Как остаться собой и при этом адаптироваться к окружающему миру — в материале Сергея Кара-Мурзы.

Сергей Кара-Мурза,

Центр изучения кризисного общества

Работа Фаига Ахмеда

Ключевая функция государственной политики и управления — обеспечить адаптацию всей системы политических и общественных институтов в меняющемся мире и динамично развивающемся обществе. И народ (нация), и общество — сложные системы, они не могут пребывать в состоянии застоя, они или развиваются, или деградируют. Следовательно, государство не может ограничиваться стабильным воспроизводством институтов, соединяющих население в общество как цельность. В государственной политике есть особый «срез» — обновление, развитие институтов. Этот процесс сопряжен с большими рисками. И проектирование этого процесса, и управление им должны обеспечить его безопасность и эффективность.

Видный антрополог ХХ века А. Леруа-Гуран подчеркивал, что для существования народа необходим баланс между устойчивостью и подвижностью жизнеустройства. Отношения и материальные средства — это система, устойчивая и изменяющаяся часть культуры. Эту систему, соединяющую материальный и духовный миры, любой народ оберегает, отказываясь даже от выгод «эффективности».

Верно оценивать противоречие между устойчивостью и подвижностью институтов — искусство политика. Большие народы возникали и развивались при правлении таких государей. Только государство может обеспечить достаточно длительную политическую стабильность, необходимую для созревания народа. Чем больше народ, тем более продолжительная стабильность требуется. История никому народу не дала такого счастья, поэтому «чистых» народов не существует.

Любой народ представляет собой мозаику общностей, возникающих в ходе политических потрясений.

Иногда частота потрясений ставит само существование народа под угрозу. Непосредственная опасность гибели возникает вследствие избыточной подвижности, которая нередко возникает после периода застоя.

Важны два механизма, которые называют инерцией и пережитками. Это необходимые средства для сохранения народа. Значение традиции как условия сохранения народа доказывали антропологи самых разных школ. Можно сказать, что они, вывели «общий закон» этнологии. Один из них пишет: «Уничтожьте традицию, и вы лишите социальный организм его защитного покрова и обречете его на медленный, неизбежный процесс умирания». Отсюда общий метод уничтожения народов: найти способ системного подрыва его традиций.

Массированное вторжение новшеств, разрушающих традицию, создает непосредственную угрозу для общности. Сохранение традиции, которое часто кажется нерациональным или даже абсурдным, есть способ сохранить жизнеспособность народа, обычно неосознанный.

Более того, именно пережитки («традиция») являются и условием подвижности народа. Они — тот фонд, который позволяет следующему поколению народа сэкономить силы и средства для освоения главных новшеств.

Как писал Леруа-Гуран, «инерция по-настоящему бывает видна лишь тогда, когда группа отказывается ассимилировать новую технику… В этом можно было бы видеть самый смысл личности группы: народ является самим собою лишь благодаря своим пережиткам… Жизнеспособность этноса основывается на рутине, а завязавшийся диалог создает равновесие между рутиной и прогрессом».

Для нас важным уроком стал крах СССР, в большой мере вызванный застоем в политических и общественных институтах — в то время как урбанизация резко изменила образ жизни большинства и объективные параметры культуры. Обновления институтов, адекватного изменению их внешней среды, не произошло, и легитимность политического режима резко ослабла — притом что экономическая система еще работала исправно. Сразу после периода застоя возникло состояние избыточной подвижности общества и государства («перестройка»), которая и завершилась распадом страны и нации.

Вслед за этим началась реформа, при которой подвижность всех институтов вошла в режим перманентного потрясения.

Для России эта непрерывная институциональная революция стала бедствием. Складываясь исторически, а не логически, общественные институты обладают большой инерцией, так что замена их на другие, даже действительно более совершенные, всегда требует больших затрат и непредвиденных потерь.

Люди сопротивляются изменению устоявшихся институтов, особенно тех, которые задают принятый образ жизни (институциональные матрицы). Один из основоположников неоинституционализма Д. Норт писал: «Наличие механизмов самоподдержания институциональной матрицы … свидетельствует о том, что, несмотря на непредсказуемость конкретных краткосрочных тенденций развития, общее направление развития в долгосрочной перспективе является более предсказуемым и с трудом поддается возвращению вспять».

В 1990-е годы дело было не только в непрерывности изменений в институтах, но и в том факте, что эта институциональная революция пошла на радикальное отрицание традиции. Ликвидировались государственные и общественные институты, которые просуществовали в России сотни лет, к которым привыкло все население и уже не мыслило без них нормальной жизни. Это создавало риски, которые превратились в угрозы.

К. Леви-Стросс, изучая контакты Запада с иными культурами, писал: «Трудно представить себе, как одна цивилизация могла бы воспользоваться образом жизни другой, кроме как отказаться быть самой собою. На деле попытки такого пеpеустpойства могут повести лишь к двум результатам: либо дезорганизация и крах одной системы — или оригинальный синтез, который ведет, однако, к возникновению третьей системы, не сводимой к двум другим».

Приведем пару не самых драматических примеров. Первый пример — ликвидация Госстандарта.

Госстандарт в России берет начало в 1555 году, когда указом Ивана Грозного были установлены размеры пушечных ядер и введены калибры для их проверки. Прототипы современных стандартов появились при Петре I. Во второй половине XIX века стандартизация стала обязательной службой на заводах почти всего мира. Само отличие фабрики от мануфактуры заключалось прежде всего в стандартизации, что и позволило разделение труда.

В 1893 году в России было учреждена Главная палата мер и весов (директором ее был Д.И. Менделеев). Введение единой метрической системы мер началось сразу при советской власти. Даже во время Гражданской войны для отливки метрических гирь был выделен драгоценный чугун, и торговцы были быстро снабжены этими гирями.

С 1924 года было Бюро промышленной стандартизации (с 1925-го Комитет по стандартизации), при нем 120 комиссий, готовивших промышленные стандарты. Они имели силу государственного закона. Без этого не могла бы быть проведена индустриализация 30-х годов. К 1932-му комитет утвердил 4114 общесоюзных стандартов, за годы войны — более двух тысяч новых стандартов.

Сложилась мощная служба, которая обеспечила единообразие и точность производства на всех предприятиях и на всей территории. Это позволило создать советский тип ВПК — детали гражданского машиностроения могли использоваться при сборке самолетов и танков. Госстандарт, непрерывно изучая множество параметров всей продукции, обеспечивал власть ценнейшей информацией. Вся эта система была условием для рывка в высокотехнологичных отраслях — авиакосмической и пр.

Но во время реформы, чего никто не ожидал, был ликвидирован Госстандарт с массовым сокращением сотрудников. Учреждено Российское агентство по техническому регулированию и метрологии, несравненно более слабое по своим возможностям.

В 2003 году вступил в силу закон, а с 2010-го отменены ГОСТы и вся система отраслевых стандартов (ОСТов). Госстандарты заменяются техническими регламентами, которые разрабатываются фирмами и регулируют только вопросы безопасности.

За 7 лет этой реформы принято всего лишь 11 технических регламентов, за 2009–2010 годы только 4 регламента. Согласование затягивается на годы. Идет речь о признании иностранных стандартов.

Строго говоря, государственная стандартизация как институт ликвидирована.

Второй пример — лесные пожары 2010 года.

Лес — источник опасности и угроз. Его охраняют прежде всего именно с этой позиции, а не с экономической. Служба лесоохраны была учреждена в России более 200 лет назад. Вся система охраны леса была и государственным, и общественным институтом. В СССР она была модернизирована и оснащена специальной авиацией и спутниками. Ее демонтаж начался в 2000 году, была ликвидирована федеральная лесная служба. В 2006 году был принят новый Лесной кодекс.

Социолог О.Н. Яницкий пишет в большой аналитической работе, что катастрофа 2010 года — прямое следствие институциональных изменений. Он пишет: «Нынешние пожары — не случай, а тенденция. Площадь леса, охваченная пожаром, за последние 15 лет выросла вдвое по данным государственной статистики, и втрое — по данным дистанционного мониторинга… Происходит деэкологизация государственной политики и уничтожение в ходе становления рынка соответствующих институтов. Фактически в течение 2000-х гг. произошла почти полная деинституализация экологической политики и массового сознания…

Лесоохрана как автономная государственная организация была ликвидирована, а ее функции (без надлежащего материального и законодательного обеспечения) были переданы в разные руки: лесопользователям (то есть частным арендаторам), региональным и местным властям, которые также видели в лесных угодьях, прежде всего, источник дохода, а не экосистему, требующую воспроизводства и защиты. Создававшаяся десятилетиями культура охраны и воспроизводства лесного богатства страны как совокупность норм права и житейских норм была разрушена. Рынок отбросил людей, инфраструктуру лет на 20 назад, а природу — на 40–60, или уничтожил навсегда…

Если институт лесоохраны практически распущен, а его техника устарела или распродана, если люди на местах об этом не предупреждены или не знают вообще, то и никаких приготовлений к предсказанной учеными катастрофе быть не могло».

Но в целом главная проблема даже не в ликвидации целых институтов типа Госстандарта или Российской академии наук — реформа представляла собой большую программу радикальной имитации западных институтов. Она шла под лозунгами «возвращения в лоно цивилизации», на деле — вестернизации.

За образец для построения нового общества были взяты США — страна, созданная на совершенно иной, нежели в России, культурной матрице. Этот выбор поразил даже западных либералов. Дж. Грей, английский либеральный философ: «Приняв неолиберальную программу непрерывной институциональной революции за основу своей деятельности, современные консерваторы не только отказались от любых претензий на роль гарантов преемственности национальной жизни, они еще и связали свои судьбы с политическим проектом, вне всякого сомнения обреченным на поражение…

Значение американского примера для обществ, имеющих более глубокие исторические и культурные корни, фактически сводится к предупреждению о том, чего им следует опасаться; это не идеал, к которому они должны стремиться. Ибо принятие американской модели экономической политики непременно повлечет для них куда более тяжелые культурные потери при весьма небольших, чисто теоретических или абсолютно иллюзорных экономических достижениях».

Из истории мы знаем, что исключительно травмирующей была программа модернизации Петра I.О. Шпенглер в книге «Закат Европы» описал эту программу как неудачный цивилизационный контакт России с Западом. Он считал, что реформы Петра загнали нарождавшуюся русскую культуру в формы старой, развитой культуры Запада.

Но реформы Петра, несмотря на все нанесенные ими России травмы, опирались на волю культурно-исторического типа, сложившегося в лоне российской цивилизации и начинавшего доминировать на общественной сцене. Трансплантация западных институтов и технологий произошла не как имитация, а как синтез со структурами русской культуры — так были созданы современные русская армия и флот, государственный аппарат, позже наука и литература. Все это далось высокой ценой, но это была первая большая форсированная программа, ее уроки были учтены.

Однако в ХIХ веке сложилось большое культурное и политическое течение, названное «русским либерализмом» («западники»).

Установки этого течения историк Т.Н. Грановский выразил так: «Запад кровавым потом выработал свою историю, плод ее нам достается почти даром, какое же право не любить его?»

Лидер партии кадетов П.Н. Милюков в 1906 году дал С.Ю. Витте совет не пытаться принять «русскую конституцию», а перевести бельгийскую или болгарскую и сделать «основным законом Российской империи». Он же высоко ценил империалистическую политику Англии: «Завидно становится, когда читаешь о культурных методах английской колониальной политики».

Эту же позицию занимал П.Б. Струве: «Идеалом, к которому должна стремиться в России русская национальность, по моему глубокому убеждению, может быть лишь такая органическая гегемония, какую утвердил за собой англосаксонский элемент в Соединенных Штатах Северной Америки и в Британской империи».

Подход к модернизации российских институтов в 1990-е годы носил характер копирования, оно заменило проектирование новых структур. Это было признаком духовного кризиса нашей политической элиты, а затем стало и одной из причин общего кризиса.

К имитации склоняются культуры, оказавшиеся неспособными ответить на вызов времени.

Ввели в наших городах английскую должность мэра, французскую должность префекта, а в Москве и немецкую должность статс-секретаря. Затем институциональная революция стала перманентной.

Надо учесть, что в массовом сознании крушение западнической утопии и надежды на имитацию Запада произошло очень быстро. В опросах ВЦИОМа была предложена такая установка: «В западных странах сегодня создано наилучшее из всех возможных общество. Нам следовало бы не выдумывать свои пути, а следовать за Западом». С ней согласились в 1990 г. 45% опрошенных, в 1991 — 38% и в 1992 — 14% (в Москве «западников» оставалось чуть больше: 45, 44 и 18% соответственно).

Вот административная реформа 2004 года. В марте было заседание аналитического совета фонда «Единство во имя России». Президент фонда Вячеслав Никонов так обосновал изменения: «Идет вестернизация, американизация структуры правительства, число министерств в котором почти совпадает с американским». «Американизация структуры правительства», иных доводов за выделение из министерств «агентств» не приводилось.

Пробегите мысленно все стороны жизни — везде идет переделка тех систем, которые сложились в России и СССР, по западным образцам.

Была, например, в России своеобразная школа. Российская школа складывалась в длительной притирке к социальным и культурным условиям, с изучением и зарубежного опыта. Результаты ее были не просто хорошими, а блестящими, что было подтверждено и на Западе, и на Востоке. Нет, эту школу решили кардинально перестроить по шаблону западной школы. То же самое с вузами — присоединение РФ к Болонской конвенции. Зачем? Какую цель ставят реформаторы? Объяснения, которые дают чиновники, всерьез принять невозможно. В них не вяжутся концы с концами.

Сложился в России, примерно за 300 лет, своеобразный тип современной армии, во многих существенных чертах отличный от западных армий. С точки зрения военных функций никаких преимуществ западная армия не имеет, российская армия показала высокую эффективность в оборонительных, отечественных войнах — но ее сразу стали перестраивать по типу западной наемной армии.

Сложилась в России, за полвека до революции, государственная пенсионная система, отличная и от немецкой, и от французской. Система эта устоялась, была всем понятной и нормально выполняла свои функции — нет, ее стали переделывать по неолиберальной англосаксонской схеме.

Одна из самых странных попыток имитации — идея переделать на западный лад унаследованную систему централизованного теплоснабжения, использующего бросовое тепло от ТЭЦ. В 2003 году пресса писала: «Сложившаяся в России структура теплоснабжения должна подвергнуться серьезным изменениям… В поручении Михаила Касьянова указывается на возможность использования при строительстве жилья и производственных объектов локальных источников тепла, упор на которые делается в большинстве стран мира».

В своем стремлении «сделать как на Западе» на время дошли до противопоставления производства электричества и тепла, уничтожая великое преимущество ТЭЦ.

Делались и попытки имитации западного политического института — партийной парламентской системы.

Представляя государство как машину, которую можно легко перестроить по хорошему чертежу, политологи предлагали взять двухпартийную систему с ее «сдержками и противовесами».

В России общество и государство «собирались» по совсем другой программе, исходя из иных представлений о человеке. Опыт ХХ века в России дважды показал, что попытка «логически» построить государственность, имитируя западный образец, терпит неудачу. Так, после февраля 1917 года не был принят либеральный проект кадетов, верх взяла исторически сложившаяся форма крестьянской и военной демократии — Советы, в которых по-новому преломились принципы и самодержавия, и народности.

Дж. Грей пишет: «Традиционный консерватизм отныне не может считаться реалистическим политическим выбором, поскольку институты и практики, составляющие его наследие, были сметены с исторической сцены теми рыночными силами, которые выпустила на волю или упрочила неолиберальная политика».

В послании президента РФ Федеральному собранию 2004 году В.В. Путин сказал: «С начала 90-х годов Россия в своем развитии прошла условно несколько этапов. Первый этап был связан с демонтaжем прежней экономической системы… Второй этап был временем расчистки завалов, образовавшихся от разрушения “старого здания”… Напомню, за время длительного экономического кризиса Россия потеряла почти половину своего экономического потенциала».

Реформа 1990-х годов представлялась обществу как модернизация отечественной экономики — а оказывается, что это был ее демонтаж, причем грубый, в виде разрушения «старого здания». На это согласия общества не спрашивали, ни в одном документе не было сказано, что готовился демонтаж экономической системы России.

Хозяйственная деятельность — один из главных механизмов, собирающих людей в народ (нацию). Под видимыми укладами, приемами и нормами лежат мировоззренческие и нравственные основания, отношения людей, которые сложились в государственные и общественные институты.

Вот уже 25 лет выполняется программа перевода всех сторон хозяйства России на рыночные отношения. Множество ученых показали, что эта утопия недостижима нигде в мире. В России же это было бы катастрофой.

Вера в то, что западная модель экономики является единственно правильной, доходила до идолопоклонства. Экономист В. Найшуль, который участвовал в разработке доктрины реформы, даже опубликовал в «Огоньке» статью под красноречивым названием «Ни в одной православной стране нет нормальной экономики». Это нелепое утверждение. Православные страны есть, иные существуют по полторы тысячи лет — почему же их экономику нельзя считать нормальной?

Институты, на которых стоят экономики Запада и России, исторически складывались по принципиально разным моделям.

Знаток прусского сельского хозяйства Гакстгаузен в 40-х годах ХIХ века изучал в России доходность хозяйств в Верхнем Поволжье. Он советовал немцам: «Если вам подарят поместье в северной России при условии, чтобы вы вели в нем хозяйство так же, как на ферме в Центральной Европе — лучше всего будет отказаться от него, так как год за годом в него придется только вкладывать деньги».

А вести хозяйство «не так, как на ферме в Центральной Европе», а как в России, можно было прекрасно. И помещики были счастливы, получив поместье в наследство.

Нынешний интеллигент — обычно поклонник Столыпина, но он и знать не хочет о причинах неудачи столыпинской реформы. Ясно, что никакой разумный человек не будет вести фермерское капиталистическое хозяйство, которое дает ему прибыль 3 рубля с десятины, если крестьянин платил за аренду десятины 16 рублей. У Столыпина не было средств, чтобы «оплатить» переход от одного института (крестьянское хозяйство) к другому (фермерство) при таком разрыве в их эффективности.

Но ведь это непонимание мы видим и сегодня. Подобная попытка превратить колхозных крестьян в фермеров привела к глубокому кризису сельского хозяйства.

Средний горожанин и сегодня не может объяснить, почему колхозы и совхозы вполне обходились 11 тракторами на 1000 га пашни, а среднеевропейская норма для фермеров в 10 раз больше — 110–120 тракторов.

А.Н. Яковлев сразу поставил вопрос жестко: «Без того, чтобы иностранному капиталу дать гарантии свободных действий, ничего не получится. И надо, чтобы на рынок были немедленно брошены капиталы, земля, средства производства, жилье».

Реформаторы приняли к исполнению программу МВФ, которая была разработана, чтобы вышибать долги из слаборазвитых стран за счет приватизации, сокращения социальных расходов и государственных инвестиций. Дж. Грей еще перед началом неолиберальной реформы в России писал: «Будет жаль, если посткоммунистические страны, где политические ставки и цена политических ошибок для населения несравнимо выше, чем в любом западном государстве, станут испытательным полем для идеологий, чья стержневая идея на практике уже обернулась разрушениями для западных обществ, где условия их применения были куда более благоприятными».

Тезис о том, что «стержневая идея» неолиберальной доктрины МВФ «на практике уже обернулась разрушениями для западных обществ», подтверждена большим массивом исследований американских ученых. Замалчивание их результатов было серьезным нарушением профессиональной этики.

Даже и такой выбор, который был сделан в 1991 году, можно было осуществлять или с большими, или с меньшими травмами. Был выбран самый радикальный вариант — шоковой терапии. Доминирующей тенденцией в хозяйстве стали проедание капитальных фондов. Такой хозяйственный порядок допустим для цивилизации только как аварийная краткосрочная мера, с целью пережить катастрофу. Этот допустимый интервал времени мы почти исчерпали или близки к этому порогу.

Сейчас уже нельзя отрицать, что доктрина реформ содержала ряд фундаментальных ошибок. Каковы изъяны когнитивной структуры бригады политиков Горбачева и Ельцина и их советников? Одна из главных — имитация чужих институтов, которые не могли быть ассимилированы ни населением, ни госаппаратом, ни хозяйственными системами России.

Вот, на лекции 11 мая 2004 года выступает Симон Кордонский — член одной из трех интеллектуальных групп, которые замышляли реформу. Как же он характеризует политиков и экономистов, которые разрабатывали доктрину? Он выделяет такую их главную черту: «Мое глубокое убеждение состоит в том, что основной посыл реформаторства — то, что для реформатора не имеет значения реальное состояние объекта реформирования. Его интересует только то состояние, к которому объект придет в результате реформирования. Отсутствие интереса к реальности было характерно для всех поколений реформаторов, начиная с 1980-х годов до сегодняшнего времени… Что нас может заставить принять то, что отечественная реальность — вполне полноценна, масштабна, очень развита, пока не знаю».

Присутствовавший на лекции Глеб Павловский, который занимался разработкой реформ в плане политики, эту особенность мышления экспертов реформы подтвердил: «Лет 15 назад, при начале нашего общественного движения, имела место неформальная конвенция. Конвенция о том, что знания о реальности не важны для какого-то ни было политического или общественного действия. Действительно, эта конвенция состоялась, и реформаторы действовали внутри нее, как часть ее. С моей точки зрения, утверждения докладчика можно интерпретировать так, что собственно реформаторы были людьми, которые согласились действовать, не имея никаких представлений о реальности, но при наличии инструментов для преобразования, изменения того, что есть, особенно в направлении своих мечтательных предположений. Эти люди делали то, что они делали, и погрузили остальных в ситуацию выживания».

Новое поколение политологов должно освоить методы анализа когнитивной структуры политиков, ставить диагноз и предупреждать своих «пациентов» о вероятных провалах. Это — сложная, но необходимая функция.