Если я вижу белый храм на фоне елей, то понимаю, что это русский север, близкий к космосу и разгадке души человека. Невольно подобные мысли приходят ко мне, когда я читаю произведения Николая Толстикова, родившегося в Кадникове, живущего в Вологде. Я люблю читать его повести и рассказы, длинные и не очень, а то и вовсе коротенькие, в две — три фразы. Я в Москве чувствую Вологду через его прозу. В лице Николая Толстикова в нашей литературе появилась странная, колоритная фигура: священнослужитель, пишущий прозу. Я могу только сопоставить с ним не менее оригинальную фигуру Александра Меня, с которым я был знаком. Но там ситуация достаточно ясная — религиозная философия, продолжающая линию Владимира Соловьева и Павла Флоренского, правда, с революционным экуменизмом. А в случае с Николаем Толстиковым всё обстоит иначе, поскольку художественный мир гораздо сложнее любой философской доктрины. Его мир художественно рельефен и самобытен, наделен счастьем и одновременно трагичен. Какую боль нужно испытывать, чтобы видеть заброшенный храм с забитыми досками окнами, с вымазанными краской стенами и кричащими на них оскорбительными надписями?!

Проза Николая Толстикова отличается твердым, ясным писательским почерком, выношенным в глубинном постижении места и роли человека в мире. А показ этого понимания в произведениях довольно жесток. Ведь чтобы склонить на свою сторону сердце читателя, писателю нужно побывать в шкуре каждого из своих персонажей, вжиться в них, показать, что вот он какой, живой, а, следовательно, страдающий. Только пройдя через мрак, читатель может прийти к очищению своей души. Вот всё плохо, даже еще хуже, но, в конце концов, мы уже видим, как забрезжил рассвет, или, вспоминая Гомера, скажем в финале: «Встала из мрака с перстами лазурными Эос». Да, богиня утренней зари есть у Николая Толстикова почти в каждой вещи, не льющего сладкую песню своими произведениями, а ведущего своих героев через страх и ужас к просветлению. Таков закон искусства с античных времен. Таков закон жизни — будет много в ней грязи, но ты-то должен оставаться чистым. Об этом в плотной повести «Пожинатели плодов» Николай Толстиков пишет так, что мурашки ходуном ходят по всему телу: «Запил он страшно, до синих чертиков и черных карликов. Поволок все из дому на продажу; мать было воспротивилась да куда там — Степан в пьяной ярости отца оказался пострашнее. Мать, как в прежние времена при покойном ныне муже, сиганула однажды с перепугу в окошко. Или Степану это померещилось? Он, лежа без сил на полу под распахнутым окном, изрядно подзамерз и, кое–как поднявшись, закрыл створки рамы. На воле — белым-бело, глаза режет! Что-то часто блазнить стало в последние дни или просто «гляделки» болят? Из чертиков и карликов сегодня появился только один, со знакомым обличьем и подбитым глазом».

В самой фигуре Николая Толстикова видится переходная эпоха от «товарищей» за колючей проволокой к человеку с разбуженной совестью. Пожалуй, он один такой в современной литературе писатель, говорящий о месте церкви в жизни людей в повседневном её значении, без умолчаний и ретуши. В этом состоит сила Николая Толстикова, но здесь, конечно, таится для него и опасность подавления творческой свободы церковными канонами. Однако те произведения, которые довелось мне читать и публиковать в моём журнале «Наша улица», говорят о том, что Николай Толстиков абсолютно свободен как художник, даже иногда идет по лезвию ножа своей смелостью, порою пишет так эмоционально и дерзко, что невольно хочется броситься на колени и просить Господа о спасении. Николай Толстиков великолепный психолог, что присуще вообще нашей великой классической литературе, проникающей в душу людей до основания, до второго дна. Здесь без методологии Федора Достоевского и Андрея Платонова, которых вдоль и поперек изучил Николай Толстиков, не обойтись. В прозе Николая Толстикова счастливо соединилась вечность со временем.

Николай Толстиков начинает писать только тогда, когда абсолютно уверен в том, что досконально знает материал. Его мир весь содержится в его голове, надо только уверенно его записать. Уверенность — это половина успеха. Сомневающимся в искусстве делать нечего. Сомневаться может его персонаж, но не сам Николай Толстиков. В истории его жизни, в пору учебы в Литинституте, было много случаев, когда сомневающиеся не могли написать ни строчки, хотя они всячески критиковали Николая Толстикова, и азартно говорили, что напишут повесть или роман значительно лучше него. Они не то что романа или повести не написали, они вообще исчезли, как я люблю говорить, бесследно с лица земли. Сомневаться можно тогда, когда ты выполняешь отделочные работы в тексте, которого ты написал, предположим, полторы тысячи страниц. А Николай Толстиков работает над своими произведениями ежедневно, совершая воловий труд, потому что литературу делают волы, и теперь шлифует новую повесть, изредка сомневаясь, не принесет ли улучшение вред хорошему. Текст Николая Толстикова сам по себе доказывает, что читатель полностью доверяет ему, его мыслям, его персонажам, как единственно возможным. Он выступает как гипнотизер, полностью овладевая сознанием читателя.

Одно за другим появляются новые произведения Николая Толстикова, проникнутые страстной мыслью о путях и перепутьях нашей сложной жизни. Это повести «Надломленный тростник», «Лазарева суббота», «Родителев грех», рассказы «Уголек», «День пожилого человека» и многие другие.

Николай Толстиков накрепко связан с родной землей, как будто сам, как могучее дерево, вырос из этой земли, чтобы превратиться во всевидящего художника, знающего в совершенстве тех людей, о которых пишет, поскольку они выросли из той же земли, и стали шумящим северным лесом, в котором есть свой белый храм.

Юрий Кувалдин, писатель, главный редактор журнала «Наша улица»