Что такое гражданское общество и возможно ли оно в России — в материале Александра Вершинина.

Александр Вершинин,

Центр изучения кризисного общества

Проблема гражданского общества стала настоящим наваждением для постсоветской России. За последние 20 лет только ленивый не говорил о том, что «у нас его нет» и что его необходимо создать. Идея формирования в России гражданского общества стала национальным приоритетом, наряду с задачами построения свободного рынка и развитой демократии.

Предпосылки подобного внимания к проблеме понятны. Крушение социалистической системы в СССР и Восточной Европе создало ситуацию социально-политического вакуума. Альтернативу дискредитировавшим себя старым общественным и властным формам общественное мнение и элиты увидели именно в институте гражданского общества. Идея гражданственности, противостоящей диктату авторитарного государства, звучала в унисон политическому моменту.

Эта специфика формирования дискурса о гражданском обществе задала его общую направленность, которая сохраняется до сих пор. Проблема предельно политизирована. Практически любое ее обсуждение вращается вокруг вопроса противостояния власти и общества. Гражданское общество — это все то, что противостоит власти, что действует в обход власти. Власть при этом всегда стремится к репрессивному подавлению гражданственности, а гражданственность, где может, противостоит власти и работает на ее ослабление. Понятно, что ни о каком реальном обсуждении проблемы в данном случае речи не идет.

Впрочем, в академической среде эта дискуссия идет. Разрабатывается проблематика некоммерческого сектора, гражданской сферы как автономной области общественной жизни. Концептуализируется представление о гражданском обществе как особом производственном секторе, функционирующем параллельно с государством и рынком.

В общем виде вся эта дискуссия вращается вокруг одного главного вопроса — каковы формы выражения субъектности общества в современных российских условиях? На какой основе можно вновь собрать российский социум? В какую систему отношений он вступит с властью?

Говоря о его субъектности, обществоведы, как правило, имеют в виду классическую западную модель гражданского общества — ассоциации индивидов, объединенных общей приверженностью ценности свободы и наличием частной собственности, которая вступает в договорные отношения с государством. Эта модель субъектности социума считается универсальной и эталонной. «Само понятие об обществе как самостоятельной системе отношений, существенно отличной от государства, можно считать прочно установленным в науке… Отличие общества от государства сделалось ходячей истиной, признаваемой всеми», — писал еще в XIX в. русский юрист Б.Н Чичерин.[1]

В обществоведении признано, что лишь гражданское общество западного типа генерирует устойчивую социальную субъектность и создает наиболее благоприятные условия для самоорганизации людей. Так ли это? Является ли классическая модель гражданского общества, сложившаяся на Западе в Новое время, универсальной? Существуют ли альтернативы ей? Наконец, с чего следует начинать строительство гражданского общества в России? Эти вопросы требуют специального рассмотрения.

Возникновение ситуации противостояния государства и общества (из которой и возникает феномен гражданского общества) — это чисто западное явление. Именно в рамках западной культуры на рубеже Средневековья и Нового времени произошло выделение власти в свободный капитал. Двойная культурная революция (научный переворот и Реформация) профанировала традиционные представления об организации общественно-политической жизни (естественность общинной организации и сакральность божественной санкции). В результате произошла делегитимация тысячелетних политических форм. Власть потеряла свою «привязку». На месте разрушенного мира общин и корпораций возникло море индивидов, которые в условиях вакуума власти оказались в состоянии войны «всех против всех».

Задачу пересборки западного общества и восстановления легитимности власти решили британцы Томас Гоббс и Джон Локк. Их главная идея — это тезис об «искусственности» власти. Если власть более не освящена божественной санкцией или силой традиции, то необходимо найти ее новый источник на земле, в повседневной жизни. Именно с этой целью изобретается концепт гражданского общества — союза индивидов, объединившихся вокруг страха насильственной смерти. Этот страх вполне конкретен, осязаем и настолько велик, что превращается в высшее оправдание любой власти. Ради избавления индивида от насильственной смерти, власть аккумулируется и передается в руки государству.[2]

За индивидом остается лишь его частная сфера, которая формируется частной собственностью. Индивид, в отличие от человека общинного, физически и ментально связанного со своей социальной средой, наделен абсолютной субъектностью, что, в первую очередь, выражается в его исключительном праве распоряжаться своим телом и своей собственностью. Именно индивиды-собственники объединяются в гражданское общество, а важнейшей задачей государства становится защита индивидов через защиту их собственности.

Таким образом, единое, мыслимое еще в Античности как соединение социального и политического, гражданское общество делится на два искусственных «тела» — собственно гражданское общество и государство. Гражданское общество — это стихия «холодной гражданской войны».[3] Оно собрано из индивидов и постоянно разрывается базовым противоречием индивидуализма — между ценностями равенства и свободы. «Крен» в сторону равенства приводит его к диктатуре, в сторону свободы — к «власти немногих». Задача государства — постоянно балансировать это противоречие с помощью социально— политических институтов.

Между государством и гражданским обществом возникает и другое противоречие. Государство теоретически получает легитимность от гражданского общества, которое является сувереном. Однако в реальности оно, будучи механизмом осуществления власти, во многом само создает собственную легитимность (то, что М. Вебер называл рациональной легитимацией — легитимацией в силу процедуры). Кроме того, государство становится всесильным, так как больше не имеет сакральных ограничений своей власти: идея светского «земного» суверенитета позволяет полностью капитализировать властный ресурс.

Все это в большей степени касается исторического опыта Великобритании и Франции. США и Германия показывали здесь значительную региональную специфику. Особенно выделялась прусско-германская модель, имевшая отчетливый военно-патерналистский характер. Однако именно англо-французская схема организации гражданского общества, в конце концов, получила преобладание.

В результате на Западе сформировался не просто дуализм государства и общества, а ситуация имманентного противостояния между ними. Эти противоречия стали сутью социально-политического развития Запада в новейшее время.

Их удалось стабилизировать во второй половине XX века благодаря институционализации равенства (в виде социального государства, всеобщего избирательного права и идеи равенства перед законом) и свободы (в виде инфраструктуры организаций гражданского общества).[4] Это обеспечило Западу политическую стабилизацию и быстрый рост уровня благосостояния населения, в результате чего во многом и сложилось убеждение в том, что западная модель гражданского общества является эффективной и безальтернативной.

Вместе с тем этот тезис опровергается опытом страны, которую часто считают наиболее вестернизированным государством за пределами Запада. Япония никогда не знала и до сих пор не знает четкого размежевания между обществом и государством. Специалисты даже избегают использования в японском случае самого термина «государство», заменяя его более общим «система».[5] Эта «система» является цельным социально-политическим организмом, в котором власть «растворена» в обществе. Здесь нет концентрации власти на полюсе государства: она одинаковыми порциями перераспределяется на уровне «этажей» социального организма, начиная с семьи и заканчивая крупными корпорациями.

Японская система опирается на представление о естественности корпоративной социально-политической структуры. За столетия культурной изоляции ее не поколебали ни религиозные, ни рационалистические веяния. Порядок легитимен потому, что он вечен. Здесь нет места индивидуализму: человек в социальном отношении существует лишь постольку, поскольку он является членом корпорации. Корпорация имеет полную власть над его частной сферой. Социальная и политическая реальность Японии — это контакты между корпорациями. Они заменяют собой государство. В ситуативном согласовании их интересов вырабатывается государственная политика.

Японскую «систему» многие сравнивают со средневековым феодализмом, социальная реальность которого, по словам Карла Маркса, являлась в то же время политической реальностью. Этот механизм настолько эффективен, что, при всей его авторитарности и недемократичности, ни у кого на Западе не возникает мысли о том, что он функционирует по своим, совершенно отличным от западных правилам.

Между тем, говорить в японском случае о наличии гражданского общества вообще — вопрос, требующий отдельного анализа. Граница между государством и обществом здесь едва различима.

Впрочем, ситуация социально-политического дуализма также имеет свои варианты и не всегда предполагает имманентное противостояние между государством и обществом, которое иллюстрирует пример Запада. Альтернативная модель формирования субъектности общества по отношению к государству сложилась и функционирует в Китае. Государство и общество существуют здесь параллельно на протяжении более чем двух тысячелетий, за время которых между ними сложилась устойчивая модель взаимодействия. Государство является суперструктурой, которая решает ряд ограниченных задач, требующих концентрации ресурсов: организация отпора внешней экспансии, налаживание работы ирригационной сети или, в современных условиях, стимулирование экономического развития в национальном масштабе.[6]

Значительная власть отчуждена в пользу государства, но при этом серьезная ее часть сохраняется на «этажах» общественного организма. Его базовая ячейка — большая семья. Несколько семей формируют клан. Семьи и кланы связаны в сложную структуру, которая объединяется собственной символикой (локальные религиозные культы и ритуалы) и практикой (неформальные коммуникации по вопросу приобретения благ). Это особый мир, который в основном самодостаточен. Семьи и кланы сами вступают в контакты друг с другом, формируют жизненные установки своих членов.

С государством они находятся в договорных отношениях. Но это не тот договор о предотвращении смерти и сохранении собственности, который в Европе инициирует гражданское общество. Государство должно обеспечить сохранение стабильности и гармоничности жизненного уклада. Именно эти ценности являются ключевыми для выживания семей и кланов как базовых структур китайского общества. В их основе — конфуцианский коммунитаризм, отвергающий чистый индивидуализм и ставящий на первое место выживание и процветание сообщества.

При этом государство выступает в двух ипостасях: как суперинститут, от которого ждут сохранения стабильности, и как промежуточная инфраструктура, с которой непосредственно контактирует общество и которая формирует «культурную связь» между государством и людьми.[7] Именно на «нижнем» уровне политической иерархии государство получает легитимность от общества: чиновник непосредственно вовлекается в жизнь сообщества, в том числе через участие в ритуалах, обрядах почитания местных божеств, прямую помощь нуждающимся и т.д. В эту систему, функционировавшую еще в императорском Китае, органично вписался механизм аппарата коммунистической партии.

Общество, подобное китайскому, западные социологи отказываются считать гражданским. Они называют его сегментированным.[8] Оно отличается от гражданского отсутствием индивидуальной свободы и частной сферы индивида.

Вероятно, можно согласиться с тем, что для определения его специфики термин «гражданское» не подходит. Однако делать критерием принадлежности общества к «развитому» социальному типу фактор наличия в нем ценностей иной культуры — это явный редукционизм.

Российское общество, видимо, ближе всего находится именно к китайскому типу. Дуализм государства и общества у нас очевиден: момент возникновения государственности как внешней силы по отношению к обществу исторически зафиксирован. Функции государства так же строго очерчены в истории — организация военного потенциала и сохранение стабильности общественных институтов. При этом огромная часть власти в России (несмотря на расхожие штампы о «царской тирании» и т.п.) сохранялась на низовом уровне. Как отмечал Питирим Сорокин, под «зонтом» государства функционировала автономная «республика» крестьянских общин, которая в культурном и экономическом плане была самодостаточна. «Культурную связь» между государством и обществом, которую в Китае осуществляли конфуцианские чиновники, в царской России брали на себя помещики — дворяне, а также (и в этом отличие от Китая) церковь.

Эта система показала свою жизнеспособность. В Смутное время в условиях краха государства из нее «проросла» новая государственность при опоре на «промежуточные» властные институты — дворянство и церковь. В 1812 году мобилизация ресурсов страны для отражения внешней агрессия произошла на основе взаимодействия государства и общества, представленного дворянскими ассоциациями.[9] Структура властных отношений, сложившаяся в России, позволяла управлять огромной страной при минимуме чиновников и осваивать обширные территории. Советская власть изменила эту систему, встроив в нее партию и профсоюзы как промежуточное звено между государством и обществом, однако в остальном структура функционировала схожим образом. Ее можно не называть «гражданским обществом», но в реальности она являлась вполне успешным видом общественной организации.

Слабым местом отечественной модели стал переходный характер российского культурного типа. Китайская модель остается цельной благодаря доминированию конфуцианства и его этики. В России появление в XIX веке европейски образованной интеллигенции, которую власть не смогла интегрировать, нарушила баланс между государством и обществом. История противостояния между гражданским обществом и государством в России, о котором часто говорят сегодня, на самом деле является историей противоборства между государством и интеллигенцией, которая считает себя авангардом гражданского общества.

Сохранение стабильности и обеспечение внешнего престижа страны (функция сохранения «славы» в рамках китайской модели) до сих пор являются важными запросами российского общества в отношении государства. В этом смысле в обществе сохраняется некий «ценностный минимум», который теоретически позволяет реорганизовать его на новой платформе. Но с этим ценностным набором резко диссонирует система воззрений большой части интеллигенции. Эта ситуация генерирует постоянную социальную нестабильность, несмотря на внешнюю легитимность власти. Вероятно, преодолеть ее можно через некую форму размежевания с последующей структурной реорганизацией интеллигенции и институционализацией ее статуса в обществе.

[1] Чичерин Б.Н. Философия права. М., 1900. С. 258.

[2] Manent P. Histoire intellectuelle du libéralisme. Paris, 1987. P. 57.

[3] Ed. Chatêlet F. Histoire des idéologies. V. 3. Paris, 1978. P. 169.

[4] Медушевский А.Н. Алексис де Токвиль. социология государства и права// http://pavroz.ru/files/medushevskiitok.pdf

[5] Wolferen Karel Van. The Enigma of Japanese Power: People and Politics in a Stateless Nation. London, 1989.

[6] Stockman N. Understanding Chinese Society. London, 2000. P. 146.

[7] Shue V. Legitimacy crisis in China? // Chinese Politics: State, Society and the Market. NY, 2012. P. 54.

[8] Геллнер Э. Условия свободы: гражданское общество и его исторические соперники. М., 2004. С. 18.

[9] Ливен Д. Россия против Наполеона: битва за Европу. М., 2013.