Create post
Books

Случай Гениса

Александр Генис. Обратный адрес: автопортрет. — М.: Издательство АСТ; Редакция Елены Шубиной, 2016. — 444 с. — (Уроки чтения).

Александр Генис. Обратный адрес: автопортрет. — М.: Издательство АСТ; Редакция Елены Шубиной, 2016. — 444 с. — (Уроки чтения).

Ольга Балла-Гертман

Случай Гениса

Александр Генис. Обратный адрес: автопортрет. — М.: Издательство АСТ; Редакция Елены Шубиной, 2016. — 444 с. — (Уроки чтения).

Ну да, «не похожа на предыдущие», как же, как же. — Это аннотация к новой книге Александра Гениса таким образом представляет её читателю, тут же объясняя: потому, мол, не похожа, что на сей раз литературы у Гениса меньше, а вот жизни больше (правда, спешит она добавить, — «юмора столько же»). Да Бог с ним, с юмором, — при всём неоспоримом, точном, можно даже сказать, профессиональном остроумии автора невозможно не думать, что дело тут — как и во всех предыдущих книгах Гениса — совсем не в нём. Юмор всё-таки — вещь инструментальная. Он — всего лишь способ дистанцироваться от предмета разговора. Чтобы, например, лучше его видеть. Или не попасть к этому предмету в зависимость. Сохранить свободу от него. Такой защитный панцирь. О да, у Гениса этот панцирь прочен и начищен до блеска. Но это потому, что ему есть что защищать.

Сам автор высказался на сей счёт так: «…я знаю, чем эта книга отличается от других моих — тем, что в ней нет цитат. Эта книжка о людях, а не о книгах, что для меня скорее необычно.» (1)

(Так и хочется сказать, что людей мы ведь тоже читаем, как книги, и уж из этих-то источников цитат здесь сколько угодно.)

А вот «литература» и «жизнь»… да как же их вообще возможно разделить? Изо всех сил стараясь избежать соблазна порассуждать вообще о том, что «литература» — не просто разновидность жизни, но одна из самых концентрированных, жгучих её разновидностей, жизнь, возведённая в степень, — скажем лишь о том, что в (редкостно счастливом, кажется) случае Гениса они совершенно тождественны.

У него литературой становится — пуще того, уже сразу возникает как литература (то есть — форма рефлексии, пристального и тщательно проговоренного видения) — что угодно. Хотя бы и пьянка ночь напролёт — которых, особенно говоря о своих американских годах, он описывает изрядно, а одна из глав книги так прямо и называется: «…О чём мы пили». О! Да обо всём! Уделяя столько внимания предметам (вроде бы) заведомо несерьёзным, Генис старательно создаёт у легковерного читателя обманчивое впечатление чрезвычайной лёгкости и необязательности своей жизни.

Счастливчик, баловень судьбы. Гедонист. Всю жизнь делал исключительно то, что хотел, — ну, почти. Жил в своё удовольствие. Вроде бы даже и усилий никаких не прикладывал. Всё легко давалось.

«Я никогда не считал письмо работой, — говорит человек, который всю жизнь только и делал, что писал, притом не просто блестяще, а профессионально, чьё место в культуре определяется именно этим и ничем другим, — даже в тот год, когда сочинил тысячу страниц и заработал туннельный синдром, но не перестал колотить по клавишам машинки рукой в нарядном лубке. Убеждение в том, что творчество — роскошь, ещё в первом классе мне внушила полоумная советская фантастика, к которой следует причислить хрущёвскую программу построения коммунизма в отдельно взятой стране.

Выяснив, что эта страна — Америка, я прожил в утопии сорок лет, если не считать первых трёх месяцев, когда мне пришлось складывать джинсы. Полагая писательский труд чистой радостью, я втайне считал, что просить за эту привилегию деньги — так же странно, как зарабатывать их в дворовом футболе.»

Это не то чтобы маска, — это сложнее, живее. Это, скорее, — культурная роль, которая, конечно, играется, в том числе и нарочито акцентируется, и утрируется, — но и живётся всерьёз.

И сам этот принятый на себя, тщательно культивируемый образ — тоже способ сохранить свободу. Не попасть в зависимость — к чему бы то ни было. По крайней мере — этой зависимости не подтвердить. Противостоять ей.

И ещё кажется, что эта роль не очень характерна для русской культуры (более восприимчивой скорее к надрыву и страданию, более сочувствующей им), не очень ею освоена. В русской культуре она, безусловно, присутствует и в случае Гениса именно в ней и коренится, — однако в здешнем контексте в ней неизменно чувствуется (и вполне осознаётся) некоторый вызов, бравада. У Гениса они тоже и чувствуются, и осознаны. И, может быть, надо было переселиться в другую страну, создав таким образом между собою и русской культурой защитную, отстраняющую и остранняющую дистанцию, чтобы в полной мере эту роль развить и использовать её возможности.

«Гоголь, — пишет Генис, — не хотел стать итальянцем, он хотел быть с ними. Предпочитая жить за границей, русские писатели не собирались приспосабливаться к ней. Наполненные собой и своей родиной, они любили и ненавидели ее на расстоянии еще больше.»

Именно так поступил и он сам — хотя к Америке приспособился прекрасно. («В Америке я ничего не боялся. — признаётся он. — Разве что остаться без неё…»)

В каком-то смысле можно сказать, что (какие бы диктуемые ситуацией мотивы ни руководили его отъездом) он уехал в Америку не для того, чтобы превратиться в американца, но для того, чтобы стать самим собой. По существу — остаться русским (недаром же он говорит, что за границей не хотел заниматься ничем другим, кроме русской литературы, — ну, ею и занимался), но таким особенным, каким можно быть только за пределами России. Америка — как и позиция космополита, «жителя Вавилонской башни и абонента Александрийской библиотеки» — стала условием его русской личности. Способом осуществления особенной русской утопии.

Так о чём же он тут говорит?

О предках. О родителях, об их детстве и юности, о собственном детстве. О своих изначальных городах, «столицах детства»: Рязани, Киеве, Риге, и о городах обретённых, прежде всего — о Нью-Йорке. О мучительной школе с её несвободой и унижениями, которую не получается забыть и простить даже теперь. О взрослении. Об открытии мира. Об утратах и обретениях. Об очарованиях и иллюзиях. О чужом и своём, о переходах и связях между ними, об их взаимных, не всегда заметных превращениях. О друзьях и любимых, о коллегах и собеседниках. О чтении и книгах (о жгучем романе с ними!). О радости и боли существования. О вылепке собственной жизни из подручного материала. О случае и судьбе. О еде как об одной из самых волнующих и чувственно богатых областей жизни. О кризисе зрелости и поисках смысла. Об уходе родителей. О старости и смерти.

Ну, то есть, вы поняли, — об основах человеческого существования. О предельных смыслах и антропологических константах. Воплощённых в одной-единственной жизни.

А ещё — о том, что случается далеко не во всякой жизни.

О том, например, как задумывались и писались книги. Как соавторствовали с Вайлем — вплоть до срастания в одного культурного персонажа: Вайль-Генис — и почему перестали. О переселении в другую страну с совсем другой культурой — в Америку. О том, как эта чужая страна, постепенно и медленно, сначала переставала быть чужой и непонятной, а потом, наконец, — очень не сразу! — становилась всё более своей. (Генис не стал американцем в полном смысле этого слова, но — оставшись собой со всем своим нерастворимым русским опытом — вжился в Америку, начал её понимать и полюбил её. А полюбил он её по-настоящему — уже проживши в ней два с лишним десятилетия! — лишь после того, как 11 сентября 2001-го почувствовал её уязвимость.) Об освоении английского языка, который вдруг оказался совсем не похожим на то, чему столько лет учили в школе и на филфаке Рижского университета. О путешествиях по распахнувшемуся перед ним миру, о том, как этот мир расширялся и как выяснялось, что среди всего этого, изначально чужого, необъяснимо-своё, а что так чужим и останется. О сложных — так, собственно, и не прояснённых, может быть, не прояснимых до конца — отношениях с оставленной родиной… да и где эта родина? (Впрочем, есть ли смысл в этом вопросе, если сам автор признаётся: «…слово “родина» вызывает у меня идиосинкразию, особенно если оно написано с большой буквы»(2) ?) Что ею считать? Россию? Украину? Латвию? Вывезенный из СССР середины семидесятых русский язык? Оставленную тогда страну Генис так одно время и называл: «родина моего языка”, а возвращаясь в неё, начиная с девяностых, — всё менее узнавал и страну, и её язык. О русской эмигрантской среде в Америке (как писала Татьяна Толстая, Генису «выпала печальнейшая из почетных ролей — стать летописцем трех десятилетий литературной эмиграции»(3) , многих участников которой, в том числе очень близких ему, он пережил). О том, каково это — быть транскультурным человеком, ничему, в конечном счёте, не принадлежащим — кроме единственной, штучной, самолично выращенной, максимально неуниверсальной капсулы собственного образа жизни.

Генис гораздо глубже того, чем — намеренно и умело — хочет казаться. Я бы сказала, его ирония и профессионально отточенный юмор — ещё и род застенчивости. Эта книга, полная ёрничества и зубоскальства, иронии и самоиронии, баек и анекдотов, сценок и афоризмов, не просто лёгкая и остроумная, — она грустная, мудрая и честная. О самом важном Генису легче и свободнее всего рассказывать шутя, и чем более он язвит и острит, тем более можем мы быть уверены — речь идёт о чём-то очень существенном.

Может быть, о самом важном только так и стоит говорить — чтобы не спугнуть его. Чтобы приманивать его золотистыми бликами на поверхности — на том самом, до блеска начищенном, панцире, например, а ещё лучше — на текучей воде, всей своей текучестью говорящей о том, что нет ничего ни окончательного, ни сколько-нибудь надёжного.

Кроме разве того, о чём у нас нет никаких средств говорить напрямую.

«Как у греков, самые счастливые часы протекали за хоровой беседой, — пишет Генис о болтовне за выпивкой. — Словно сеть с большой ячеёй, она охватывала всё живое, вылавливая ценное и выпуская мелочь. Прочёсывая окружающее, беседа сближала отдалённое, сгущаясь в концепции. Мысли рифмовались, реплики перемножались и мнения делились, но всё это не портило песню, а усложняло её. В сущности, это было чистое, не разбавленное прагматическим умыслом творчество, которое Кант называл высокой игрой, а мы — удавшейся пьянкой».

А ведь и правда: «чистое, не разбавленное прагматическим умыслом творчество».

Случай Гениса — тот счастливо-редкостный случай, когда глубина и лёгкость не только не противоречат друг другу и друг друга не отменяют: они — важнейшие условия друг друга.

___________________

(1) http://www.svoboda.org/a/27897630.html

(2) https://daily.afisha.ru/brain/2491-o-svoey-novoy-knige-urokah-brodskogo-i-trampe/

(3) http://www.novayagazeta.ru/arts/74195.html

Subscribe to our channel in Telegram to read the best materials of the platform and be aware of everything that happens on syg.ma

Author

Building solidarity beyond borders. Everybody can contribute

Syg.ma is a community-run multilingual media platform and translocal archive.
Since 2014, researchers, artists, collectives, and cultural institutions have been publishing their work here

About