В рецензии на книгу Евы Берар «Империя и город» (НЛО, 2016) урбанист Ольга Вендина комментирует градоустроительные процессы и связанные с ними дискуссии, протекавшие в Петербурге на рубеже XIX—XX веков, с позиции специалиста по городской проблематике советского и постсоветского времени.

Книга Евы Берар, посвященная Санкт-Петербургу, — один из немногих примеров социальной истории города, попытка показать, понять и объяснить разнонаправленные социальные процессы, определявшие его развитие на рубеже XIX—XX веков — эпоху «тектонических» сдвигов в обществе, слома традиционного уклада жизни и обретения новыми городскими классами (пролетариат и буржуазия) права решающего голоса. Петербург предстает перед нами как арена борьбы разных идеологических представлений, средоточие властных и символических функций, имеющих значение для всей страны (все–таки речь идет о столице огромной Империи), и одновременно как сложнейшая инженерно-функциональная и социальная система, требующая решения множества утилитарных задач и модернизации управления. Чтобы показать всю внутреннюю противоречивость и неоднозначность городской жизни того времени, автору потребовалась длительная и тщательная работа с различными архивными и литературными источниками — от частных писем и художественных произведений до планировочной документации и стенограмм заседаний думских комиссий. В результате из обрывочных и разрозненных свидетельств ей удалось сложить достаточно цельную мозаику городской жизни, где нашлось место и императору, и «прачке», показать каким образом их связывал Петербург при фактическом отсутствии связей. Однако центральное место в этой картине принадлежит не противоположным полюсам социального спектра, а образованному слою петербуржцев, и прежде всего интеллигенции, которая сотрудничает с новой буржуазией, но не чувствует с ней особой солидарности, определяя себя через противопоставление чиновничеству, аристократии, а часто и церкви. Мы видим Петербург через призму их представлений о «правильном» и «неправильном» устройстве жизни, о власти и ее действиях. Взгляды интеллигенции (часто предвзятые) формировали экспертные мнения и советы того времени, влияли на характер документирования событий и подачу информации; они воспроизводятся и сегодня, определяя содержание нашей исторической памяти. Погружение в этот мир весьма интересно, поскольку позволяет, во-первых, критически переосмыслить идеи, казавшиеся бесспорными, а во-вторых, оценить произошедшие изменения, но не в жизни обывателя, а во взглядах и подходах к решению важнейших проблем городского развития.

Восприятие Петербурга как мощной стихии диктует многие установки городского развития, так же как объясняет и многие просчеты

Начну с названия книги, которое интригует русского читателя, противопоставляя империю, создавшую город, и город, разрушивший империю. И хотя этот сюжет проскальзывает в тексте, книга все–таки о другом: о непонимании властными, художественными и городскими элитами принципов и проблем городской жизни, влекущем за собой непоправимые последствия. Из сумятицы множества непониманий город вырастает как субъект, поднимающийся над частными интересами и вступающий в диалог с человеком и институтами власти. Прием, скажем прямо, неприемлемый ни в социологии, ни в антропологии, но глубоко укорененный в русской литературной традиции. Именно в этом контексте наделение города субъектностью, причем не городских сообществ (о которых в книге говорится мало), а скорее материальной среды, «берегового гранита» как воплощения городского духа, и правомерно, и плодотворно. Город, жизнь которого выходит за рамки понимания современников, становится самостоятельным агентом изменений, субъектом порождения неожиданностей. Восприятие Петербурга как мощной стихии диктует многие установки городского развития, так же как объясняет и многие просчеты. Особое внимание в книге привлекают сюжеты, созвучные современной эпохе и высвечивающие то, что раньше не приходило в голову.

Во-первых, поражает поворот, совершенный частью интеллигенции, от морально-этической миссии с ее идеей неучастия во власти к идее культуры как силы, направляющей и легитимирующей действия властей. Автор приводит выдержку из программной статьи Александр Бенуа «Художественные реформы» (1906):

«В истинно культурном государстве искусство не должно быть частным делом, интимным удовольствием; оно должно пропитывать и „иллюстрировать” грандиозную жизнь самого государства, сообщать ему красоту, размах и блеск».

Для нас, наследников советского времени, иллюзий относительно «истинно культурного государства» не возникает. Но в этом пассаже, написанном в связи с празднованием 200-летия Петербурга, важно другое. Для Бенуа «правильной» государственной властью является не та, что возникла благодаря божьему промыслу, и не та, что была выбрана народом, а та, которая служит духовной жизни нации, выразителем которой являются ее культурные элиты. Эти идеи, возникшие во второй половине XIX века, были взяты на вооружение в советское время, причем служили как для целенаправленного формирования советской интеллигенции, так и самоорганизации антисоветской, включая живущую в эмиграции. В конце советской эпохи влияние этой доктрины и ее выразителей было огромно, сохраняется оно и сегодня, несмотря на девальвацию статуса интеллигенции и утрату ею авторитета.

Эти процессы вызывают невольные ассоциации с эволюцией взглядов академического сообщества Германии примерно того же времени, детально описанной в замечательном труде Фрица Рингера «Закат немецких мандаринов». Рингер использовал метафору «мандарины» для характеристики социально-культурной элиты, обязанной свои статусом образованию, а не богатству, наследственному положению или месту, занимаемому в бюрократической иерархии. Их власть — это власть идей и представлений, транслируемых через систему образования и разнообразные репрезентации, обосновывающие легитимность реальных действий. Возможно, параллели с наблюдениями Рингера, могут показаться поверхностными и даже обидными для русского интеллигента, но от них сложно отделаться. Образ «немецких мандаринов» невольно возникает, когда читаешь о реформе образования, о приоритете, отдаваемом «непрактичному» классическому знанию и гимназиям перед реальными школами и училищами; он проступает в апелляциях к практике Римской империи с ее моделью императора как защитника общих интересов и общественного блага, в заявках на культурную гегемонию.

Тема «авторитарного вмешательства» власти в городские дела и «демократического сопротивления» очень выпукло показана в сюжете о плачевном состоянии городской канализации и инициативах П.А. Столыпина по ее реконструкции

Во-вторых, значительное место в книге отведено рассказу о дискуссиях, связанных с решением острых бытовых проблем Петербурга: на современном языке — о ЖКХ, на языке рубежа XIX—XX веков — о водопроводе и канализации. Вопрос: «Кто принимает решения, финансирует проекты и несет за это ответственность?», вызывавший столкновение непримиримых мнений, и сегодня остается актуальным, оформившись в дилемму соотношения авторитарных и демократических подходов к управлению городом. Но если спустя сто лет после описываемых в книге событий, более или менее ясно, что необходим баланс, сочетание централизованной административной власти и местного самоуправления (первая лучше решает системные и функциональные задачи, а второе — проблемы кварталов и локальных сообществ), то тогда это было совсем не очевидно. Неочевидно это было и позже, в раннее постсоветское время, когда завышенные ожидания связывались с самоорганизацией горожан и частной собственностью.

Тема «авторитарного вмешательства» власти в городские дела и «демократического сопротивления» очень выпукло показана в сюжете о плачевном состоянии городской канализации и инициативах П.А. Столыпина по ее реконструкции. Аргументы, используемые сторонами в этой дискуссии, которая со сменой действующих лиц и ораторов длилась с 1909 по 1912 год, и сегодня у всех на слуху: дефицит муниципальных бюджетов, наступление правительства на гражданские права, узость интересов и коррупционная заинтересованность депутатов, забюрократизированность государства, «затратность» выполнения столичных функций, необходимость трансфертов, и прочее. В то время как демократические силы местного самоуправления обвиняли правительство в узурпации власти и враждебной политике по отношению к городу — вставлению палок в колеса, многие члены этого правительства думали, как бы им разделить бремя ответственности с представителями населения. Их мучил вопрос — кому эту ответственность передать? Какие из неустойчивых самоорганизующихся городских сообществ способны выполнять рутинную работу по управлению хозяйством на постоянной основе и контролировать ее? Как согласовывать интересы города и интересы государства? Нерешительность их шагов навстречу городской демократии становится более понятной, если взглянуть на события начала ХХ века с позиции его конца. Крушение СССР, бурная демократизация общества и спонтанное развитие самоуправления начала 1990-х годов быстро «захлебнулись», поскольку возможности демократии были узурпированы наиболее организованными силами общества — бюрократией и криминалом, а там, где ростки демократии все же пробились, возникли конфликты между городскими, региональными и федеральными элитами. Опыта согласования интересов не было: каждый тянул в свою сторону. При неравенстве сил и возможностей «победа» досталась обладателям административных ресурсов, которые и направили их на подавление плюрализма общества и его интересов. Отсюда, конечно, не следует, что стремление к демократизации городского управления — бесперспективно, а власть, неохотно идущая на перемены, — кругом права. Просто демократизация является скорее результатом развития, нежели его начальным условием. Это смутно ощущали и петербургские интеллектуалы, сетовавшие на то, что русские города не готовы принять вызов демократизации. Это не мешало им идеализировать феномен города, оглядываясь на европейский опыт. Автор приводит интересную выдержку из статьи Л.А. Велихова «Судьба городской реформы», столь показательную, что невозможно удержаться от цитирования.

«Городское дело — пасынок русской современности, а между тем […] русская цивилизация может быть осуществлена только через города […]. В России города прозябают; они еще только начали просыпаться, и в их бессилии, может быть, — первая причина страданий многомиллионного сельского населения и задержка в поступательном развитии всей русской культуры».

Большевики думали так же (та часть интеллигенции, что их поддержала, скорее всего, была знакома с этой точкой зрения), но превращение города в любимое детище советской действительности еще более усугубило «страдания многомиллионного сельского населения», не говоря уже о том, что форсированная урбанизация сделала невозможным «поступательное развитие всей русской культуры», особенно в условиях, когда культура была поставлена на службу государства, «иллюстрируя» его грандиозную жизнь.

В-третьих, параллели с современностью возникают при чтении главы, по-священной проекту «Нового Петербурга». В этом случае противопоставляются не авторитарное и демократическое, а идеалы буржуазности и практичности — идеалам интеллигентности и аристократичности. Напрашивается известное сравнение Штольца и Обломова, деятельного и созерцательного, но мне хочется сказать о другом: о трансформации социалистического города в постсоциалистический, о проектах «нового» в Москве и Петербурге, о результатах их реализации, о всем том, что сегодня на слуху и на виду у всех. Деятельный прагматизм оказался не менее разрушительным, чем бездеятельность. С позиции сегодняшнего дня «Новый Петербург» — это крупный девелоперский проект, сопровождающийся поиском инвесторов и необходимостью административных согласований, который удивительно похож на современные аналоги. Ева Берар приводит выдержки из статьи Г. Лукомского «О постройке Нового Петербурга» (1912), которые кажутся списанными с рекламных проспектов «элитных жилых кварталов», с их обещаниями комфорта, обустройства территории, парковых зон, причалов и пляжей, спортивных и детских площадок.

Стиль «Нового Петербурга» также под стать современным обещаниям реализации мечты нуворишей о жизни «во дворце», обильно украшенном в неоклассическом стиле. Архитекторы находят этому обоснование, привлекая идеи столичности, требующей монументальности, и единообразия городского ансамбля. Тогда и сейчас проект, адаптированный для нового зажиточного класса и его вкусов, описывался как некая универсальная модель современного города, предоставляющего достойные условия жизни для всякого человека. Эта установка переживет множество трансформаций: сначала мимикрирует в сталинский большой стиль, затем, демократизуясь, воплощается в хрущевских и брежневских микрорайонах, которые также рисовали счастливую жизнь в благоустроенной городской среде (реальность всегда несколько отличается от проектов), и, наконец, возвращается к исходным постулатам в постсоветскую эпоху.

Тогда, как и сейчас, высказывалось множество неласковых слов о «понаехавших», о деревенских «дикарях», портивших изысканную петербургскую культуру

Возврат к идеалу частной собственности и приватизации городских пространств со временем дополнится осознанием значения публичности города. Проект «Нового города», как актер в предлагаемых обстоятельствах, постоянно менялся, сохраняя свою узнаваемость, а настойчивость, чтобы не сказать агрессивность, его внедрения стимулировала становление культа «старого» в Петербурге. Возникли понятия «старые петербуржцы» и «коренные жители». Их отличительной чертой была готовность бороться за историческое наследие с «собственниками-мужланами» и «чиновниками-невежами». Из этой благородной борьбы как-то исподволь вырастало чувство единства, городской идентичности, но также происходила и трайбализация социальной общности «петербуржцы», превращавшейся в некое племя — носителя особого культурного кода. Чем сильнее становилась вера в «код», тем больше росло недоверие ко всему новому, чужому, иному, всему тому, что не соответствовало критериям узнавания «своих».

Так тема «старого Петербурга» и культурного наследия перетекает в тему миграции. Петербург на стыке двух веков был крупнейшим городом Российской империи, ее главным миграционным фокусом, привлекающим жителей густонаселенных центральных, западных и юго-западных губерний страны. Тогда, как и сейчас, высказывалось множество неласковых слов о «понаехавших», о деревенских «дикарях», портивших изысканную петербургскую культуру. Если еще во второй половине XIX века российские города характеризовались как «морильни всего живого» и звучали призывы вернуться в деревню, то в конце века оценки перевернулись. Теперь уже миграция сельского населения в города стала рассматриваться как угроза их развитию. И здесь книга Евы Берар вносит свою лепту в дискуссию о миграционных вызовах.

Сегодня все большую популярность приобретает мнение, что империям лучше удавалось справляться с культурным разнообразием населения, нежели демократиям и национальным государствам, в силу их безразличия к этническим различиям. Важнейшим принципом консолидации подданных было не чувство единства нации, а лояльности государству, ассоциируемому с его первым лицом. Допускаю, что это утверждение справедливо в отношении этнокультурных различий, но, как показывает социальная история Петербурга, оно малоубедительно, когда речь заходит об усложнении социальной структуры общества, роста разнообразия требований людей, условий их жизни, взглядов и представлений. Плюрализм города взломал имперские устои власти, а отсутствие гражданской ответственности и работоспособных демократических институтов не позволило создать для нее новую опору, что и продемонстрировал Петербург рубежа XIX—XX веков. Это можно рассматривать как исторический факт, а можно, обладая опытом прошлого, задуматься о процессах, идущих в современных городах.

Ольга Ивановна Вендина — урбанист, кандидат географических наук, ведущий научный сотрудник лаборатории геополитических исследований Института географии РАН

Ева Берар. Империя и город: Николай II, «Мир искусства» и городская дума в Санкт-Петербурге. 1894—1914 / Ева Берар; пер. с франц. М. Неклюдовой. — М.: Новое литературное обозрение, 2016 — 344 с. — (серия HISTORIA ROSSICA)