Create post

Модернизация после Модерна

Нина М.
kirill makarov

Когда еще содержание было важнее формы, под модернизацией понимали переход от традиционного, архаичного общества к индустриальному, самому, по тем временам, современному. Термин получил распространение значительно позже, когда опыт малочисленных в масштабах всего мира европейцев необходимо было перенести на менее современные, с точки зрения того же самого меньшинства, государства. Сложно сказать, чего там больше: «бремени белого человека» и традиционного протестантского стремления показать всему миру правильность единственно верного пути или удовлетворения экономических интересов. Сейчас, в мире, построенным по канонам общества «модернити», это уже не так важно. Бывшие колонии, как могли, модернизировались и — главное — остались частью западного рынка. К концу ХХ в. о теории модернизации уже были готовы забыть, но крах социалистического лагеря вызывал необходимость адаптации бывших стран «Варшавского договора» к новой социально-экономической и культурной ситуации. Актуализация темы модернизации в России, которая является частью общей политики победителей в «Холодной войне» (включение стран бывшего соцлагеря в мировую экономику), свидетельствует только о том, что в глобализующимся мире по-прежнему правила задает культура победившей модернизации.

Несмотря на значительную долю конъектуры в данной теме и относительную молодость теории модернизации, сам феномен существует довольно давно. Христианские теологи на заре доминирования новой культурной парадигмы считали себя «современными», в отличие от языческого мира. Христианизацию античного мира можно считать первой модернизацией. То же противопоставление встречается и у гуманистов Возрождения, но теперь уже доминирование теологии является «несовременным». В Просвещение «модерн» противостоит феодализму, знаменуя таким образом начало «проекта модерн» в более привычном нам понимании этого слова как формирование человека нового типа: рационального, свободного от церковных предрассудков. И враги, в соответствии с тенденциями дальнейшего абстрагирования сознания, теряют конкретность: не язычники или схоласты противостоят современности, а традиция в целом, традиция как концепт. Так спор с площадей переходит в область дискурса, а поиски истины заменяются дискурсивными практиками. Преодоление прошлого — рефрен всей культуры западного «модернити». Начиная с эпохи Просвещения и по сей день модерном, современным считается то, что способствует объективному выражению спонтанно обновляющейся актуальности духа времени [11, с. 40-41].

Сейчас вроде бы существуют все основания «проект модерн» завершать: и рациональность есть, и свобода, и секуляризация, и индустриализм достиг своего возможного предела. Запад не только модернизирован, но и, за исключением некоторых регионов, постмодернизирован. Однако во второй половине XX века в Европе поменялась политическая карта мира, и молодым государствам необходимо срочно помочь преодолеть свои традиции, мешающие успешному и эффективному вхождению в Западный рынок. Очень рациональный подход. Неудивительно, что западный мир стал для остальной цивилизации «козлом отпущения за личное, в высшей степени реальное ощущение потери, от которого страдает население, вырванное из своих культурных традиций самим ходом модернизации, приобретающей радикальное ускорение. То, что в Европе при благоприятном стечении обстоятельств можно было понять как процесс творческого разрушения, в других странах видится как бессмысленная, а в ситуации разобщенности поколений и неэффективная компенсация за боль, которую приносит распад привычных форм жизни» [12]. В процессе реализации проекта «модерн», Западное общество «предстает как социум, фактически утративший собственное нормативное ядро. Это сохранится до тех пор, пока к правам человека он будет относиться так же, и не более, как к экспорту рыночных свобод, а у себя дома допускать неоконсервативное разделение труда между религиозным фундаментализмом и опустошительной секуляризацией свободного хода вещей»[12].

Проект модерн достиг своих целей, однако реализация его продолжается. Борясь с традицией, модерн за столетия своего существования сам стал традицией, требующей, по мнению многих исследователей, если не преодоления, то хотя бы деконструкции. В современном мире модерн изменился, но не трансформировался. Он адаптируется под действительные трансформации фундаментальных онтологических категорий: времени, пространства, субъектно-объектных отношений. И то, что выглядит как «модернизационные парадоксы», как правило, является последствиями адаптации теории модернизации индустриального общества к реалиям постмодерна, не важно, в России или на Западе, потому что «титанические усилия, предпринимавшиеся российскими антизападниками в трагических попытках постулировать некий альтернативный западному модерну «особый путь», оказались неспособными вывести нашу культуру из–под влияния постмодернистских тенденций» [4].

В условиях ускорения социокультурных процессов, трансформации фундаментальных онтологических категорий, модернизация из проекта превращается в перманентный без конечной цели процесс «осовременивания».

На наш взгляд, основные изменения экономической, политической и социально-культурной сферы, связанные с переходом к модерну, можно объединить в два больших блока — рациональность и прогресс. Именно трансформации этих феноменов в современном обществе вызывают так называемые «модернизационные парадоксы».

Рациональность как приоритет разума имеет многовековую историю. Мифологическое сознание синкретично, образно и иррационально. Но в процессе филогенеза из мифа выделились религия и философия как особые сферы духовной жизни. Уже «с пифагорейцами человеческая мысль решительно шагнула вперед: мир, в котором господствовали слепые непредсказуемые силы, был уже позади, число вызывало порядок, рациональность и истину» [9, с. 24]. В греческой культуре, как подчеркивает Ф. Ницше в своем раннем произведении «Рождение трагедии из духа музыки», существовало дионисийское (иррациональное) и аполоническое (рациональное) начала. И именно с победой рациональности, ставшей частью западной культуры, Ницше связывал основные проблемы современного ему общества [7]. Но это было уже в период критики рационализма. Со времен Платона феномен «разумности» становится фундаментальной проблемой западной философии, решение которой определяется общим содержанием конкретной системы. Аристотель отождествил разумность и логичность; мы и сейчас зачастую используем эти понятия как синонимы. В основе бытия и мышления, с точки зрения рационалистов, лежат фундаментальные законы, которые должен соблюдать любой человек в меру своей разумности. Проблема виделась не в рациональности самой по себе, а в том, что человек не вполне понимает эти законы или не всегда им следует. «Знание — сила» — гласил рационалистический оптимизм Нового времени.

Основоположник теории модернизации М. Вебер рассматривал рациональность не в качестве одной из характеристик, а как субъект, фундамент европейской культуры. Именно распространение рациональности стало, с точки зрения Вебера, источником десакрализации Нового времени. Он связывал доминирование рациональности с развитием научного подхода, предполагающего не оценки, а мышление в рамках категорий «цель — средство». Целесообразность является одной из основных характеристик капиталистического общества, понятие которого у Вебера выходит за рамки экономической системы, становясь таким образом культурной парадигмой.

Начиная со средневековой схоластики, а потом у Канта разумность и рациональность разделяются. Именно в Немецкой классической философии рациональность достигла своего апогея, но именно панлогизм Гегеля и его современников стал причиной появления ряда философских направлений, условно называемых «иррационализмом». «Переход от классического к неклассическому естествознанию был подготовлен изменением структур духовного производства в европейской культуре второй половины ХIХ — начала ХХ века, кризисом мировоззренческих установок классического рационализма, формированием в различных сферах духовной культуры нового понимания рациональности, когда сознание, постигающее действительность, постоянно наталкивается на ситуации своей погруженности в саму эту действительность, ощущая свою зависимость от социальных обстоятельств, которые во многом определяют установки познания, его ценностные и целевые ориентации [10, с. 350].

В ХХ в. убеждение, что «кризис Европы коренится в заблуждениях рационализма» [5] стало общепринятым. «Нет ничего абсурдного в мысли, что “век науки и техники является началом конца человечества”, и что человечество, пытаясь проложить себе дорогу в будущее, опираясь на научную рациональность, “оказывается в ловушке”» [3, с. 44]. Неудивительно, что Б. Рассел называет современное ему мировоззрение антирациональным [8].

К. Ясперс, еще не отказываясь от рациональности полностью, пытается синтезировать ее с верой, разрешая таким образом в духе рационалиста Гегеля многовековое противопоставление разума и веры. У Ясперса мы уже встречаем критику науки, которая закончится деконструкцией постмодернистов. Наука, как считает Ясперс, не способна постичь экзистенцию. Связав экзистенциальное с сакральным, Ясперс одним из первых создает новый тип рациональности. Однако «не только идеальная, но и практическая тенденция к самоуничтожению присуща рациональности изначально» [13, с. 14]. Греческие философы увидели в хаосе космос, что и стало началом западной рациональной цивилизации; сейчас мы снова возвращаемся к хаосу — самой распространенной метафоре современного общества. Рационализм завоевал авторитет как противопоставление традиции, но сейчас, когда линейность и структурированность индустриального мира уходит, Ж. Бодрияр, М. Мафессоли, говорят о «ренессансе» традиционной, архаической культуры [2; 6]. Р. Барт использует понятие мифа для исследования политики, рекламы, моды [1]. Однако — и это свидетельствует о незавершенности проекта модерн — рационализм все еще в моде. Вместо апологии интуиции и альтернативных методов познания, популярных в средневековом мистицизме, мы рационализируем традицию и говорим о новой (неклассической, постнеклассической) рациональности.

С резкой критики рациональности модерна и начались постмодернистские дискуссии. Касается ли это деконструкции философии Гегеля через призму взаимоотношений полов (Деррида) или приоритета желания над рациональностью (Ж. Делез, Ф. Гваттари) — мы всегда имеем дело с концом классической рациональности, являющейся фундаментом эпохи модерна. Рациональность — метарассказ; и если постмодерн — «это недоверие к метарассказам» (Лиотар), то говорить о модернизации в период постмодерна невозможно, потому что модернизация представляет собой яркий пример метарассказа. В условиях противостоящего рациональности крайнего релятивизма постмодерна не может быть глобальных проектов. М. Фуко, а затем и Ж. Делез обратили внимания на то, что современность — это время не исторических целей, а исторических разрывов. Нет рациональности (в веберовском смысле этого слова, когда рациональность неразрывно связано с целеполаганием), нет и модернизации.

Главной целью, основным процессом, «метарассказом» проекта модерн был прогресс. Идея прогресса вошла в дискурс вместе с началом эпохи модерна. Аббат Сен-Пьер пишет «Замечания о непрерывном прогрессе всеобщего разума» (1737), потом Тюрго и Кондросе, закладывая фундамент под философию истории, связывали идею исторического развития исключительно с прогрессом. У позитивистов прогресс становится частью процесса эволюции, у их идейных наследников — социологов — прогресс уже неотделим от общей теории модернизации.

Оптимизм и вера в науку индустриального мира выступали двигателем, мотивацией отсроченного спроса. Несовершенство окружающей действительности воспринималось как временное явление. Люди верили в будущее, которое обязано быть исключительно светлым. Ради него, а не удовлетворения текущих потребностей, совершались революции и делались открытия. Ну и конечно у них, тех, кто создавал «модернити», было то, чего нет у нас — вечности. Она являлась источником надежды, обязывала к тому, чтобы думать о будущем и прошлом. Бытие человека определялось не только и не столько темпоральностью, сколько эоном. Вечность была источником стабильности, которой так не хватает в постмодернистском мире «сейчас»; изменения, даже трансформации носили характер временных; абсолютизции изменчивости противостоял мир без человеческих категорий времени, который, возникнув до времени, будет «всегда». Но вечность оказалась не вечной, а бог умер, а, значит, «все можно» (Достоевский), но — главное — ничего не нужно. Это бог вечен, перед ним нужно держать отчет или, позже, доказывать, что мы уже выросли, самостоятельные и справимся своим рациональным умом. Теперь бог как абсолют вечности умер, превратился даже не в дискурс, а в элемент культурных практик.

Стабильность ушла вместе с вечностью. «Сейчас» заменяет «всегда», а хаотичность моментов не всегда поддается самоорганизации, отсюда и модная в современном гуманитарном дискурсе нелинейность. Вечность создавала определенную структуриализацию темпоральности, стабильность позволяла строить планы, реализовывать долгосрочные — направленные в будущее — проекты. Нет вечности, нет будущего, нет проекта.

Не может быть времени после вечности и модернизации после модерна. Мы декоснтруировали прошлое, превратили религию, историю, традиция в дискурсивные практики и доказали только то, что свято место может быть пусто. Но подчиняясь инерции последних столетий, мы по-прежнему называем улучшения ради «сейчас» словом, описывающим устремленность в будущее.

Список использованной литературы

1. Барт, Р. Миф сегодня // Барт, Р. Избранные работы. Семиотика. Поэтика. — М., 1994.

2. Бодрийяр, Ж. Соблазн. — М., 2000

3. Вригт, Г. Х., фон. Витгенштейн и двадцатый век // Вопросы философии. — 2001. — № 7. — С. 44.

4. Горин, Д.Г. Ближе к телу: о некоторых особенностях репрезентации постсоветской реальности // Неприкосновенный запас. — 2012. — № 1 // Интернет-ресурс. Режим доступа: http://www.nlobooks.ru/node/1792

5. Гуссерль, Э.Кризис европейского человечества и философия // Катехон. Интеллектуальный клуб. Интернет-ресурс. Режим доступа http://www.katehon.ru/html/top/philosophia/Gusserl_krizis_evropeiyskogo_chelovechestva.htm

6. Мафессоли, М. Околдованность мира или божественное социальное // Социо-логос. Общество и сферы смысла. — М., 1991.

7. Ницше, Ф. Рождение трагедии, или Эллинство и пессимизм // Ницше, Ф. Собрание сочинений в 2 т. — М., 1990. — Т. 1.

8. Рассел, Б. Происхождение фашизма // Электронная библиотека Грамотей. Интернет-ресурс. Режим доступа http://www.gramotey.com/?open_file=1269014295

9. Реале, Дж., Антисери, Д. Западная философия от истоков до наших дней. Античность и Средневековье (1-2) / В переводе и под редакцией С.А. Мальцевой. — СПб., 2003. — С. 24.

10. Степин, В.С. Интервью журналу «Вопросы философии» По «гамбургскому счету» // Философия, наука, цивилизация. — М., 1999. — С. 349-358.

11. Хабермас, Ю. Модерн — незавершенный проект // Вопросы философии. — 1992. — № 4. — С. 40 — 41.

12. Хабермас, Ю. Фундаментализм и террор // Расколотый Запад / Пер с нем. О.И. Величко и Е.Л. Петренко. — М., 2008. — С. 9-29 // Энциклопедия культур. Интернет-ресурс. Режим доступа: http://ec-dejavu.net/s-2/September_11_attacks.html

13. Хоркхаймер, М., Адорно, Т.В. Диалектика просвещения. М., 1997. С. 14.

Subscribe to our channel in Telegram to read the best materials of the platform and be aware of everything that happens on syg.ma
Нина М.
kirill makarov

Author

Building solidarity beyond borders. Everybody can contribute

Syg.ma is a community-run multilingual media platform and translocal archive.
Since 2014, researchers, artists, collectives, and cultural institutions have been publishing their work here

About