Вышедший в 2016 году сборник избранной прозы классика французского модернизма Клода Луи-Комбе «Черный пробел» ставит перед читателем ряд непростых задач. Тексты писателя едва заметно, но упорно расставляют ловушки для преждевременного понимания. Так как среди основных мотивов, сюжетов и художественных решений присутствуют религиозная риторика, эротическое напряжение и глубокая саморефлексия, то читательская инерция позволяет легко соскочить на уровень мышления штампами: будто перед ним автор-католик, который обрамляет свой творческий путь ко внутреннему опыту в психоаналитические и философские одеяния. Однако Луи-Комбе предельно дистанцируется от конфессиональной религиозности, метафизический ресурс его письма чужероден актуальной академической проблематике, а психоанализ — один из главных предметов критики всех его произведений. Его версия литературного модернизма удивительно нарушает такт текущей современности, внося диссонанс в сложившиеся художественные миры.

Уже известный русскоязычному читателю текст Луи-Комбе вымышленной биографии Георга Тракля «Вонзайся, черный терновник» (1995), вышедший впервые на русском отдельным изданием 9 лет назад, хотя композиционно и является центральным произведением нового сборника, несколько теряется на фоне действительно радикального опыта литературы, который предложен в самом раннем произведении — менее чем 100-страничном тексте «Пробел» (1980). Если «Терновник», как и обрамляющие издание «Увертюры» (2004) и «Книга сына» (2010) уже на уровне сюжета и действующих лиц (герой, сестра, мать) составляют стройную, подчас слишком стройную композицию, в которой представлен трансгрессивный опыт писателя, то именно «Пробел», лишенный и эротических мотивов, и инцестуального напряжения по отношению к Другому (Другой), ставит самую сложную читательскую задачу. Проще говоря, авто-мифо-биография Тракля может быть прочитана только лишь на уровне праздного любопытства к легендарному поэту. Настолько плавный, обволакивающий стиль письма совершенно не мешает погрузиться в роман без относительно к пониманию его сложной структуры. В случае же с «Пробелом» текст попадает в «серую зону» литературы. То есть туда, где прозрачность сказанного, напротив, затеняет смысл, а само пространство, внутри которого происходит вопрошание, теряется из вида всякий раз, когда предпринимается попытка к нему приблизиться.

Переводчик текстов Луи-Комбе Виктор Лапицкий предложил следующую формулу, которую реализует «Пробел» — «когда мистике все–таки удается очиститься от религии и мифологии и стать чисто метафизической» [1]. Повесть (?), роман (?), рассказ (?) — «Пробел» буквально повисает в вакууме смыслов, так как из чтения совершенно невозможно вывести никаких позитивных или негативных суждений. Дело не в абсурдизме или эзотеризме написанного, когда непонятно «про что». Скорее не ясно «как» удерживается единство произведения по ту сторону всяких утверждений. Опыт, которым делиться рассказчик, затягивается в белизну пятна на стене, всякую точку опоры, на которую мог бы опереться читатель.

«Что же до безраздельно царящей тишины, она не сводилась к затиханию ропота жизни, ее не наполняло никакое органическое развертывание. В ней не было ни плотности, ни напряжения, ни глубины. Ее не определить никакими чувственными качествами: не только отсутствие звуков, но и сама немыслимость их возникновения, — так что направленные к несуществующему призывы или крики не пересекали порога моих губ, и в подтверждающей пустоту пространства пустоте слов я отныне только и был что телом своей тревоги» [2].

Текст «Пробела» отказывается что-либо утверждать или отрицать. Само «я» рассказчика перманентно пытается стать объектом воздействия того открытия, с которым он столкнулся. Оно его не пугает, но и не влечет в полном смысле этого слова. Здесь нет колебания притяжения и (ли) отвержения. Никакого фрейдовского “Fort! — Da!”. Однако называя вслед за переводчиком это произведение одним их «самых абстрактных, белых» у Луи-Комбе, с трудом можно хотя бы наметить контуры литературного созвездия, в котором «Пробел» мог бы органично разместиться. Поэтому следует пойти в ином направлении, и попытаться увидеть за предельной абстрактностью радикальную конкретность. Здесь уместно будет обратиться за помощью к той писательской общности, которая в истории литературы оказалась предельно размытой, непрочной, однако объединенной мотивом материального эффекта литературы. А именно к Герману Мелвиллу и его «Писцу Бартлби».

Замечательный испанский писатель Энрике Вила-Матас внес большую путаницу своей книгой «Бартлби и компания», в которой он собрал как биографические факты, так и вымышленные истории литераторов, которые сказали «нет» письму. Из–за этого текста герой новеллы Мелвилла неожиданно оказался в ряду, так называемой, «литературы направления Нет» [3], т.е. круга литераторов, неожиданно оставивших свое ремесло. Однако текст самого Мелвилла предлагает опыт не отказа от письма (хотя, как известно, Бартлби и отказывается переписывать конторские документы), но состояние странного выпадения персонажа из привычных систем координат мотивации и воли. «Будь в его манере держаться хоть капля смущения, гнева, раздражительности или нахальства — словом, будь в нем хоть что-то по-человечески понятное, я бы, несомненно, вспылил и велел ему убираться с глаз долой» [4]. Интонация рассказчика у Мелвилла указывает скорее на растерянность от предельной нейтральности поведения Бартлби, но никак не на возмущение в связи с его негативным поступком. Поведение Бартлби, будучи социально деструктивным, завораживает своей чужеродностью привычным смыслам.

Не случайно, что текст Мелвилла встретил наиболее проницательные прочтения среди философов, а не писателей. Жиль Делёз, Джорджо Агамбен, Антонио Негри, Славой Жижек и многие другие указали на фундаментальную значимость несводимости фигуры Бартлби к принципу отрицания (идет ли речь о негативности по отношению к литературе или социально-политическому порядку — не важно). «Нет ничего более далекого от него, чем героический пафос отрицания» [5], пишет Агамбен в работе «Бартлби или о случайности», пытаясь вызволить знаменитую фразу «я бы предпочел не» (“I would prefer not to”) из логики отказа. Бартлби по факту отказывается писать, действовать, но его отказ лишен интенции отрицания. Здесь читатель сталкивается с зарождением нового типа субъективности, который избегает обусловленности логиками воли («я желаю») и необходимости («я должен»). Удивительно, что многие читатели самого Мелвилла проигнорировали важнейший пассаж в тексте, где герой-рассказчик признается в своей беспомощности перед Бартлби в следующих словах: «в последующие дни я, когда выдавалась свободная минута, просматривал Эдвардса “О воле” и Пристли “О необходимости”» [6]. Каким-то образом Бартлби удается ускользнуть из тисков этой оппозиции. А значит — изобрести свою, новую логику поведения.

На связь литературной стратегии предельного зависания в неопределенности с жизненным праксисом наиболее метко указал Делёз. «Если бы Бартлби отказывался, его можно было бы счесть мятежником или бунтовщиком и в этом качестве наделить социальной ролью. Но его формула расчленяет всякий речевой акт, превращая Бартлби в сущего изгоя, который не может быть приписан ни к одной социальной категории» [7]. Но из этого так же следует и невозможность литературной идентичности по принципу Бартлби. Проще говоря, недостаточно отказаться от письма, чтобы оказаться в его компании, как полагает Вила-Матас. Общность здесь может пониматься лишь метафорически. Концептуально здесь возможно лишь обнаружение однородности самого движения литературы — по направлению к той точке, где письмо замирает на пределе своего отсутствия. Литература по Бартлби могла бы быть понята, как тот неизбежный пробел между словами всякого текста, который позволяет смыслам замирать, растворяясь в белизне бумаги. Именно здесь опыт Луи-Комбе намечает свой особенный маршрут.

«Думал я очень мало. Возможно, слова канули в пробел, как случается в приступе бессонницы, когда тебя вдруг касается заря, а тебя ничего не касается. Я лишь время от времени говорил себе: я жду. Но это была скорее не осознанная фраза, а телесное предчувствие как бы на полях глагола. … И только. И ожидание мое пребывало в каком-то горячечном месте далеко от вещей, что даже не дрогнуло, не отвлеклось, когда подточенная собственной пустотой начала распадаться моя одежда. Оно не ослабло. Оно не усилилось еще более. (Воля с самого начала не имела к этому приключению доступа.) Оно оставалось равным себе в ровной праздности пробела» [8].

Движение письма Луи-Комбе предполагает начатое Мелвиллом «приключение». По ту сторону воли и необходимости, по направлению к такого рода пустоте, где слова лишь сцепляют материальный эффект с литературным вымыслом. Однако если формула знаменитого американского писателя была сильно зависима от «я» говорящего («я бы предпочел не» / “I would prefer not to”), то Луи-Комбе изменяет структуру встречи. Здесь уже герой сталкивается не с человеком отсутствия, но с самим отсутствием в чистом виде. А сам рассказчик постепенно теряет «человеческий облик». Предельная пассивность здесь выведена за рамки антропологических моделей. Материал письма воздействует на материю вещей и тела. Материальность пробела между словами оказывает больший эффект нежели сами слова. Пустота литературы оказывается зримой и чувственной одновременно. Уже не некое «я», но нечто предпочло бы не. Однако предпочтение материи письма выводит текст на уровень иного режима взаимодействия всех элементов мироздания — слов, вещей, пустоты и смыслов. Но, что действительно потрясает — это настойчивое, несмотря ни на что, присутствие материальных элементов.

«Продолжали существовать материальные элементы: я мог их видеть, касаться, опираться на них. В основании, наверху и по бокам стены по-прежнему находились обои, о которых я уже упоминал. Я ощущал материальную толщу конструкции, которую называют перегородкой или, на наречии моего города, простенком. Но от нее уцелели лишь остатки, как этакий скалистый берег или хаос. В остальном же то, что было стеной, стало всего лишь пробелом, недоступным для соприкосновения, без толщины, без субстанции — и однако данным как прекрасно доступный зрению в своей непрозрачности материальный факт» [9].

[1] Виктор Лапицкий Между мифом и жизнью // Клод Луи-Комбе Черный пробел. Избранные произведения. Пер. с фр., сост., послесловие В. Лапицкого. СПб.: Издательством Ивана Лимбаха, 2016. С. 438.

[2] Клод Луи-Комбе Пробел // Черный пробел. Избранные произведения. Пер. с фр., сост., послесловие В. Лапицкого. СПб.: Издательством Ивана Лимбаха, 2016. С. 88.

[3] Энрике Вила-Матас Бартлби и компания. Пер. с исп. Н. Богомоловой. М.: Иностранка, 2007. С. 11.

[4] Герман Мелвилл Писец Бартлби // Собрание сочинений: в 3 т. Т. 3: Повести; Рассказы; Стихотворения. Л.: Худож. Лит., 1988. С. 29.

[5] Giorgio Agamben Bartleby, or On Contingency // Potentialities. Collected Essays in Philosophy. Stanford University Press, 1999. P. 256.

[6] Герман Мелвилл Писец Бартлби. С. 47.

[7] Жиль Делёз Бартлби, или формула // Критика и клиника. Пер с фрю О.Е. Волчек и С.Л. Фокина. СПб.: Machine, 2002. С. 103.

[8] Клод Луи-Комбе Пробел. С. 141, 142.

[9] Там же. С. 122-123.