I

Вопрос об организации и спонтанности рассматривался в рабочем движении как проблема классового сознания, связанная с отношениями революционного меньшинства к массе капиталистически идеологизированного пролетариата. Считалось маловероятным, что более чем меньшинство примет и, организовавшись, сохранит и применит на практике революционное сознание. Масса рабочих будет действовать как революционеры только в силу обстоятельств. Ленин принимал эту ситуацию с оптимизмом. Другие, например Роза Люксембург, думали об этом иначе. Для того чтобы осуществить диктатуру партии, Ленин прежде всего занялся вопросами организации. Роза Люксембург, чтобы избежать опасности новой диктатуры над рабочими, делала упор на спонтанность. Однако оба они считали, что как при определённых условиях буржуазия определяет идеи и деятельность трудящихся масс, так и при других условиях революционное меньшинство может сделать то же самое. В то время как Ленин видел в этом шанс на создание социалистического общества, Роза Люксембург опасалась, что любое меньшинство, поставленное в положение правящего класса, может вскоре начать думать и действовать так же, как буржуазия прежних времён.

За этими установками стояло убеждение, что экономическое развитие капитализма заставит пролетарские массы начать антикапиталистическую деятельность. Хотя Ленин рассчитывал на стихийные движения, он одновременно опасался их. Необходимость сознательного вмешательства в стихийно возникающие революции он обосновывал отсталостью масс и видел в стихийности важный разрушительный, но не конструктивный элемент. По мнению Ленина, чем сильнее стихийное движение, тем больше необходимость дополнять и направлять его организованной, плановой партийной деятельностью. Рабочих нужно было, так сказать, оградить от самих себя, иначе они по незнанию могут проиграть своё дело и, растратив свои силы, открыть дорогу контрреволюции.

Роза Люксембург думала иначе, потому что видела контрреволюцию не только таящейся в традиционных силах и организациях, но и способной развиться внутри самого революционного движения. Она надеялась, что стихийные движения ограничат влияние тех организаций, которые стремились к централизации власти в своих руках. Хотя и Люксембург, и Ленин рассматривали накопление капитала как процесс, порождающий кризисы, Люксембург представляла себе кризис как более катастрофический, чем Ленин. Чем более разрушительным будет кризис, тем более широким будет охват ожидаемых спонтанных действий, тем меньше будет необходимость в сознательном руководстве и централизованном контроле, и тем больше шансов у пролетариата научиться думать и действовать в соответствии со своими собственными потребностями. Организации, по мнению Люксембург, должны лишь способствовать высвобождению творческих сил, заложенных в массовых действиях, и интегрироваться в независимые пролетарские попытки организовать новое общество. Такой подход предполагал не ясное, понимающее революционное сознание, а высокоразвитый рабочий класс, способный собственными усилиями найти пути и средства использования производственного аппарата и собственных возможностей для построения социалистического общества.

Существовал и другой подход к вопросу об организации и спонтанности. Жорж Сорель и синдикалисты были убеждены не только в том, что пролетариат может освободиться без руководства интеллигенции, но и в том, что он должен освободиться от элементов среднего класса, которые контролируют политические организации. По мнению Сореля, правительство социалистов ни в коем случае не изменит социального положения рабочих. Для того чтобы стать свободными, рабочим придётся прибегнуть исключительно к собственным действиям и оружию. Капитализм, считал он, уже организовал весь пролетариат на своих предприятиях. Оставалось только подавить государство и собственность. Для этого пролетариату требовалось не столько так называемое научное понимание необходимых социальных тенденций, сколько интуитивное убеждение в том, что революция и социализм — неизбежный результат его собственной непрерывной борьбы. Забастовка рассматривалась как революционное ученичество рабочих. Рост числа забастовок, их расширение и увеличение продолжительности указывали на возможность всеобщей забастовки, то есть на грядущую социальную революцию. Каждая отдельная забастовка была уменьшенным подобием всеобщей забастовки и подготовкой к этому окончательному перевороту. О росте революционной воли можно было судить не по успехам политических партий, а по частоте забастовок и проявляемому в них энтузиазму. Организация была подготовкой к прямому действию, а последнее, в свою очередь, формировало характер организации. Стихийно возникающие забастовки были организационными формами восстания, а также частью социальной организации будущего, в которой производители сами контролируют своё производство. Революция шла от действия к действию в непрерывном слиянии стихийных и организационных аспектов пролетарской борьбы за освобождение.

II

Подчёркивая спонтанность, рабочие организации признавали собственную слабость. Поскольку они не знали, как изменить общество, они предавались надежде, что будущее решит эту проблему. Эта надежда, конечно, основывалась на признании некоторых реальных тенденций, таких как дальнейшее развитие техники, продолжение процессов концентрации и централизации, сопровождающих капиталистическое развитие, усиление социальных трений и т. д. Тем не менее, это была лишь надежда, которая компенсировала недостаток организационных сил и неспособность действовать эффективно. Спонтанность должна была придать «реальность» их, казалось бы, безнадёжным задачам, оправдать вынужденное бездействие и обосновать последовательность.

Сильные организации, с другой стороны, были склонны игнорировать спонтанность. Их оптимизм основывался на их собственных успехах, а не на вероятности того, что спонтанные движения придут им на помощь в какой-то более поздний момент. Они выступали либо за то, что организованная сила должна быть побеждена организованной силой, либо придерживались мнения, что школа практической повседневной деятельности, осуществляемой партией и профсоюзом, приведёт всё большее число рабочих к осознанию неизбежной необходимости изменения существующих социальных отношений. В неуклонном росте собственных организаций они видели развитие пролетарского классового сознания и порой мечтали, что эти организации будут объединять весь рабочий класс.

Все организации, однако, вписываются в общую социальную структуру. У них нет абсолютной «независимости»; все они так или иначе определяются обществом и в свою очередь помогают определять общество. Ни одна из организаций в капитализме не может быть последовательно антикапиталистической. «Последовательность» относится лишь к ограниченной идеологической деятельности и является привилегией сект и отдельных людей. Чтобы достичь социальной значимости, организации должны быть оппортунистическими, чтобы влиять на социальные процессы и одновременно служить своим собственным целям.

По-видимому, оппортунизм и «реализм» — это одно и то же. Первый не может быть побеждён радикальной идеологией, которая противостоит всем существующим общественным отношениям. Невозможно медленно собрать революционные силы в мощные организации, готовые действовать в благоприятные моменты. Все попытки в этом отношении провалились. Только те организации, которые не нарушали сложившихся базовых социальных отношений, становились сколько-нибудь значимыми. Если они начинали с революционной идеологии, их рост предполагал последующее несоответствие между идеологией и функциями. Выступая против капитализма, но организуясь в его рамках, они не могли не поддерживать своих противников. Те организации, которые не были уничтожены конкурирующими противниками, в конце концов уступили силам капитализма в силу своей собственной успешной деятельности.

В вопросе организации это, таким образом, дилемма радикала: чтобы сделать что-то социально значимое, действия должны быть организованы. Организованные действия, однако, превращаются в капиталистические каналы. Кажется, что для того, чтобы сделать что-то сейчас, можно сделать только неправильное, а чтобы избежать ложных шагов, нужно вообще ничего не предпринимать. Политическое сознание радикала обречено быть несчастным; оно осознает свой утопизм и не испытывает ничего, кроме неудач. В порядке самозащиты радикал всегда подчёркивает спонтанность, если только он не мистик, с тайной мыслью, что он говорит глупости. Но его упорство, кажется, доказывает, что он никогда не перестаёт видеть какой-то смысл в бессмыслице.

Убеждение в спонтанности свидетельствует о действительной или мнимой неспособности создавать эффективные организации и об отказе от «реалистичной» борьбы с существующими организациями. Ведь для успешной борьбы с ними необходимо создание контр-организаций, которые сами по себе уничтожают причину их существования. Таким образом, «спонтанность» — это негативный подход к проблеме общественнх изменений, и только в чисто идеологическом смысле её можно считать позитивной, поскольку она предполагает ментальный разрыв с теми видами деятельности, которые благоприятствуют господствующему обществу. Он обостряет критические способности и приводит к отстранению от бесполезной деятельности и безнадёжных организаций. Он ищет признаки социальной дезинтеграции и ограничения классового контроля. Это приводит к более чёткому разграничению между видимостью и реальностью и, вкратце, является отличительной чертой революционной позиции. Поскольку очевидно, что одни социальные силы, отношения и организации стремятся исчезнуть, а другие — закрепиться, те, кто заинтересован в будущем, в новых силах, которые только зарождаются, будут подчёркивать спонтанность; те, кто более тесно связан со старыми, будут подчёркивать необходимость организации.

III

Даже поверхностное изучение организованной деятельности показывает, что все значимые организации, независимо от их идеологии, поддерживают статус-кво или, в лучшем случае, способствуют ограниченному развитию в рамках общих условий, характерных для конкретного общества в конкретный исторический период. Термин «статус-кво» помогает прояснить концепцию покоя в рамках концепции изменений. Его следует рассматривать, как и любую теорию или практический инструмент, и он имеет своё применение, не считая всех его философских следствий. Конечно, ясно, что докапиталистические условия, как бы они ни трансформировались, включаются в капиталистические условия, и точно так же посткапиталистические условия, в той или иной форме, появляются в капиталистических условиях. Но это относится к общему развитию, и хотя конкретное не может быть отделено от общего, оно постоянно разделяется практической деятельностью людей.

Статус-кво в применении к капитализму означает период социальной истории, в котором трудящиеся в условиях сложной социальной взаимозависимости отделены от средств производства и тем самым контролируются правящим классом. Особенности политического контроля основываются на особенностях экономического контроля. До тех пор пока отношения между капиталом и трудом определяют социальную жизнь, общество будет оставаться в основном «неизменным», как бы сильно оно ни изменилось в остальном. Laissez-faire, монопольный или государственный капитализм — это стадии развития в рамках статус-кво. Не отрицая различий между этими стадиями, мы должны подчёркивать их основную идентичность и, выступая против того, что их объединяет, противостоять не только одной или другой, но и всем им одновременно.

Развитие или просто изменения в рамках статус-кво могут быть «хорошими» или «плохими» с точки зрения контролируемого времени. Примером первого может служить успешная борьба рабочих за лучшие условия жизни и большую политическую свободу; примером второго — потеря того и другого с приходом к власти фашизма — совершенно независимо от вопроса о том, является ли первое частичной причиной второго. Участие в организациях, способствующих развитию в рамках существующего положения вещей, часто является неизбежной необходимостью. Поэтому бесполезно противопоставлять таким организациям программу-максимум, реализуемую только за пределами статус-кво. Тем не менее, прежде чем вступать или оставаться в «реалистичных» организациях, необходимо поинтересоваться, в каком направлении могут пойти изменения в рамках статус-кво и как они могут отразиться на рабочем населении.

Профсоюзы и политические рабочие партии уже давно перестали действовать в соответствии со своими первоначальными радикальными намерениями. «Повседневные проблемы» трансформировали эти движения и привели к тому, что «настоящих» рабочих организаций не существует, несмотря на многочисленные псевдоорганизации. Даже социалистическое крыло движения представляет себе реформы не как переход к социализму, а как средство к лучшему, более приемлемому капитализму, несмотря на то, что в его литературе часто продолжают использоваться социалистические термины.

Борьба за улучшение условий жизни в рамках рыночной экономики, поскольку она была борьбой за цену рабочей силы, превратила рабочее движение в капиталистическое движение рабочих. Чем сильнее было давление пролетариата, тем сильнее становилась капиталистическая потребность в повышении производительности труда за счёт технологических и организационных процедур, а также за счёт национального и международного расширения предпринимательской деятельности. Как и конкуренция в целом, пролетарская борьба также служила инструментом для увеличения темпов накопления капитала, для продвижения общества от одного уровня производства к другому. Не только лидеры труда, но и рядовые работники утратили свои ранние революционные устремления, поскольку рост производительности труда ускорял экспансию капитала и позволял получать как более высокие прибыли, так и более высокую заработную плату. Хотя заработная плата уменьшилась по отношению к объёму производства, она выросла в абсолютном выражении и подняла уровень жизни огромных масс промышленных рабочих в ведущих капиталистических странах. Внешняя торговля и колониальная эксплуатация способствовали увеличению прибыли и ускорению накопления капитала. Это способствовало стабилизации условий жизни растущей так называемой рабочей аристократии. Периодически этот процесс прерывался кризисами и депрессиями, которые выступали, хотя и вслепую, в качестве координирующих факторов в процессе капиталистической реорганизации. В конечном итоге, однако, двойная поддержка экспансии капитала как со стороны рабочего класса, так и со стороны капиталистической конкуренции привела к полному слиянию интересов рабочих организаций и контролёров капитала.

Конечно, были организации, которые боролись против интеграции рабочего движения в капиталистическую структуру. Они трактовали реформу как шаг к революции и пытались участвовать в капиталистической деятельности, сохраняя при этом революционную цель. Они рассматривали слияние капитала и труда как временное явление, которое нужно перетерпеть или использовать, пока оно длится. Их половинчатость в вопросах сотрудничества не позволила им достичь организационной значимости; это, в свою очередь, заставило их сделать акцент на спонтанности. К этой категории относятся левые социалисты и революционные синдикалисты.

В одних странах уровень жизни выше, чем в других, высокая заработная плата одних трудовых коллективов влечёт за собой низкую заработную плату других. Уравнительные тенденции, действующие в конкурентном капитализме в отношении производительности, нормы прибыли и уровня заработной платы, стремятся устранить особые интересы и особые привилегии. Как капиталисты пытаются избежать этого процесса выравнивания путём монополизации, так и организованные рабочие группы пытаются обеспечить себе особое положение, несмотря на классовые потребности пролетариата в целом. Эти особые интересы неизбежно превращаются в «рациональные». Защищая свои политические и экономические организации, чтобы сохранить социально-экономические привилегии, полученные благодаря им, рабочие защищают не только ту конкретную стадию капиталистического развития, которая гарантирует их особое положение, но и империалистическую политику своих стран.

IV

Однако некоторым кажется, что существование большевистской России противоречит как утверждению, что старое рабочее движение исчезло, так и утверждению, что дискуссия об организации и спонтанности стала бессмысленной из-за изменившихся социальных условий. В конце концов, те, кто делал упор на организацию, добились своего в России и продолжают использовать свою власть во имя социализма. Они могут рассматривать свой успех как подтверждение своей теории, как и те реформистские организации, которые стали правительственными партиями, как, например, Лейбористская партия Великобритании. Они могут рассматривать своё нынешнее положение не как трансформацию в тоталитарный капитализм, а как шаг к социализации общества.

Однако лейбористское правительство и поддерживающие его организации лишь демонстрируют, что организационный успех старого рабочего движения привёл его к краху. Совершенно очевидно, что единственной целью лейбористов является сохранение статус-кво. Они, конечно, всё ещё занимаются реорганизацией политической и правительственной структуры, но защита капитализма стала защитой их собственного существования. А защита капитализма означает продолжение и ускорение процесса концентрации и централизации экономической и политической власти, замаскированного под «национализацию» ключевых отраслей. Она включает в себя социальные изменения, которые одновременно увеличивают и закрепляют манипулятивные и контролирующие полномочия капитала и правительства и которые интегрируют рабочее движение в развивающуюся сеть тоталитарных организаций, служащих не кому иному, как правящим классам.

Если организации, подобные тем, что доминируют в британском рабочем движении, приобретают политическое влияние и не используют его в революционных целях, то не потому, что их «демократическая идеология» запрещает им приходить к реальной, в отличие от правительственной, власти иными способами, кроме согласия большинства. Их собственные организации, «демократические» только в терминологии, определяются бюрократией и очень напоминают капиталистическую демократическую структуру, предполагающую абсолютное господство владельцев и контролёров капитала. Они не боятся и того, что осталось от их капиталистических противников; их консерватизм проистекает непосредственно из их собственных организационных интересов, которые связаны с дототалитарной стадией капиталистического развития.

Тоталитарная эволюция этих организаций — это небольшое повторение трансформации либерального общества в авторитарное. Это медленный и противоречивый процесс, предполагающий межорганизационную борьбу, а также борьбу с конкурирующими политическими движениями. Он происходит в то время, когда международное распространение процесса капиталистической концентрации превращает монополистические интересы в националистические; когда мировая экономика становится монополией нескольких наций или силовых блоков, а прямой контроль над производством и сбытом, существующий в каждой развитой стране, реализуется в мировом масштабе. В этих условиях рабочее движение больше не в состоянии поддерживать экспансию капитала, борясь только за свои групповые интересы. Оно должно стать национальным движением и принять участие в реорганизации мировой экономики в соответствии с меняющимися соотношениями сил. Однако рабочему движению, ограниченному традициями и преследующему собственные корыстные интересы, трудно превратиться из простого сторонника национализма в движущую силу империализма. Новые политические движения возникают, чтобы использовать эту негибкость и, если она сохраняется, заменить рабочее движение национал-социалистическим.

Конечно, национал-социалистическое движение является «национальным» только для того, чтобы быть империалистическим. Буржуазный «интернационализм», то есть свободный мировой рынок, был фикцией. Он был «свободным» только потому, что был свободен от конкуренции с ведущими промышленными странами и международными трестами. Экспансия капитала, ограничивая конкуренцию с одной стороны, распространяла её с другой; старые монополистические позиции разрушались в пользу новых монополистических группировок. Если монополистическое вмешательство в «свободный» мировой рынок препятствовало капиталистической экспансии, то в то же время оно вынуждало новые развивающиеся страны и возникающие в них частные интересы устанавливать свои собственные конкурентные монополистические ограничения, чтобы обеспечить себе место в мировой экономике.

Борьба за выход на «свободный» мировой рынок, равно как и борьба за то, чтобы не пустить туда новичков, ускоряла общее капиталистическое развитие ценой растущей диспропорциональности экономики в целом. Расхождение между высвободившимися общественными силами производства и частнособственнической и национально обусловленной организацией мирового производства и торговли становилось тем больше, чем выше был капиталистический прогресс. Не в силах остановить рост производительных сил в условиях конкуренции, реорганизация мировой экономики в соответствии с меняющимся распределением экономической мощи происходила путём кризисов и войн. Это, в свою очередь, привело к новому акценту на национализме, хотя все политические и экономические вопросы определяются капиталистической природой мировой экономики. Национализм — это лишь инструмент масштабной конкуренции, это «интернационализм» капиталистического общества.

Пролетарский интернационализм основывался на принятии фиктивного принципа «свободной торговли» буржуазии. Он представлял себе международное развитие как простое количественное продолжение привычного национального развития. Как капиталистическое предпринимательство преодолело национальные границы, так и рабочее движение получило международную базу, не изменив ни своей формы, ни своей деятельности. Единственным качественным изменением, которого можно было ожидать после количественных изменений, была пролетарская революция, и то благодаря идее поляризации общества: это означает, что все меньшее число правителей будет сталкиваться с все возрастающей массой управляемых. Логически этот процесс может привести либо к абсурду, либо к социальной экспроприации отдельных экспроприаторов.

Если борьба за цену рабочей силы рассматривалась как результат неуклонного роста пролетарского классового сознания и создания объективной базы для социализма, то весь процесс концентрации капитализма также приветствовался как необходимый шаг развития в направлении нового общества. Масштабный бизнес, картелизация, трастификация, финансовый контроль, государственное вмешательство, национализм и даже империализм считались признаками «созревания» капиталистического общества до социальной революции. Если для реформистов контроль над правительством, полученный законным путём, был достаточным условием для социальных изменений, то для революционеров это также позволяло надеяться, что даже в менее «зрелых» условиях социализм может быть установлен путём захвата государственной власти. Разногласия между социалистами и большевиками касались тактических вопросов и не влияли на их основное согласие в том, что «последняя стадия» капитализма может быть преобразована в социализм с помощью правительственных действий. Если социалисты, казалось, ждали, когда «прогресс» пойдёт своим чередом и передаст им власть, то большевики стремились добиться прогресса и сделать это быстрее.

Поражение России в Первой мировой войне и широко поддержанная необходимость «модернизации» России для обеспечения её национальной независимости привели к краху царизма и революции, в результате которой к власти пришли «прогрессивные элементы». Более агрессивное крыло социалистического движения вскоре сосредоточило власть в своих руках. Чтобы ускорить процесс социализации, большевики заставляли население действовать в строгом соответствии со своей политической программой. С их точки зрения, не имело значения, носили ли их решения капиталистический характер, лишь бы они соответствовали общему развитию капитализма в сторону государственного капитализма, лишь бы они увеличивали производство и сохраняли большевистское правительство, которое рассматривалось как гарантия того, что в конце концов, несмотря на все несоответствия, компромиссы и уступки капиталистическим принципам и капиталистическим силам, сверху будет декретировано государство социализма. Речь шла о том, чтобы правительство оставалось революционным, то есть в руках большевиков, и сохраняло свой революционный характер путём жёсткой индоктринации своих членов неизменной идеологией. Воспитывая фанатизм, способный противостоять любым отклонениям, большевики пытались сохранить организационную машину более мощной, чем все её враги. Диктатура правительства, опирающаяся на диктаторски направленную партию и иерархическую систему привилегий, рассматривалась как неизбежный первый шаг в актуализации социализма.

Помимо роста монополистической организации, государственного вмешательства в экономику и организационных требований современного империализма, тенденция к тоталитарному контролю действовала во всех странах, особенно в тех, которые находились в условиях более или менее «перманентного» кризиса. Если кризис капитализма, как и его экономики, является международным, то он не бьёт по всем странам одинаково сильно или одинаковым образом. Существуют «более богатые» и «более бедные» страны с точки зрения материальных, человеческих и капиталистических ресурсов. Кризисы и войны приводят к перестановке сил и к новым тенденциям в экономическом и политическом развитии. Они могут быть выражением уже актуализированных перемещений власти или инструментами для их осуществления. В любом случае капиталистический мир оказывается решительно измененным и по-другому организованным. Новые организационные инновации становятся общими, хотя и не обязательно одинаковыми, в результате конкурентной борьбы. В одних странах новые формы социального контроля, порождённые высокой концентрацией капитала, могут носить преимущественно экономический характер, в других — приобретать политические черты. На самом деле в первом случае централизованный контроль может быть более развит, чем во втором. Но если это так, то это лишь заставляет менее централизованные нации увеличивать свои возможности политического контроля. Фашистский режим возникает в результате социальной борьбы, сопровождающей внутренние трудности, и необходимости компенсировать путём организации слабости, не свойственные более сильным в капиталистическом отношении нациям. Политический авторитарный режим является заменой отсутствия «свободно» развитой централизованной системы принятия решений.

Если тоталитаризм является результатом изменений в мировой экономике, то он также ответственен за ставшую общемировой тенденцию дополнять экономическую силу политико-организационными средствами. Иными словами, развитие тоталитаризма может быть понято только в терминах капиталистической мировой ситуации. Большевизм, фашизм и нацизм — это не самостоятельные национальные продукты, а национальные реакции на изменившиеся формы мировой конкуренции, точно так же как тенденция к тоталитаризму в «демократических» странах отчасти является реакцией на давление за и против империалистической деятельности. Конечно, только крупные капиталистические страны являются независимыми конкурентами в борьбе за мировой контроль; многочисленные мелкие государства, уже выбывшие из гонки, просто приспосабливаются к социальной структуре доминирующих держав. Тем не менее, тоталитарная структура современного общества развилась сначала не там, где её было принято ожидать — там, где была высокая концентрация экономической власти, — а в более слабых капиталистических странах. Обученные на Западе большевики видели в государственном капитализме, последней стадии капиталистического развития, вход в социализм. Чтобы достичь этого входа политическими средствами, им требовалась диктатура, а чтобы сделать её эффективной, нужно было быть тоталитарными. Фашистские режимы Германии, Италии и Японии представляли собой организационные попытки восполнить недостаток традиционной капиталистической мощи, найти короткий путь к масштабной конкуренции, поскольку общее экономическое развитие не позволяло им ни увеличить, ни сохранить свою долю в мировой эксплуатации.

С этой точки зрения все капиталистическое развитие движется к тоталитаризму. Эта тенденция стала очевидной с началом нынешнего века. Средствами её реализации являются кризисы, войны и революции. Она не ограничивается отдельными классами и нациями, а охватывает население всего мира. С этой точки зрения можно также сказать, что «полностью развитый» капитализм был бы мировым капитализмом, централизованно контролируемым тоталитарным способом. Если бы это было осуществимо, то соответствовало бы социалистической и большевистской цели мирового правительства, планирующего полностью всю общественную жизнь. Он также соответствовал бы ограниченному «интернационализму» капиталистов, фашистов, социалистов и большевиков, которые представляют себе такие частичные организации, как объединённая Европа, панславизм, блок Латинской Америки, многочисленные Интернационалы, Содружество наций, Доктрина Монро, Атлантическая хартия, Организация Объединённых Наций и т. д., как необходимые шаги к мировому правительству.

В свете сегодняшнего дня капитализм 19-го века представляется «неразвитым» капитализмом, не полностью освободившимся от своего феодального прошлого. Капитализм, бросающий вызов не эксплуатации, а лишь монопольному положению той или иной формы эксплуатации, мог по-настоящему развернуться «в оболочке» старого общества. Его революционные действия были направлены на государственный контроль лишь для того, чтобы прорвать ограничительные границы феодализма и обеспечить капиталистические свободы. Капиталисты были полностью заняты и удовлетворены расширением мировой торговли, созданием пролетариата и промышленности и накоплением капитала. «Экономическая свобода» была их главной заботой, и до тех пор, пока государство поддерживало их эксплуататорское общественное положение, состав и обособленность государства их не волновали.

Однако относительная независимость государства не была основной характеристикой капитализма, а лишь выражением капиталистического роста в условиях неполноценных капиталистических условий. Дальнейшее развитие капитализма предполагало капитализацию государства. То, что государство потеряло в «независимости», оно приобрело в силе; то, что капиталисты потеряли для государства, они вернули в виде усиления социального контроля. Со временем интересы государства и капитала стали совпадать, что свидетельствовало о том, что капиталистический способ производства и практика конкуренции стали общепринятыми. Общегосударственный, национально организованный капитализм ещё раз продемонстрировал, что он подавил всю оппозицию, что все общество, включая рабочее движение, а не только капиталистические предприниматели, стало капиталистическим. То, что капитализация рабочего движения стала свершившимся фактом, проявилось в его растущем интересе к государству как инструменту освобождения. Быть «революционным» означало вырваться из узкого «профсоюзного сознания» периода манчестерского капитализма, бороться за контроль над государством и повышать его значение, распространяя его полномочия на все более широкие сферы общественной деятельности. Слияние государства и капитала было одновременно слиянием обоих с организованным рабочим движением.

В русском большевизме мы имеем первую систему, в которой слияние капитала, труда и государства было осуществлено благодаря политическому манёвру радикального крыла старого рабочего движения. По мнению Ленина, буржуазия сама по себе уже не была способна революционизировать общество. Время для капиталистической революции в традиционном понимании прошло. Чтобы избавиться от колониального статуса, империалистическая стадия капитализма заставила отсталые народы принять в качестве исходной точки развития то, что в условиях laissez-faire считалось возможным завершением конкурентных процессов. Отсталые народы могли освободиться не традиционными средствами развития капитала, а политической борьбой по большевистскому образцу. Бросив вызов не капиталистической системе эксплуатации, а лишь её ограничению отдельными группами предпринимателей и финансистов, большевистская партия узурпировала контроль над средствами производства через контроль над государством. Для достижения позиций социального контроля не нужно было подчиняться исторической схеме зарабатывания денег и накопления капитала. Эксплуатация зависела не от условий laissez-faire, а от контроля над средствами производства. При единой и централизованной системе контроля она должна быть ещё более выгодной и безопасной, чем в прошлом при косвенном контроле рынка и спорадическом вмешательстве государства.

Если в России тоталитарная инициатива исходила от радикального рабочего движения, то это объяснялось близостью к Западной Европе, где происходили аналогичные процессы, хотя и реформистского, нереволюционного толка. В Японии инициатива исходила от государства, и процесс приобрёл иной характер: старые правящие классы стали исполнителями государственной политики. В Западной Европе капитализация старого рабочего движения и его влияние на государство достигли такой степени, особенно в годы войны, что это движение лишилось инициативы в отношении социальных изменений. Оно не могло преодолеть социальный застой (вызванный отчасти его собственным существованием и усугубленный депрессивными результатами войны), не трансформировав себя радикально. Попытки большевизации, однако, провалились. В отличие от российской, западная буржуазия обладала большей гибкостью в рамках «прогрессивных» демократических институтов и опиралась на более широкую и интегрированную социальную базу. Именно в Германии, капиталистически самой сильной из всех стран, потерпевших поражение в Первой мировой войне и оставленных без внимания при разделе её трофеев, фашизм развился в последнюю очередь.

Но большевизм указал путь к власти через партийную деятельность. Тоталитарный контроль через партию — возможность партийного капитализма — был продемонстрирован в России. Новые политические партии, частично буржуазные, частично пролетарские, оперирующие националистически-империалистической идеологией и более или менее последовательными государственно-капиталистическими программами, возникли, чтобы противостоять старым организациям как новые «революционные» силы. Имея собственную массовую базу, подпитываемую неразрешимым кризисом, с меньшим уважением к законности и традиционным процедурам и при поддержке всех элементов, выступавших за империалистическое решение кризисных условий, они смогли сначала в Италии, а затем в Германии нанести поражение старым организациям. Даже в Америке, самой сильной капиталистической стране, во время Великой депрессии были предприняты попытки закрепить вновь завоёванную государством возросшую власть путём создания массовой поддержки проводимой правительством политики классового сотрудничества.

Крах фашистских государств во Второй мировой войне не изменил тоталитарной тенденции. Хотя независимость побеждённых наций закончилась, их авторитарная структура осталась. Только те аспекты их тоталитаризма, которые были непосредственно связаны с самостоятельным ведением войны, были уничтожены или подчинены потребностям держав-победительниц. Хотя места контроля сместились и были использованы новые методы, сегодня в мире существует больше авторитаризма, чем до и даже во время войны. Более того, такие страны-победительницы, как Англия и Франция, сегодня находятся в том же положении, что и побеждённые страны после Первой мировой войны. Похоже, что все развитие Центральной Европы между двумя войнами повторится в Англии и Франции.

Тоталитаризм, однако, больше не ограничивается политическими амбициями новых организаций, а поддерживается всеми активными политическими силами. Для того чтобы вести внутреннюю борьбу с фашистскими и большевистскими тенденциями, господствующие организации должны сами адаптировать тоталитарные методы. Поскольку вся внутренняя борьба отражает империалистическое соперничество, подготовка к войне ещё больше подталкивает общество к тоталитаризму. Поскольку государство контролирует все больше и больше социальной и экономической деятельности, защита частных и монополистических интересов требует усиления их собственных централистских наклонностей. Короче говоря, социальные силы, освободившиеся в ходе двух мировых войн и пытающиеся найти решения в рамках статус-кво, стремятся поддерживать и развивать тоталитарный капитализм.

В этих условиях о возрождении рабочего движения в том виде, в каком оно было известно в прошлом и в каком оно до сих пор существует в некоторых странах в выхолощенном виде, не может быть и речи. Все успешные движения, под каким бы названием они ни существовали, будут стараться придерживаться авторитарных принципов. Независимо от того, осуществляется ли социальный контроль в форме государственно-монополистических союзов, фашизма или партийного капитализма, степень власти в руках контролёров означает конец laissez-faire и расширение тоталитарного капитализма. Конечно, маловероятно, что капитализм когда-либо достигнет абсолютной тоталитарной формы; он никогда не был системой laissez-faire в полном смысле этого слова. Все, что обозначают эти «ярлыки», — это доминирующие практики в рамках разнообразных социальных практик и различия в организации в соответствии с господствующей практикой. Однако очевидно, что новые полномочия государства, высококонцентрированный капитализм, современные технологии, контроль над мировой экономикой, период империалистических войн и т. д. делают необходимым для поддержания капиталистического статус-кво социальную организацию без оппозиции, всеобъемлющий централизованный контроль над общественно-эффективной деятельностью людей.

V

Если конец старого рабочего движения сделал бессмысленным вопрос об организации и спонтанности, как это виделось этому движению и рассматривалось в его противоречиях, то в более широком смысле этот вопрос все ещё может иметь значение, совершенно не считая специфических проблем организаций рабочего класса прошлого. Как и революционные вспышки, кризисы и войны также следует рассматривать как спонтанные явления. Однако в отношении кризисов и войн имеется больше информации и накоплен больший опыт, чем в отношении революции.

При капитализме упорядочение фундаментальных потребностей общества в производстве и пропорциональное распределение общественного труда на удовлетворение социальных нужд в значительной степени отдано на откуп автоматизму рынка. Монополистические практики нарушают этот механизм, но и без таких вмешательств эта форма социально-экономической практики может служить лишь своеобразным «общественным» потребностям капитализма. Косвенная связь между спросом и предложением, устанавливаемая рыночным автоматизмом, относится к прибыльности капитала и его накоплению и определяется ею. Сознательное «упорядочивание» монополий, преследующих исключительно свои собственные интересы, усиливает иррациональность системы в целом. Даже государственно-капиталистическое планирование в первую очередь служит конкретным потребностям и безопасности правящих и привилегированных групп, а не реальным потребностям общества. Поскольку действия капиталистов определяются требованиями прибыли и специальными, а не общественными интересами, реальные результаты их решений могут отличаться от их ожиданий; социальный результат различных решений, определяемых индивидуалистически, может нарушить социальную стабильность и нанести ущерб намерениям, стоящим за этими решениями. Только некоторые, но не все социальные последствия индивидуалистических действий известны заранее. Частные интересы не допускают такой организации общества, которая могла бы обеспечить разумную уверенность в основных последствиях своих действий. Это означает, что социальное развитие характеризуется растущими трениями, диспропорциями, отложенными реорганизациями, ведущими к жестоким столкновениям между старыми и новыми интересами, к кризисам и депрессиям, которые кажутся спонтанными явлениями из-за отсутствия организации, позволяющей рассматривать общество с социальной, неклассовой точки зрения.

В рамках статус-кво нет возможности организовать социальную деятельность в интересах всего общества. Новые организации являются лишь выражением смещения классовых позиций и не затрагивают основных классовых отношений. Старые правящие меньшинства сменяются новыми правящими меньшинствами, пролетарский класс распадается на различные статусные группы, слои среднего класса исчезают, другие приобретают все большее влияние. Поскольку вся социальная практическая, конкретная деятельность, если она вообще социальна, социальна только по сути, а не по замыслу — так сказать, «случайно», — в обществе не существует силы, чей собственный непрерывный рост ограничивал бы социальную «анархию» и развивал более полное осознание социальных потребностей и возможностей, которое могло бы привести к социальному самоопределению и к подлинно социальному обществу. Таким образом, в некотором смысле именно количество и разнообразие организаций при капитализме препятствует организации общества. Это означает, что не только все несогласованные и противоречивые действия должны приводить к ожидаемым или неожиданным кризисам, но и что деятельность всех людей, как организованных, так и неорганизованных, в большей или меньшей степени «ответственна» за спонтанные вспышки в виде кризиса или войны.

Однако нет возможности проследить во всех важных деталях процесс, который привёл к кризису или войне, и таким образом объяснить после свершившегося факта, какие именно действия и их расположение в рамках процессов развития определили катастрофу. Легче, и для капиталистических целей этого достаточно, произвольно выбрать отправную точку, например, что война привела к кризису, а кризис — к войне, или менее изощренно указать на идиосинкразию Гитлера или на жажду бессмертия Рузвельта. Войны возникают и как спонтанные вспышки, и как организованные предприятия. Вина за их возникновение возлагается на конкретные нации, правительства, группы влияния, монополии, картели и тресты. Однако возлагать всю вину за кризисы и войны на конкретные организации и конкретную политику — значит упускать из виду реальную проблему и указывать на неспособность эффективно её решать. Указывать на организационные элементы, не подчёркивая их ограниченность в рамках «анархического» тотального социального окружения, порождает иллюзию, что, возможно, «другие организации» и «другая политика» могли бы предотвратить подобные социальные катастрофы даже в рамках статус-кво. Статус-кво, однако, — это лишь другой термин для кризисов и войн.

Безусловно, в капитализме существовал некий «порядок» и определённая тенденция развития, основанная на этом «порядке». Он обеспечивался растущей производительностью труда. Повышение производительности труда, начиная с одной или нескольких сфер производства, вело к общей модификации производственного уровня общества и, как следствие, к изменению всех социально-экономических отношений. Эти изменения отражались в изменении политических отношений и приводили к изменению, менее или более противоречивому, соотношения между классовой структурой и производительными силами общества.

Что такое силы производства? Очевидно, труд, технология и организация; менее очевидно — классовые трения и, следовательно, идеологии. Другими словами, производительные силы — это человеческие действия, а не нечто отдельное, определяющее человеческие действия. Поэтому не обязательно следовать предыдущей линии развития. Социальные ситуации могут быть приостановлены или могут быть созданы условия, которые разрушают то, что было построено ранее. Но если бы «социальная цель» заключалась в расширении и продолжении предыдущей тенденции развития, то история действительно могла бы быть историей «социального прогресса» посредством раскрытия его производительных способностей.

Возникновение капитализма предполагало определённый рост общественных производительных сил, увеличение прибавочного труда и способность содержать растущий непроизводящий класс. Говорить о «росте производительных сил» как о детерминанте общего общественного развития было особенно уместно в условиях товарного фетишизма капитализма laissez-faire, поскольку при его экономическом индивидуализме казалось, что «производительные силы» развиваются независимо от капиталистических желаний и потребностей. Ненасытная жажда накопления быстро развивала производительные силы, их рост позволял постоянно реорганизовывать социально-экономическую структуру, а реорганизация, в свою очередь, служила новым стимулом для дальнейшего повышения общественной производительности. Утверждалось, что капитализм исторически оправдал себя благодаря «слепому», но прогрессивному развитию производительных сил общества, среди которых современный промышленный пролетариат считался самым многочисленным.

Если окажется, что полное высвобождение производственных мощностей общества сделает возможным формирование и поддержание бесклассового общества, то совершенно ясно, что непосредственно привилегированные классы не откажутся от своего нынешнего контроля только из-за вероятности будущего социалистического общества. Во всяком случае, в таком вопросе собственники и контролёры производства не могут выступать как «класс»; «революция по согласию» — это нонсенс. Накопление ради накопления продолжается и ведёт к дальнейшей концентрации капитала и власти, т. е. к уничтожению капитала, к кризисам, депрессиям и войнам. Ведь капитализм одновременно развивает и тормозит производительные силы, увеличивает разрыв между реальным и потенциальным производством. Противоречие между классовой структурой и производительными силами исключает как «замораживание» сложившегося уровня производства, так и его расширение в сторону реального изобилия.

Если бы не было других причин, кроме силы обычая, представляется вероятным, что ближайшее будущее, как и прошлое, будет характеризоваться дальнейшим ростом производительных сил. Это подразумевает обострение конкуренции, несмотря на все попытки частичного или полного контроля над производством. Хотя крупные капиталистические единицы поглотили множество мелких предприятий и обеспечили временные монопольные условия для целых отраслей и комбинаций отраслей, этот процесс лишь обострил международную конкуренцию и борьбу между оставшимися немонополистическими предприятиями. При государственном капитализме конкуренция принимает иную, но наиболее всеобъемлющую форму, вследствие полного распыления террористической государственной машиной массы населения, а в самой бюрократии — вследствие иерархической структуры её организации.

Применение новых технологических и организационных сил производства требует дополнительного социального контроля. Дезорганизация пролетариата знаменует собой начало процесса, который ведёт к полной атомизации всего населения и к государственной монополии на организацию. На одном полюсе сосредоточена вся организованная сила, на другом — аморфная масса людей, не способных объединиться для борьбы за свои интересы. В той мере, в какой они организованы, массы организованы своими контролёрами; в той мере, в какой они способны возвысить свой голос, они говорят словами своих хозяев. Во всех организациях атомизированная масса людей всегда сталкивается с одним и тем же врагом — тоталитарным государством.

Атомизация общества требует всеохватывающей государственной организации. Социалисты и большевики считали капиталистическое общество неэффективно организованным в отношении производства и обмена, а также в других, внеэкономических аспектах. Упор на организацию был сделан на социальный контроль. Социализм должен был быть прежде всего рациональной организацией всего общества. А эффективно организованное общество исключает, разумеется, непредвиденные действия, способные вылиться в спонтанные явления. Стихия в обществе должна была исчезнуть вместе с планированием производства и централизованным распределением товаров. Не только большевики, но и фашисты говорили о спонтанности только до тех пор, пока их власть не была абсолютной. Когда все существующие социальные слои подчинялись их власти, они становились самыми тщательными организаторами общества. И именно эту организаторскую деятельность они обозначили термином «социализм».

Однако противоречие между классовой структурой и производительными силами остаётся, и отсюда вытекает неизбежность кризиса и войны. Хотя сделаные пассивными массы уже не могут сопротивляться тоталитаризму традиционным организованным способом и хотя они не выработали нового оружия и форм действия, адекватных новым задачам, противоречия социально-классовой структуры остаются неразрешенными. Давая временную безопасность, террористическая авторитарная система отражает растущую незащищённость тоталитарного капитализма. Защита статус-кво нарушает статус-кво, высвобождая новые, неконтролируемые или не поддающиеся контролю виды деятельности. Самые мощные средства контроля над людьми на самом деле слабы по сравнению с огромными противоречиями, которые охватывают современный мир. Хотя все противоречия сейчас противостоят одной организации, капиталистическое общество никогда не было так плохо организовано, как сейчас, когда оно полностью организовано.

Если нет гарантии, что социализм обязательно эволюционирует в ходе дальнейшего общественного развития, то нет и оснований предполагать, что мир закончится тоталитарным варварством. Организация статус-кво не может предотвратить его распад. Поскольку абсолютного тоталитаризма не существует, в его структуре сохраняются возможности для атаки. Реальное социальное значение его заметных слабостей пока неясно. Некоторые моменты дезинтеграции, хотя и теоретически мыслимые, всё ещё ненаблюдаемы и могут быть описаны лишь в самых общих чертах. Подобно тому, как современная теория классовой борьбы требует для своей формулировки не только капиталистического развития, но и реальной пролетарской борьбы в рамках капиталистической системы, так, вероятно, необходимо сначала наблюдать реальные попытки восстания при тоталитаризме, чтобы иметь возможность сформулировать конкретные планы действий, указать на эффективные формы сопротивления, найти и использовать слабые места тоталитарной системы.

Кажущаяся безнадёжность и ничтожность, свойственные всем начинаниям, — не повод для отчаяния. Ни пессимизм, ни оптимизм не затрагивают реальную проблему социальных действий. Обе установки не оказывают решающего влияния на действия и реакции индивида, которые определяются социальными силами, не зависящими от него. Взаимозависимость всей социальной деятельности, являясь средством контроля, в то же время устанавливает пределы для любой контролирующей деятельности. Трудовой процесс, как в его организационном, так и в технологическом аспектах, зависящий одновременно от анонимных сил и прямых решений, обладает достаточной относительной независимостью благодаря своей изменчивости, чтобы затруднить централизованные манипуляции. Тоталитарные манипуляторы не могут освободиться от специфических форм разделения труда, которые часто ограничивают полномочия централизованного контроля. Они не могут отказаться от определённой степени индустриализации, не ставя под угрозу своё правление. Поэтому сопротивление будет осуществляться в различных формах, одни из которых бессмысленны, другие — саморазрушительны, а третьи — эффективны. В то время как некоторые современные формы действий могут быть проигнорированы, старые формы могут быть возрождены благодаря определённому внешнему сходству тоталитарной структуры с бывшими авторитарными режимами. Если профсоюзная политика больше не предполагает действий «на производстве», а предполагает манипуляции между правительственными органами, то в промышленности и в производстве в целом могут быть найдены новые эффективные способы саботажа и борьбы. Если политические партии выражают тенденцию к тоталитаризму, то всё ещё существует множество организационных форм для объединения антикапиталистических сил для совместных действий. Если такие действия должны быть адаптированы к тоталитарной реальности как попытки преодоления этой реальности, необходимо делать упор на самоопределение, соглашение, свободу и солидарность.

Поиск путей и средств, способных покончить с тоталитарным капитализмом, принести самоопределение доселе бессильным, положить конец конкурентной борьбе, эксплуатации и войнам, развить рациональность, которая не настраивает индивидов против общества, а признает их реальную сущность в общественном производстве и распределении и позволяет человеческому прогрессу не стеснять общество, будет продолжаться в эмпирической, научной манере, продиктованной серьёзностью. Однако очевидно, что ещё некоторое время результаты всех видов сопротивления и борьбы будут описываться как спонтанные явления, хотя они являются ничем иным, как запланированными действиями или принятыми бездействиями людей. Спонтанность — это манера речи, свидетельствующая о нашей неспособности относиться к социальным явлениям капитализма научно, эмпирически. Социальные изменения предстают как кульминационные вспышки периодов накопления капитала, дезорганизации, конкурентных противоречий и долго копившегося социального недовольства, которые в конце концов находят своё организационное выражение. Их спонтанность лишь демонстрирует асоциальность социальной организации капитализма. Контраст между организацией и спонтанностью будет существовать до тех пор, пока существует классовое общество и попытки покончить с ним.

Перевод с английского:

https://www.marxists.org/archive/mattick-paul/1977/spontaneity.htm