну и пропади со своей куклой», — плюнула старшая сестра. Средняя перекрестилась да и рассказала, что в лесу её кукла проклятая, у Яги за пазухой. Стала тогда Василиса в дорогу собираться, а сестры притихли, смотрят и диву даются. Неужто и впрямь пойдет к самой Яге на лакомство? А мачехе того и надо: сама бы из дому прогнала, да мужняя дочка, как ему сказать? И молва пойдет, а тут всё равно что волки съели. Как вышла Василиса за порог, перекрестились мачеха и сестры, дверь заперли и вздохнули с облегчением.

Тем временем пришла ночь. Идёт Василиса, дрожит, как лист осиновый. Страшно в дремучий лес входить, но повернуть назад не может — всё равно что сила неведомая тянет. Под ногами тропы не видно, бредёт девица как слепая, руки-сучья за юбку цепляются, повалить норовят, ветви-плети по глазам бьют, выколоть пытаются. Гадюки чёрные вкруг ног обвиваются, к сердцу подбираются, хотят клыки вонзить в грудь девичью. Задыхается Василиса, мается, руки к сердцу прижимает:

«Сердечко мое милое, сердечко мое доброе, укажи дорогу к куколке!»

Не отзывается сердце, не слышит зова Василисы. Пуще прежнего в груди заходится.

«Сердечко мое милое, сердечко мое доброе, укажи дорогу к избе Яги!» — просит Василиса.

Молчит сердце и грудь теснит, будто вырваться хочет.

«Сердечко мое милое, сердечко мое доброе, — снова молит Василиса, — проведи меря горемычную через лес дремучий!»

И вдруг забрезжил огонек в дали, бросилась к нему Василиса со всех ног. Глядит, стоит частокол из костей, на костях черепа, в глазницах свет мерцает! Испугалась Василиса, но свет-то темноты милее. Отворила калитку из костей, а изба не изба, а домовина!* Стоит на столбах, диких зверей сторонится, ни окна, ни дверей не видно. Обошла Василиса домовину стороной, увидала лесенку, а над лесенкой дверку. Делать нечего, взобралась Василиса по лесенке и говорит:

— Отвори, бабушка, отвори, милая! Пусти ночь переночевать, чтобы звери не съели!

— Заходи, коли пришла, — отвечает Яга, а дверь сама отворяется. — Забирайся на печь, погрей мои старые косточки. Пламя в печи уж потухло!

Зашла Василиса в горницу, глядит и правда печь на пол-избы, и как только вмещается? На печи старуха сидит, кожа да кости, ногой костяной болтает, кривым зубом скалится.

— Залезай на печь да ложись спать, — сказала Яга и улеглась, куцым одеяльцем прикрываясь. — Утро вечера мудренее.

Удивилась Василиса доброте Яги, присела на лавку, сон того и гляди сморит, но на печь взобраться не решается. Слышит вдруг стук — тук, тук! — то зуб на зуб у Яги не попадает. Дрожит старуха, так что косточки дребезжат под куцым одеяльцем. Сходила Василиса к частоколу, зажгла от черепа лучину и в избу принесла, чтобы печь растопить. Занялось быстро пламя. Присела на лавку и опять слышит стук зуба о зуб, кости о кость. Залезла Василиса на печь, одним бочком к Яге придвинулась, не шелохнётся. Лежит Василиса и дивится: Яга будто совсем и не костлявая, а мягкая и тёплая, всё равно что кот Мурлыка, с которым в детстве играла. Так и сморило Василису сном.

Наутро Василиса встала ни свет ни заря. Рукава засучила, дай думает отплачу Яге за гостеприимство. Избу вымела, печь затопила, воды наносила. А Яга с печи слезла, на лавку села и гребень ей протягивает. «Причеши, — говорит, — меня, девица, да смотри, чтоб ни один волос не выпал, а не то съем тебя». И зубом нижним скалится, глазом вострым щурится. Делать нечего. Стала Василиса Ягу расчёсывать, а волосы-то не жёсткие, а мягкие и шёлковые, будто у девицы. Умелых пальцев слушаются, сами в косы складываются. Удивилась Василиса таким чудесам и своему проворству. Гребень, словно челн меж волн мелькает, пряди собирает, пальцы косу плетут, будто лебеди плывут. Помолодела Яга на сто двадцать лет и три года — зубки ровные, бровки черные!

Вышла за порог и говорит Василисе:

«Коль уважила меня, проси всё, что хочешь».

Вспомнила Вася о своей куколке — будто гром поразил. Стоит мнётся да не знает, как подступиться: просить хочет, но сердце не велит. Поблагодарила Василиса Ягу, до пола поклонилась, и ничего не сказала.

Усмехнулась Яга и пошла в лес — не по тропке, не по дорожке, а в самую-самую чащу. Ногой топнула, лес и расступился.

Вернулась Василиса в горницу избы-домовины, по полкам, закромам ищет, найти не может, только дивится изобилию, что прячется внутри. Так и не нашла куколку.

Стала Василиса в лесу жить, Яге верно служить. Всё вычистит, всё вымоет, обед состряпает, печь затопит. На ночь Яге косточки греет, утром косы заплетает, днём куколку ищет. Была тропинка заросшей, стала ровненькой, вытоптанной: ходит Василиса, куклу кличет, но с тропы сойти не может, заблудиться боится.

Раз идёт и видит: скачет мимо Черный Всадник, до того страшный, до того ужасный, что пробрал Василису мороз до самых костей — да с тем и вышел. Поняла вдруг Вася, что видела самое страшное и бояться ей больше нечего.

Возвращалась в другой раз Василиса по тропе и видит, скачет Красный Всадник — ярким пламенем объят, в солнце красное одет. Скачет, до пены коня понукает, удилами губы разрывает, того и гляди упадет конь на колени от боли и несвободы. Рассердилась вдруг Василиса, ногой топнула: «Ты почто коня мучишь, себя, дурака, тешишь?» Заржал конь, на дыбы встал, копытом бьёт, правду признаёт. Ослабил всадник поводья по Василисиному слову, и исчезли они, словно не было.

Идет в третий раз по тропе Василиса и видит Белый Всадник скачет. Взгляд светлый, ясный — до нутра пробирает. Села Вася на пригорок и заплакала, долго плакала, а как утешилась, домой пошла. Так легко стало, будто груз тысячелетний спал, душа слезами от горя омылась.

С той поры привольно стало Василисе жить у Яги. Разгадала Вася в ней ведунью прозорливую и нрав весёлый — да такой, что никакого удержу не знает. Ходит Яга по лесу, дорог не ведая, сама свой путь прокладывает, чужими тропками брезгует. Как с такой бабой сладить? Ни отец, ни брат, ни муж, ни сам государь-батюшка ей не указ. Страха Божьего не знает, смерти не боится — живет в гробу-домовине, кости выгребла, частокол из них поставила. То-то народ сторонится, то-то ведьму боится! А Василиса глядит на неё и не налюбуется.

Сладко стало спать на печи, хохотать до упаду. Забывать стала Василиса свою куколку. Нет-нет да сойдет с тропы, чтобы грибов и ягод собрать, так что стала тропа снова травой и сором зарастать.

Вдруг снится Василисе, что кто-то зовет её голоском слабым, нить красную из сердца тянет. Проснулась она одна в тоске, за ночь изба выстыла, зябко так, что зуб на зуб не попадает, а в печке, тем временем, пламя занимается и дрова трещат! Светло в горнице да на сердце пасмурно. Слышит Василиса тоненький голосок из сна: «За что ты меня, Василиса, оставила?» Глядит, а на лавке куколка её лежит, ручки тянет, всё равно что ребёночек малый. «Подруги твои верные погубить меня хотели, живьём похоронили, так уж я ждала, так уж гадала, когда ты меня из–под камня вытащишь! Не пришла, неблагодарная, погибать оставила! Но прощу я тебя, так и быть: Яга колдовством тебя сморила, землей кормит, кровью поит, ждёт, когда ты наешься-напьёшься, чтобы в печь отправить и съесть румяненькой!» Обмерла Василиса ни жива, ни мертва. Сердце болит, кровью обливается. Помнит ласку и слова добрые Яги, и не верит. Не может быть, чтобы Яга обманывала! А рана в груди, что коготки куколки оставили, кровоточит больно. «Возьми меня на ручки и утешься, — говорит ей куколка. — Не виню я тебя, что из–под пудового камня не вытащила. Вместе Ягу одолеем!» Взяла Василиса куклу в руки, к груди прижала — и так сладко ей стало, так радостно, словно сном медовым убаюкало.

Заскрипели петли, распахнулась настежь дверь, ворвались птицы-звери в избу — давай таскать Василису за волосы, куклу от груди отрывать. Едва отбилась Василиса, а там и сама Яга пожаловала, вошла в избу и встала на пороге. Нос крючком, лицо сморчком, нога костяная, изо рта зуб торчит, космы седые в косы не убраны. Смотрит Василиса и глазам не верит. Больно в груди от обмана, но сердце-то правду чувствует! Отняла Василиса куклу от груди и в печку бросила. Не истлела, видать, коса в печи мачехи, злая обида верх над огнём взяла, в проклятье обернулась, в куколке вернулась. Закричала кукла проклятая, вспыхнула синим пламенем, опалила избу запахом волос жжёных и сгинула на веки вечные. Обняла тогда Василиса Ягу крепко-накрепко, слезами её щеки омочила, и та снова прежней стала. Глаза обмануть можно, сердце — никогда.

И стали они жить поживать да добра наживать.

Июнь, 2020