Узнавать о новых переводах можно, подписавшись на канал t.me/noodletranslate

Здесь представлен пересказ замечаний, сделанных нами на замечательном коллоквиуме, организованном в Риме профессором Энрико Кастелли, втором из посвященных этическим проблемам, вызванным последствиями науки — Энрико Кастелли прекрасно знает, как превратить их в вопрошающие апории.

Коллоквиум этот, носивший заглавие «Техника и казуистика», проходил 7-12 января 1964 года в Римском университете.

Мы постарались избежать слишком неконтролируемо быстрого распространения этих материалов, которые в связи с темой влечения были озвучены нами на начавшихся несколько дней спустя заседаниях в Эколь Нормаль [11 семинар].

Настоящий текст был предоставлен в качестве резюме нашего доклада и замечаний.

Влечение, каким оно в опоре на опыт бессознательного было артикулировано Фрейдом, воспрещает психологизированному мышлению скатываться обратно на уровень инстинкта, коим оно прикрывает свое невежество, предполагая в природе наличие морали.

Учитывая упрямство психологов, которые и в виде группы, и per se обслуживают технократическую эксплуатацию, никогда не будет лишним повторить, что фрейдовское влечение никакого отношения к инстинкту не имеет (у Фрейда нет ни одной формулировки, которая бы такое смешение допускала).

Либидо сексуальным инстинктом не является. Сведение его в пределе к мужскому желанию, на которое указал Фрейд, было бы достаточным, чтобы нас предупредить.

Либидо у Фрейда — это энергия, поддающаяся количественной оценке, которую тем легче в теорию ввести, чем она бесполезнее, поскольку установить можно лишь определенное quanta константности.

Его сексуальная окрашенность, вписанная, как на том весьма категорично настаивал Фрейд, в самую сокровенную часть его природы, обладает цветом пустоты: оно подвешено в свете зияния.

С этим зиянием и сталкивается желание в тех пределах, что накладывает на него принцип, иронически называемый принципом удовольствия — того удовольствия, что возвращается к реальности, которая, можно сказать, есть не что иное, как поле праксиса.

Именно из этого поля фрейдизм вырезает желание, чей принцип существенным образом обнаруживается в невозможностях.

Таковы очертания, которые могли бы разглядеть моралисты, не терзай наше время идиллические запросы.

Вот что стоит за постоянными отсылками Фрейда к Wunschgedanken (wishful thinking) и всемогуществу мыслей: разоблачается здесь не мания величия, а примирение противоположностей.

Это могло бы означать, что Венера из нашего мира выписана: теологический упадок.

Но Фрейд открывает нам, что именно благодаря Имени-Отца человек не остается привязанным к сексуальным обслугам матери, что направленная против Отца агрессия является принципом Закона, а Закон обслуживает желание, которое учреждается запретом инцеста.

Ибо бессознательное показывает, что желает прикреплено к запрету и что кризис Эдипа имеет решающее значение для самого полового созревания.

Психологи сразу же вывернули это открытие наизнанку, дабы извлечь из него мораль материнской награды — тот тип психотерапии, которая инфантилизирует взрослого, не разобравшись как следует в ребенке.

Очень часто в ту же повозку впрягаются и сами психоаналитики. Что же здесь от них ускользает?

Если страх кастрации и представляет собой принцип сексуальной нормализации, не станем забывать также и о том, что, имея несомненное отношение к преступлению, которое она запрещает в Эдипе, нормализация эта в равной степени оказывает влияние на послушание, перекрывая ход в гомосексуальном направлении.

Речь, таким образом, идет, скорее, о допущении кастрации, которая создает учреждающую желание нехватку. Желание — это желание желания, желание Другого, как мы сказали, т.е. подчиненное Закону.

(Нас должен насторожить тот факт, что через ту же самую диалектику должна пройти и женщина — при том что ее, как кажется, ничто к тому не обязывает: она должна утратить то, чего не имеет; это позволяет нам сформулировать, что по умолчанию именно фаллос является объектом символического долга: дебетовым счетом в тех случаях, когда он есть, а когда его нет, оспариваемой претензией.)

Кастрация — это совершенно новый механизм, который Фрейд вводит в желание, придавая нехватке желания смысл, остающийся загадочным в сократовской диалектике, хотя он и сохраняется в отношении «Пира».

Поэтому агальма и эрон оказываются принципом, посредством которого желание изменяет природу возлюбленного. В своих размышлениях Алкивиад раскрывает любовный обман, низость (любить — это хотеть быть любимым), на которую он был готов пойти.

Мы не можем, учитывая контекст прений, пойти дальше и продемонстрировать, что понятие влечения описывает последнее в качестве монтажа.

Влечения — это наши мифы, сказал Фрейд. Не следует подозревать здесь отсылку к нереальному. Ведь именно реальное они и мифологизируют — для мифов обычное дело: здесь желание образуется через выстраивание отношений субъекта с утраченным объектом.

Нет нехватки в объектах прибыли и убытков, которые могут занять его место. Однако лишь ограниченное их число может выступить в той роли, которую лучше всего символизирует автотомия ящерицы, в случае опасности отбрасывающей хвост. Злоключения желания за изгородью наслаждения под взором злого бога.

Случайной эта драма, вопреки распространенному мнению, отнюдь не является. Она существенна: ибо желание исходит от Другого, наслаждение же располагается на стороне Вещи.

Вторая топика Фрейда имеет в виду множественное четвертование субъекта. Еще одна возможность не видеть того, что должно поражать, а именно: идентификации определяются желанием ввиду отсутствия удовлетворения влечения.

Причина этого в том, что влечение дробит субъекта и желание, которое поддерживается за счет не признаваемых им отношений между этим дроблением и объектом, его вызывающим. Такова структура фантазма.

В чем тогда может заключаться желание аналитика? В чем может состоять лечение, которому он себя посвящает?

Скатится ли оно в проповедь, которая дискредитирует проповедника, чьи добрые чувства подменяют веру, и примет подобно ему ошибочное «направление»?

Здесь нельзя не отметить, что, помимо либертена — великого комедиографа эпохи гениев, никто за всё Просвещение не посмел посягнуть на привилегию медиков, не менее религиозную, впрочем, чем у прочих.

Может ли аналитик укрыться от этой древней инвеституры, когда, будучи секуляризованной, она устремляется к социализации, неспособной избежать ни евгеники, ни политической сегрегации аномалии?

Одержит ли аналитик верх — не над эсхатологией, но над правами первичной цели?

В чем же тогда заключается цель анализа по ту сторону терапии? Ее невозможно не различить, когда речь идет о формировании аналитика.

Ибо, как мы уже сказали, не прибегая к механизму переноса, в психоанализе в конечном итоге работает именно желание аналитика.

Стиль философского конгресса, как представляется, вынуждает каждого отстаивать собственную непроницаемость.

Мы ничуть не более непригодны для этого, чем кто-либо другой, однако в поле психоаналитического образования такой процесс смещения создает какофонию обучения.

Скажем, что я связываю первичную цель с техникой.

В заключение выразим сожаление, что глубокий вопрос Энрико Кастелли в целом так и остался без внимания.

Можно свалить на нигилизм (и упрек в нигилизме) тот факт, что мы уклонились от столкновения с демоническим, или тревогой — кому как будет угодно.

Опубликовано в "Écrits" (стр. 851-854).