Create post
Новое литературное обозрение

Три письма Александра Пятигорского об истории

Дима Безуглов
Саша Винс
Alexander Borisov
+16

На этой неделе из печати вышел 103-й номер журнала «Неприкосновенный запас». Среди включенных в него публикаций — письма Александра Пятигорского, написанные в середине 1990-х годов, адресованные историку и эссеисту Кириллу Кобрину. К этом тексту, представляющему свежий выпуск «НЗ», мы добавляем видеозапись из архива издательства «НЛО», запечатлевшую Александра Моисеевича на XII Банных чтениях.

Александр Пятигорский (1929–2009) — философ, востоковед, писатель. Окончил философский факультет МГУ, работал учителем в школе, затем — в Институте востоковедения Академии наук. В 1974 году был вынужден эмигрировать, поселился в Великобритании, преподавал в Школе востоковедения Лондонского университета. В 2000-е часто выступал с лекциями в России. В библиографии Пятигорского — книги на русском и английском языках (и их переводы на другие европейские языки), десятки эссе и статей, множество интервью. Но прежде всего Пятигорский был «говорящим философом», для которого пути формирования идеи в сократической беседе или в результате рефлексии над самим процессом размышления были гораздо важнее ее письменного оформления.

Александр Пятигорский (1929–2009) — философ, востоковед, писатель. Окончил философский факультет МГУ, работал учителем в школе, затем — в Институте востоковедения Академии наук. В 1974 году был вынужден эмигрировать, поселился в Великобритании, преподавал в Школе востоковедения Лондонского университета. В 2000-е часто выступал с лекциями в России. В библиографии Пятигорского — книги на русском и английском языках (и их переводы на другие европейские языки), десятки эссе и статей, множество интервью. Но прежде всего Пятигорский был «говорящим философом», для которого пути формирования идеи в сократической беседе или в результате рефлексии над самим процессом размышления были гораздо важнее ее письменного оформления.

Ниже публикуются три письма, адресованные автору этих строк философом и востоковедом Александром Моисеевичем Пятигорским (1929–2009). Период, охватывающий наш эпистолярий (за исключением нескольких более поздних мелких записок личного свойства), длился чуть больше полутора лет — с начала 1994-го по август 1995-го. Поводом для первого письма Пятигорского послужило мое послание, где выражалось восхищение его (доступными в то время в России) текстами. Также в тот конверт я вложил свое эссе «Попытка интерпретации»[1]; в нем действительно предпринималась попытка интерпретировать тогдашние взгляды Пятигорского на историю. Собственно, «история» и стала главной темой нашего знакомства (и, надеюсь, дружбы), которое длилось пятнадцать с лишним лет — сначала заочное, а со встречи в Лондоне в декабре 1994-го и очное. Не будучи философом, я не мог обсуждать с Пятигорским чисто философские темы, ограничиваясь скорее «историей идей», «интеллектуальной историей», к которым он, как мне кажется, относился довольно подозрительно. А о чем еще дискутировать? Политику, если о ней серьезно говорить, можно обсуждать либо в исторической перспективе (что мы и делали многократно), либо в моральной (чего решительно никогда не случалось). Интересно было поговорить о религиях, но мои познания в исламе — и особенно индуизме и буддизме — оказались слишком слабы, чтобы поддерживать разговор; лишь значительно позже, в ходе работы над русской версией «Семинаров по буддийской философии» Пятигорского[2] — и после завершения этого нелегкого труда — я смог, хотя бы примитивно, дискутировать на некоторые из данных тем. Да, была еще область знания, которую Пятигорский обожал: тайные общества и мистические ритуалы; мы действительно воздали ей должное, а в конце 1990-х я написал рецензию на его книгу о масонах[3].

Один из центральных сюжетов 103-го номера журнала «Неприкосновенный запас» — «Запад плюс Восток. Востоковеды и европейская история XX века». Помимо впервые опубликованных писем Александра Пятигорского, в него вошли автобиографические тексты немецко-британского буддолога Эдварда Конзе (1904–1979) и американского антрополога и санскритиста Леопольда Фишера — Агехананды Бхарати (1923–1991)

Один из центральных сюжетов 103-го номера журнала «Неприкосновенный запас» — «Запад плюс Восток. Востоковеды и европейская история XX века». Помимо впервые опубликованных писем Александра Пятигорского, в него вошли автобиографические тексты немецко-британского буддолога Эдварда Конзе (1904–1979) и американского антрополога и санскритиста Леопольда Фишера — Агехананды Бхарати (1923–1991)

Но тема истории была главной. Собственно, начало нашего знакомства и прошло под знаком разговоров об истории. Так вышло, что каждое из нижеследующих писем Пятигорского крутится вокруг моих эссе того времени, — но это вовсе не значит, что сейчас я непрямым образом пытаюсь обратить внимание публики на собственные забытые тексты. В мысли Пятигорского они сыграли роль второстепенную — всего лишь повод, ничего больше. Все хвалы по поводу этих сочинений — чистая любезность, а уж любезным Александр Моисеевич быть умел. Важно другое: перед нами Пятигорский одного из самых интересных его периодов. Именно в это время он сочиняет наиболее «исторический» из своих романов «Вспомнишь странного человека…» («деловая» часть переписки касается как раз публикации частей этого романа в альманахе «Urbi»[4], который я издавал в те годы вместе с Алексеем Пуриным и Владимиром Садовским), завершает на английском уже упомянутую книгу о масонах и — на английском же — книгу лекций «Мифологические размышления»[5]. Начало и середина 1990-х — период, наиболее критический и радикальный в его взглядах на историю и на культуру, понимаемую в традиции русской и советской интеллигенции. В перестроечной и ранней постсоветской России взахлеб читали «пропущенную» литературу, историографию, философию, а Пятигорский предупреждал, что это еще одна — пусть и якобы возвышенная — разновидность немыслия, что следует не «предаваться ностальгии и знакомить благодарных соотечественников с новинками западной литературы», а стараться делать свое здесь и сейчас, понимая, что именно ты делаешь это — и именно здесь и сейчас. Впрочем, была и противоположная тенденция — истерического, романтического, эскапистского отрицания русской интеллигентской культуры, которой автор этих строк, увы, воздал должное (и многие другие тоже). Потому то, что здесь пишет Пятигорский, сегодня особенно полезно для социального историка и историка культуры 1980—1990-х; важно вытащить из забвения эту его мысль. И, конечно, перечитывая эти письма, поражаешься — уж простит меня читатель за банальность, — насколько точно Пятигорский видел слабые стороны интеллигентского сознания. В наши дни многие из этих сторон, да еще цинично и бездарно имитированные, стали деталями идеологического обихода российской власти («А не грядет ли эра “культурного консерватизма”? Этого только нам (вам) недоставало!» — пишет Пятигорский в апреле 1994 года).

Еще один любопытный потаенный сюжет в этом кратком эпистолярии — технологический. Перед нами эпоха до широкого распространения электронной почты; впрочем, Александр Моисеевич так и не перешел на компьютер. Письма, которые «Неприкосновенный запас» сейчас публикует, я набрал с рукописных листочков. Это дает возможность по-иному перечитать текст — получается даже какой-то ритуал, нечто вроде мистической практики, объединяющей две технологические эры. Позволю себе только одно наблюдение: на экране лэптопа эти письма кажутся довольно короткими, в то время как тогда, двадцать лет назад, получив весьма материальные туго набитые конверты с профилем Елизаветы II в правом углу, можно было радоваться их немалому объему.

Наконец, два слова о личных обстоятельствах. Знакомство наше состоялось по почте, потом продолжилось по телефону и по почте[6], в декабре 1994-го, как я уже говорил, оно стало очным, после чего последовало одно большое письмо, дюжина телефонных разговоров, встречи в Венеции в 1997-м, Звартове в 2002-м, опять долгие телефонные разговоры, ставшие еженедельным ритуалом, наконец, частые встречи в последние годы жизни Пятигорского, его приезд ко мне в Прагу, работа над русскими версиями двух его книг, редактирование еще одной, мои визиты в Лондон для участия в придуманном им «философском классе». Все это было исключительно важно для меня, однако я очень жалею, что компьютеры, Интернет, лоукостеры и революционное удешевление международных телефонных звонков привели к тому, что у меня остались только эти три письма Пятигорского. [Кирилл Кобрин]

11 сентября 2015 года

ПИСЬМО 1

28.01.1994

Дорогой Кирилл!

Большое спасибо за письмо и еще большее — за эссе[7]. (Кстати, где Вы собираетесь его напечатать?) Мне кажется, что все, что Вы в нем написали, в той или иной степени — о Романе. Не моем, а некоем романе 20-го в. вообще. Все мои соображения — романические по преимуществу, то есть принадлежат не мне, а герою какого-то романа, который «оказывается» мною (но не наоборот, заметьте!). Ошибка Т. Манна (которого вообще не очень люблю) в том, что Ницше у него — человеческий прототип для его романа «Доктор Фаустус», в то время как тот давно уже стал (да и всегда был) типичным героем своего собственного романа (20-го в., конечно). Ведь из старшего поколения уже Пруст точно знал, что его герои — уже фигурировали в прежнем, хотя и ненаписанном романе его памяти.

«Великая тройка» (Пруст, Кафка и Джойс) произвела Роман Сознания, с'имитировать который оказывается почти невозможным. Этот Роман практически заменяет философию, заниматься которой в настоящем ее виде (точнее, в той прошлой ее форме, которая осталась до настоящего времени) — решительно невозможно.

Но об этом потом, когда, Бог даст, встретимся. Скажу только, что Ваш (и Ницше) «метафизический часовой»[8] не может быть философом, ибо он — сама философия. Ну, перефразируя Р. Якобсона (о Набокове), как слон не может читать лекции о зоологии слонов.

Теперь одна мелочь в Вашем эссе, которая для меня (т.е. для романа[9]) имеет значение: очень Вас прошу, никогда не называйте Михаила Ивановича по фамилии, он — Михаил Иванович, а не Терещенко.

Посылаю Вам те страницы, о которых Вы просили, + еще несколько страниц, в которых я сделал незначительные исправления. И еще одно: очень Вас прошу выслать мне одну корректуру для последних исправлений — с ней, клянусь, задержки не будет.

Пишите и звоните по адресу (телефону, факсу и т.д.) в верхнем правом углу страницы. Еще раз, очень Вам благодарен.

Ваш А. Пятигорский

P. S. Кто такой Дима Стрелков, которому Вы посвятили Ваше прекрасное эссе?[10]

ПИСЬМО 2

27.05.1994

Дорогой Кирилл!

Позавчера получил Ваш пакет и сегодня (я надеюсь) высылать выправленный текст с этим письмом. Я — очень плохой правщик, так что, сделайте милость, прочтите еще раз, до черта моих и машинистки опечаток.

Ваша «Необходимость театра»[11] — великолепный пример негативной рефлексии, то есть критики русского типа (или образа) самосознания. Но, заметьте, негативная рефлексия возможна только над не-рефлексирующим об'ектом, каковым и являлась русская интеллигентская культура со всеми в ней (исключения в ней — феноменально редки!).

Не то что Пастернак, а сама моя родная тартуско-московская школа семиотики — не могла рефлексировать. А то, что не может рефлексировать, приглашает к рефлексии, и всегда негативной.

Вчера я дал Ваше эссе почитать одному молодому русскому человеку, живущему в Лондоне. Прочтя, он с обидой сказал: «Здорово написано, но за что ваш Кобрин так авторитарно е**т Россию?» Его обида мне понятна. То, что сейчас разрешается покойному Розанову (и что далеко не всегда сходило ему с рук при жизни), не может разрешаться живому (я надеюсь!) Кобрину. Реакция русского юноши на Вас — тоже рефлекс имперской культуры. Как (возможно, Вы об этом уже прочли) и реакция московского общественного мнения на Гришу Амелина[12], которого уж дважды в печати назвали «говном» и трижды «говнюком» за неуважение к старшим. Но это все — внешнее.

Феноменология русской (и Вашей, и моей) ситуации совсем иная. А именно. Рефлексируя, мы (Вы, я) можем (т.е. в состоянии) думать о себе и о своем думанье (говорении, писании и т.д.) как симптомах нашей (т.е. русской) культуры. А думая о Борхесе — не можем считать его симптомом его культуры. Почему? Оттого ли, что его культура (аргентинская? британская?) — другая, или оттого, что он сам другой? А мы с Вами (Пастернаком, Пушкиным, Шкловским и т.д.), такие, какие мы есть, тоже отчего, от нашей культуры или от нас самих? От ответа на этот вопрос будет зависеть внешняя оценка Вашего эссе: если дело в культуре, что у нас она такая, что, чтобы мы о ней ни думали, мы — ее производное, ее симптомы, а вот Борхес — нет, у него культура «разрешает» ему не быть ее симптомом. И если это так, то, возвращаясь к последним словам Вашего эссе, надежды нет никакой[13], имитация и ре-имитация будет продолжаться пока… будет продолжаться наша культура, а мы в ней будем продолжать либо предаваться ностальгии и знакомить благодарных соотечественников с новинками западной литературы, либо ее (культуру) проклинать (е**ть, в терминологии моего молодого собеседника). Если же дело в нас здесь и сейчас, тогда это мы недостаточно талантливы, чтобы изменить наше сознание в отношении нашей культуры и этим нарушить инерцию нашей с ней спонтанной (автоматической) связи, все равно, положительной или отрицательной. Иными словами: театр перестает быть необходимостью, когда внешняя ему философия становится потребностью. Но не русская религиозная философия, конечно. Даже (скорее, тем более) подправленная Хайдеггером и новейшими католическими теологами.

Вот пока, то есть до гипотетического личного разговора, и все.

Мелкой правки — до черта. Хотя добавлений и серьезных исправлений — ни одного. Еще раз очень прошу — проследите, чтобы все было перенесено.

Ваш А. Пятигорский

P. S. Опять о Вашем эссе. Было бы забавно прокомментировать последнюю строчку из Вакханалии: «Никто не помнит ничего»[14]. Почему не помнит? Первый ответ простой — да потому, что там ничего и не было (у Вас в эссе «пустота»). Второй ответ «по-культурнее» (!): необходимость забвения для последующей реставрации (смены репертуара?). А не грядет ли эра «культурного консерватизма»? Этого только нам (вам) недоставало!

А.П.

ПИСЬМО 3

11.08.1995

Дорогой Кирилл!

Я рад, что у Вас есть секретарша, которая стоит на шухере, хотя секретарша, даже если не подумать «очень хорошего», — это тоже еще не конец[15]. С выводом (и концом) Вашей статьи — совершенно не согласен[16]. То есть он «наблюдательно» может быть и правильным, но феноменологически — совсем не «держится». Точнее, завершая «историю» и «роман», Вы совершаете еще одну попытку устранить двусмысленность сознательного человеческого существования, заменяя историческую метафору постисторической.

И вообще, мне кажется, что ошибка всех почти критиков «исторического», от Сэра Карла[17] через Фуко до Вас, в том, что они слишком серьезно (все равно, положительно или отрицательно) относятся к идее «исторической реальности».

Давайте договоримся сначала, что никакой другой реальности нет — ведь это наше восприятие делает ее исторической, — да и эта является не более, чем философской условностью. Ваша предыдущая мысль, что «история» и «контекст» исключают друг друга[18], мне очень нравится именно тем, что она сохраняет двусмысленность, о которой цитируемые Вами авторы и не подозревают. А не проще ли будет условиться, что «историческое» — только один их 2-х (3-х, 4-х) смыслов «того, о чем говорится»? — Говорится! Кем? — и тут уж мы опять в плену собственного исторического высокомерия. Ведь «деперсонализация», как и «де-авторизация» истории, — и это уже не раз бывало в истории. Как, скажем, в древней Индии, где кто что делал (делал, говорил, позже, гораздо позже, писал) не имело никакого значения; важно было только, что он делал, думал и т.д.

Когда покойный Сэр Карл говорит (я настаиваю на «презенте»!), что «историзм вреден исторически (!)», то он говорит эту чушь не потому, что он глупый австро-германский еврей, а потому, что он в этот историзм верит как в историческую реальность (как Витгенштейн «верил» в реальность своей биографии). В то же время ни тот ни другой никогда бы не поверили в условность своих высказываний об условном характере «научного». Что поделаешь, время такое кретинское было. Каждый — выражаясь Вашими словами, — живя в контексте и ругая историю, не был в силах признать, что живет в контексте, а историю ругает как «дурную причину» неудавшегося настоящего (Ха-ха!). Хватит.

Надеюсь все–таки Вас сюда вытащить. Надеюсь закончить 2-ю часть романа. Огромное спасибо за «Масонские ассоциации»: нет, Вадим Сергеевич не из этих, но все равно здорово[19].

Ваш всегда

А. Пятигорский

P. S. Что до сих пор нет Перно — просто ужасно. Не знаю, как Вы там перебиваетесь[20].

А.П.

Подготовка текста и примечания Кирилла Кобрина

***

Рекомендуем читать:

Александр Пятигорский. Кто боится вольных каменщиков? Феномен масонства (НЛО, 2009)

Александр Пятигорский. Философская проза. Т. I: Философия одного переулка (НЛО, 2011)

Александр Пятигорский. Философская проза. Т. II: Вспомнишь странного человека… (НЛО, 2013)

Александр Пятигорский. Философская проза. Т. III: Древний Человек в Городе (НЛО, 2014)

Неприкосновенный запас, № 76 (2/2011), раздел «Философ как форма мышления: Александр Пятигорский»

Свободный философ Пятигорский, в 2-х томах (Издательство Ивана Лимбаха, 2015)

Примечания

[1] Текст опубликован в седьмом номере журнала «Октябрь» за 1994 год, книжная публикация: Кобрин К. Профили и ситуации. СПб.: Атос, 1997. С. 55—61.

[2] Пятигорский А. Введение в изучение буддийской философии. М.: Новое литературное обозрение, 2007.

[3] Piatigorsky A. Who’s Afraid of Freemasons? The Phenomenon of Freemasonry. London: The Harvill Press, 1997; рецензия: Кобрин К. Почти все боятся вольных каменщиков / Он же. Описания и рассуждения. М.: Дом интеллектуальной книги, 2000. С. 57—67.

[4] Пятигорский А. Вспомнишь странного человека… // Urbi. 1995. Вып. 5. С. 7—38. Отдельным изданием роман вышел в издательстве «Новое литературное обозрение»; последняя публикация — с подробнейшими комментариями Людмилы Пятигорской — в составе собрания сочинений Пятигорского в том же издательстве: Он же. Философская проза. Т. II: Вспомнишь странного человека… М.: Новое литературное обозрение, 2013.

[5] Piatigorsky A. Mythological Deliberations. Lectures on the Phenomenology of Myth. London: School of Oriental and African Studies, University of London, 1993. Рус. перев. Павла Леона под редакцией Юрия Сенокосова: Пятигорский А.М. Мифологические размышления. Лекции по феноменологии мифа. М.: Языки русской культуры, 1996.

[6] Для жителей постсоветской России — особенно обитавших, как я, в провинции и обладавших весьма скудными средствами, — то были нелегкие времена для международных коммуникаций. Стоимость письма за границу соответствовала в середине 1990-х месячному заработку ассистента университета, о международном звонке и говорить не приходится. Пользуясь случаем, хочу выразить благодарность Сергею Латышеву, ныне, увы, уже покойному, который в те годы предоставлял свой служебный телефон для переговоров между Нижним Новгородом и Лондоном о философии истории Льва Толстого.

[7] См. сн. 1.

[8] Имеется в виду знаменитая фраза Фридриха Ницше «метафизическое честолюбие часового на оставленной позиции».

[9] «Вспомнишь странного человека…»

[10] Университетский одногруппник автора эссе, с которым в 1980-е обсуждались некоторые из затронутых в этом тексте вопросов.

[11] На самом деле «Неизбежность театра». Текст опубликован в четвертом номере журнала «Октябрь» за 1996 год, книжная публикация: Кобрин К. Профили и ситуации. С. 126—134.

[12] Григорий Амелин — филолог, историк культуры, составитель и редактор книги: Пятигорский А. Избранные труды. М.: Языки русской культуры, 1996. Общий знакомый обоих корреспондентов. В 1994 году опубликовал в «Независимой газете» памфлет «Жить не по Солженицыну», вызвавший скандал и обвинения автора в грубости и даже хамстве. Особенное возмущение вызвал следующий пассаж: «С голливудской бородой и начищенной до немыслимого блеска совестью, он является в Россию, как Первомай, и, как он же, безбожно устаревший. А кому он, в сущности, нужен? Да никому… Нафталину ему, нафталину! И на покой».

[13] «Неизбежность театра» заканчивается цитатой из рассказа Борхеса «Тлён, Укбар, Орбис Терциус», где содержится известная классификация предметов в вымышленной стране Тлён. Последней в этой классификации следуют разновидность под названием «ур»: «предмет, произведенный внушением, объект, извлеченный из небытия надеждой». Финал эссе звучит так: «Вот, вот — надеждой».

[14] Имеется в виду финал стихотворения Бориса Пастернака «Вакханалия»: «Прошло ночное торжество. / Забыты шутки и проделки. / На кухне вымыты тарелки. / Никто не помнит ничего».

[15] Третье письмо Александра Пятигорского содержит несколько реалий и мелких сюжетов, сегодня уже навсегда затерявшихся в прошлом. В частности, представляется совершенно невозможным восстановить смысл этой реплики о секретарше. Никакой секретарши у адресата этого письма никогда не было, конечно. На кафедре всеобщей истории Нижегородского педагогического университета, где он тогда работал, секретарша была — но эта почтенная дама «на шухере» не стояла, естественно.

[16] Эссе, о котором идет речь, не сохранилось и никогда не было напечатано. Речь в нем шла о еще модном в те годы «новом историзме» и о практике разборки историографического нарратива на элементарные составляющие, в процессе чего авторы этой (и некоторых других) концепций указывали на его полное сходство с нарративом романным. Пятигорскому такой подход был, естественно, совершенно чужд, а дилетантские рассуждения адресата на подобные темы вызвали вполне законное раздражение, отраженное в этом письме.

[17] Умерший за год до этого письма философ и социолог Карл Поппер (1902—1994).

[18] Имеется в виду различение между «историей» и «контекстом», сделанное в эссе «Попытка интерпретации».

[19] В своем предыдущем письме я изложил автору романа «Вспомнишь странного человека…» собственные гипотезы по поводу принадлежности некоторых его персонажей к разнообразным тайным обществам.

[20] Самая большая загадка этого письма. При чем здесь перно — сказать сложно. Можно лишь констатировать, что в магазинах Нижнего Новгорода в 1995 году этот напиток не продавали. Но ни Пятигорский, ни его адресат перно не жаловали. Так что истинный смысл иронического постскриптума к этому посланию сегодня уже невозможно реконструировать.

Subscribe to our channel in Telegram to read the best materials of the platform and be aware of everything that happens on syg.ma
Дима Безуглов
Саша Винс
Alexander Borisov
+16

Author

Building solidarity beyond borders. Everybody can contribute

Syg.ma is a community-run multilingual media platform and translocal archive.
Since 2014, researchers, artists, collectives, and cultural institutions have been publishing their work here

About