Религии, традиции, обычаи и общественные устои, которые на протяжении веков служили источником определённости в непредсказуемом и непостижимом мире, начали утрачивать актуальность с появлением в XIX веке мощного гаранта стабильности — технологий. Машины давали результат, которого не могли обещать священники и жрецы; не совершали ошибок, которыми грешили люди; и главное — обеспечивали удовлетворение потребностей и желаний.

Но когда идеи Бэкона стали реальностью? Чтобы не ошибиться, возникновение первой подлинной технократии в Англии можно отнести ко второй половине XVIII века — скажем, к изобретению Джеймсом Уаттом парового двигателя в 1765 году. Начиная с этого момента, не проходило и десяти лет без изобретения какого-нибудь нового механизма. Взятые вместе, они положили конец средневековой «мануфактуре» (слово буквально означает «делать руками»). Достижения этого периода навсегда изменили западный мир.

Ещё одна возможная дата зарождения технократии — 1776 год, когда вышла в свет книга Адама Смита «Богатство наций». Как Бэкон не был учёным, так Смит не был изобретателем. Но как и Бэкон, он изложил теорию, которая задала направление развития человечества. В частности, он отстаивал переход от малого, частного производства к массовому и механизированному. Он доказал, что деньги, а не земля, являются ключом к богатству, а также разработал знаменитый принцип саморегулирующегося рынка: по его словам, в технократии — то есть обществе, которое характеризуется новыми изобретениями — «невидимая рука» устраняет несостоятельных и награждает тех, кто производит качественные и недорогие товары, необходимые людям. До сих пор неясно, что за невидимый разум руководит невидимой рукой, но возможно (по крайней мере, в это верили промышленники), Бог имеет к этому какое-то отношение. А если не Бог, то «человеческая природа» — не зря Адам Смит назвал наш вид «экономическим человеком», то есть человеком, наделённым инстинктом торговать и приобретать богатство.

Как бы там ни было, к концу XVIII века технократия уже существовала, особенно после того, как Ричард Аркрайт, цирюльник по профессии, создал фабричное производство. Обучая рабочих (в основном детей) на своих хлопкопрядильных машинах, Аркрайт советовал им «подстраиваться под ритм машины», дав тем самым мощный толчок развитию современных форм технократического капитализма. К 1780 году ему принадлежало 20 фабрик, за что он удостоился посвящения в рыцари.

Аркрайта можно по праву считать первым технократическим капиталистом.

Он олицетворял собой предпринимателя грядущего века. Как писал Зигфрид Гидион, Аркрайт создал первое в мире механизированное производство «без покровителей, без государственных дотаций, а только благодаря непреклонному утилитарному подходу и отсутствию страха перед любыми финансовыми рисками». К началу XIX века предприниматели подобного рода стали возникать в каждом крупном городе Англии. К 1806 году механический ткацкий станок, созданный священником Эдмундом Картрайтом, совершил революцию в текстильной промышленности, навсегда покончив с квалифицированными рабочими и заменив их рабочими, которые всего лишь обслуживали машины.

К 1850 году сформировалась станкостроительная промышленность и появились машины для создания машин. А в начале 1860-х годов, прежде всего в Америке, страсть к изобретательству охватила широкие массы. Снова цитируя Гидиона: «Изобретали все; каждый, кто владел предприятием, искал способ производить более привлекательные товары и делать это быстрее». Нет необходимости подробно описывать все изобретения XIX века, так как они хорошо всем известны. Ограничимся их кратким перечнем: фотография и телеграф (1830-е), ротационная печать (1840-е), печатная машинка (1860-е), трансатлантический телеграфный кабель (1866), телефон (1876), кинофильм и радиотелеграф (1895).

Альфред Норт Уайтхед как нельзя лучше резюмировал положение дел, отметив, что главным изобретением XIX века была сама идея изобретения.

Люди научились изобретать; вопрос о том, зачем изобретать, отошёл на второй план. Представление о том, что если что-то возможно, то это стоит делать, родилось именно в XIX веке. А вместе с ним родилась и глубокая вера в принципы, необходимые для создания новых изобретений: объективность, эффективность, квалификацию, стандартизацию, расчёт и прогресс. Также стало понятно, что двигатель технического прогресса работает эффективнее, если рассматривать людей не как детей Божьих или даже граждан, а как потребителей.

Разумеется, далеко не все были согласны, особенно с последним утверждением. В Англии Уильям Блейк писал о «тёмных дьявольских мельницах», которые обездушивают человека. Мэтью Арнолд предупреждал, что «вера в машины» — это главная угроза человечеству. Карлейль, Джон Рёскин и Уильям Моррис сетовали на духовный упадок, вызванный промышленным прогрессом. Во Франции Бальзак, Флобер и Золя описывали в своих романах жажду стяжательства и духовную нищету «экономического человека».

Девятнадцатый век также увидел возникновение общин-утопий, самая известная из которых, пожалуй — это экспериментальная община Роберта Оуэна. В шотландской деревне Нью-Ланарк он построил фабрику, рабочим которой предоставлялись сокращённый рабочий день, улучшенные жилищные условия и передовое образование для детей. В 1824 году Оуэн прибыл в Америку и основал в штате Индиана ещё одну утопию под названием «Новая Гармония». Несмотря на то, что ни один из его экспериментов не увенчался успехом, впоследствии было предпринято множество подобных попыток снизить негативное влияние технократии на человека.

Нельзя обойти вниманием и печально известное движение луддитов. Происхождение названия неизвестно; некоторые считают, что оно восходит к молодому человеку по имени Лудлем, который вместо того, чтобы починить ткацкий станок по указанию своего отца, разрушил его. Как бы там ни было, между 1811 и 1816 годами зародилось массовое движение, выступавшее против снижения зарплаты, детского труда и отмены законов, прежде защищавших квалифицированных рабочих. Рабочие выражали своё недовольство, разрушая оборудование, по большей части в швейной и текстильной промышленности.

Позже слово «луддит» стало означать ретрограда, наивно противящегося новым технологиям. Но исторические луддиты вовсе не были ретроградами. Они просто отчаянно пытались сохранить права, законы и привилегии, которые гарантировали им справедливое отношение.

Они проиграли. Как и все остальные возраженцы XIX века. Коперник, Кеплер, Галилей и Ньютон вполне могли бы быть на их стороне. Возможно, и Бэкон тоже, ведь он не желал, чтобы технология стала злом. Однако недостатком Бэкона было то, что он ничего не знал о диалектике технологического развития и уделял очень мало внимания негативным последствиям развития технологии. В целом же, подъём технократии вероятно порадовал бы Бэкона, ведь технократия вне всякого сомнения значительно облегчила положение трудящихся. И хотя технократический капитализм породил трущобы и отчуждённость, справедливости ради стоит отметить, что подобные условия изначально воспринимались как зло, которое можно и нужно искоренить. Другими словами, технократия принесла с собой уважение к простому человеку, чьё благополучие стало целью социальной политики. В XIX веке были заложены основы современных профсоюзов, произошло расширение государственного образования и повышение уровня грамотности — особенно в Америке благодаря развитию государственных библиотек и росту популярности журналов. Технократическая культура устранила барьер, который делал интеллектуальные искания образованных людей недоступными для рабочего класса. Как отмечал Джордж Стайнер, в период между Великой французской революцией и Первой мировой войной великая литература стала достоянием широких масс.

Также достигла широких масс политическая и религиозная свобода. Было бы непростительным упрощением утверждать, что эпоха Просвещения наступила исключительно благодаря возросшему значению технологии в XVIII веке, но вполне очевидно, что акцент на индивидуализме в сфере экономики нашёл отголосок и в политической сфере. В технократии наследственные титулы и привилегии не значили ничего. Новые привилегии были уготованы людям вроде Ричарда Аркрайта, чьё происхождение было низким, но чьи ум и смелость обеспечили им успех. Обладатели подобных качеств готовы были сами взять политическую власть в свои руки.

Новые средства производства и связи породили радикальные идеи во всех сферах человеческой деятельности.

Технократия подарила нам идею прогресса и тем самым ослабила нашу связь с традицией — как политической, так и религиозной; она принесла с собой перспективу новых свобод и новых форм общественной организации, а также ускорила ритм жизни.

Стало возможно быстрее передвигаться, быстрее работать и производить больше за более короткий промежуток времени. Более того, время превратилось во врага, победу над которым обеспечивала технология. А это значит, что больше не было времени оглядываться назад и размышлять над тем, что было потеряно. Необходимо было строить империи, исследовать новые возможности и пользоваться свободами, особенно в Америке. На крыльях технократии США достигли беспрецедентных высот и приобрели статус великой державы. То, что Джефферсон, Адамс и Мэдисон сочли бы такую роль неподходящей и даже нежелательной, не имело значения. Как и то, что в XIX веке были люди — например, Торо — которые сокрушались по поводу утраченного. Технократия не уничтожила общественные устои и религиозные традиции, а подчинила их себе. В Америке XIX века по-прежнему были святые и грехи. По-прежнему было возможно исповедовать традиционные семейные ценности и черпать силы в ритуалах и мифах. Возможно даже было верить в здравый смысл и мудрость старшего поколения. Это было непросто, но возможно.

Зародившаяся в Америке XIX века технократия презирала подобные верования, так как святые и грехи, семьи и двухтысячелетние традиции противоречат технократическому образу жизни и представляют собой назойливый пережиток предыдущей эпохи. Они олицетворяют собой мир, который смотрит на технократию со стороны и осуждает её язык, безликость, раздробленность и отчуждённость, но не может её уничтожить.

Конфликт между технократией и ценностями Старого Света можно увидеть в творчестве Марка Твена, который восхищался техническими достижениями и говорил, что XIX век — это «самый простой и здоровый век — величайший и достойнейший из всех веков, прожитых миром», а однажды даже поздравил Уолта Уитмена с тем, что тот жил в веке, подарившем миру продукты из каменноугольной смолы. Марк Твен был первым писателем, который начал регулярно пользоваться печатной машинкой; он также вложил много денег в новые изобретения (и потерял на них много денег). В «Жизни на Миссисипи» он с любовью и в деталях описывает промышленный прогресс, например, появление бумагопрядильных фабрик в Натчезе:

«На текстильной фабрике Розали в Натчезе шесть тысяч веретен и сто шестьдесят ткацких станков, на которых работают сто человек. Натчезская хлопчатобумажная компания начала свою деятельность четыре года тому назад в двухэтажном здании площадью в пятьдесят на сто девяносто футов, с четырьмя тысячами веретен и ста двадцатью восемью станками… Фабрика обрабатывает пять тысяч кип хлопка в год, изготовляет из него лучшие стандартные сорта небелёной рубашечной и простынной ткани, а также тика, выпуская ежегодно на рынок пять миллионов ярдов этих товаров».

Твен любил описывать масштабность и инновационность американской промышленности. В то же время, его произведения в целом прославляют доиндустриальные ценности: преданность, местные традиции, семейную жизнь, мудрость старшего поколения. История о том, как Гекльберри Финн и Джим плывут навстречу свободе на плоту — это не что иное, как прославление духовности дотехнологического человека.

Почему технократия не уничтожила мировоззрение культуры орудий? Возможно, потому что индустриализм был слишком новым и недостаточно распространённым явлением, чтобы повлиять на внутреннюю жизнь, язык, традиции и социальные структуры прошлого.

Вполне возможно было одновременно восхищаться чудесами бумагопрядильной фабрики и при этом придерживаться традиций.

В конце концов, идеи культуры орудий возникли в ответ на вопросы, которые по-прежнему оставались актуальными в технократии. Граждане технократии знали, что наука и технология не могут предоставить философию жизни, поэтому продолжали придерживаться философии своих отцов. Они не верили, что религия — как объявил Фрейд в начале ХХ века — это всего лишь навязчивый невроз или что возникновение Вселенной — как утверждала новая космология — это случайность. Поэтому, как и Марк Твен, они продолжали верить, что несмотря на огромную роль машин, орудия должны быть слугами, а не хозяевами. И хотя в технократии не было определённого места для человеческой души, её граждане придерживались мнения, что никакой рост материального благосостояния не может восполнить потерю самоуважения.

Два противоположных мировоззрения — технологическое и традиционное — сосуществовали.

Само собой, технологическое мировоззрение преобладало, но и традиционное никуда не исчезло; оно по-прежнему было слишком влиятельным, чтобы им пренебрегать. Не только Марк Твен, но и поэзия Уолта Уитмена, речи Авраама Линкольна, проза Торо, философия Эмерсона, романы Готорна и Мелвилла и, особенно, монументальный трактат Алексиса де Токвиля «Демократия в Америке», сообщают нам одно и то же: два совершенно разных мировоззрения существовали бок о бок в Америке XIX века.

С возникновением технополии одно из этих мировоззрений исчезает. Технополия устраняет альтернативные парадигмы именно так, как Олдос Хаксли описывает это в «Дивном новом мире»: делая их не незаконными, аморальными или непопулярными, а незаметными, и следовательно не имеющими значения. Достигается это благодаря новому определению религии, искусства, семьи, политики, истории, истины, личной жизни и образования; все новые определения должны подчиняться новым требованиям.

Технополия — это тоталитарная технократия.

На данный момент, США — единственная культура, ставшая технополией. Пытаться определить дату появления технополии в Америке — всё равно, что пытаться определить, в какой именно момент подброшенная монета начинает падать. Хаксли считал возникновение империи Генри Форда решающим моментом в переходе от технократии к технополии — вот почему в его книге история разделена на эру Форда и эру до Форда.

Лично я склонен считать поворотным моментом знаменитый процесс Штат Теннесси против Джона Скоупса, более известный как Обезьяний процесс, который прошёл в городе Дейтон, штат Теннесси, летом 1925 года. Здесь, как и в случае с процессом над Галилеем тремя столетиями ранее, столкнулись два противоборствующих мировоззрения. И снова, дискуссия развернулась не только вокруг самой «истины», но и вокруг надлежащей процедуры установления «истины». Сторонники Скоупса использовали всё методологическое совершенство современной науки, чтобы продемонстрировать, что религии нет места в исследовании вопроса о происхождении жизни. Обвинитель Уильям Дженнингс Браун и его сторонники, в свою очередь, отчаянно стремились отстоять истинность системы верований, которая полагалась в этом вопросе на слова их Бога. Тем самым, они выставили себя на посмешище перед всем миром. Но стоит сказать несколько слов в их защиту. Они не были фундаменталистами. Они признавали и ценили блага науки и технологии. Они ездили на автомобилях и носили одежду фабричного производства; пользовались телеграфом и радио. Среди них даже были учёные. Они охотно принимали дары американской технократии, а значит, не были ни луддитами, ни дикарями. Просто их задевали нападки науки на древний нарратив, который был для них источником морали. Как бы там ни было, они потерпели сокрушительное поражение. Вопрос был решён раз и навсегда: в вопросе установления истины наука имеет приоритет над Библией.

Однако процесс над Скоупсом был связан скорее с противостоянием науки и веры, чем с технологией как верой. В поисках события, положившего начало технологической идеологии, мы должны обратиться к более раннему и менее драматичному конфликту — событиям осени 1910 года. С сентября по ноябрь этого года Комиссия по торговле между штатами проводила слушания в связи с просьбой Северо-Восточной железной дороги увеличить грузовые тарифы, чтобы компенсировать повышение зарплат железнодорожникам. Торговая ассоциация, которую представлял Луис Брандис, выступала против изменений, утверждая, что железная дорога могла увеличить свой доход попросту работая более эффективно. Чтобы подкрепить свои утверждения, Брандис вызвал свидетелей — по большей части, инженеров и руководителей промышленных предприятий — которые заявили, что железные дороги могут одновременно повысить зарплаты сотрудникам и снизить затраты, используя принципы научной организации труда. Несмотря на то, что сам Фредерик Тейлор не присутствовал на слушаниях, не раз упоминалось его имя как основоположника научной организации труда, а эксперты уверяли комиссию, что разработанная Тейлором система может решить все проблемы. Комиссия в итоге приняла решение не в пользу железных дорог — в первую очередь потому что, по их мнению, железные дороги и так зарабатывали достаточно, а не потому что они верили в научную организацию труда. Но многие другие люди верили, и слушания сделали Тейлора и его систему знаменитыми на всю страну. В последующие годы предпринимались попытки применить систему Тейлора в вооруженных силах, адвокатском деле, домашнем хозяйстве, церкви и образовании. Со временем имя Тейлора и его система канули в безвестность, но его идеи по сей день лежат в основе современной американской технополии.

Я использовал данное событие в качестве точки отсчёта поскольку монография Тейлора «Принципы научного менеджмента», вышедшая в 1911 году, содержит первое формальное описание мировоззрения, характерного для технополии. Оно подразумевает веру в то, что главная (если не единственная) конечная цель любых размышлений и труда — это повышение эффективности; что расчёты во всех отношениях превосходят мышление человека; что на суждения человека нельзя полагаться; что субъективность — это препятствие ясному мышлению; что то, что не поддаётся измерению, либо не существует, либо не имеет ценности; и что дела лучше всего поручать экспертам. Дабы быть справедливым по отношению к Тейлору (который не был автором термина «научный менеджмент» и неохотно его использовал), необходимо отметить, что его система была изначально разработана исключительно для применения в промышленном производстве. Он стремился не только к повышению прибыли, но и к повышению зарплат, сокращению рабочего дня и улучшению условий труда. В его системе принятие решений отдельными рабочими было заменено законами, правилами и принципами их профессии. Само собой, это означало, что рабочие должны были отказаться от любых испытанных методов, которыми они привыкли пользоваться; более того, рабочие вовсе освобождались от необходимости думать. Система должна была думать за них. Эта идея имела решающее значение, так как подразумевала, что техника может думать за людей, а это один из основных принципов технополии.

Принципы, лежащие в основе научной организации труда, не были личым изобретением Тейлора. Они сложились в технократиях XVIII и XIX веков. Стоит также отметить, что зачатки технополии содержатся в идеях знаменитого французского философа XIX века Огюста Конта, основоположника позитивизма и социологии. Отрицание всего, что нельзя увидеть и измерить, несомненно подготовило почву для более позднего представления о людях как вещах. Но в технократии подобные идеи существуют лишь как побочный продукт возросшеего значения технологий. Цель технократии — изобретение машин. Перемены в жизни людей, вызываемые появлением машин, считаются самоочевидными, а отношение к людям как к машинам вопринимается как прискорбное, но необходимое условие технологического прогресса. Но в технократии такое положение вещей не является философией.

В отличие от технополии, технократия не стремится свести смысл человеческой жизни к машинам и технике. В монографии Фредерика Тейлора мы находим первое недвусмысленное утверждение о том, что для общества лучше, чтобы люди обслуживали технику, и что, в определённом смысле, люди имеют меньшую ценность, чем машины.

Почему технополия — подчинение всех форм культурной жизни технологии — нашла благодатную почву в Америке? Есть четыре тесно связанных друг с другом причины. Все они не раз подробно обсуждались и хорошо известны. Первая из них — это американский национальный характер, описанный Токвилем в начале XIX века. «Американцы живут в стране чудес, — писал он. — Всё вокруг них находится в постоянном движении, и они воспринимают это движение как прогресс. Для них обновление обозначает совершенствование. Они не видят никаких природных границ человеческой деятельности, и в их представлении не существует лишь того, чего люди не пытались ещё сделать».

Эта черта американского характера очевидна для каждого, кто знаком с американской культурой. Одни объясняют её масштабами иммиграции; другие — менталитетом фронтира; третьи — обилием природных ресурсов и неограниченными возможностями нового континента; четвёртые — беспрецедентной политической и религиозной свободой, которую имеет средний человек; пятые — всеми этими факторам вместе взятыми. Здесь будет достаточно сказать, что неприязнь американцев к ограничениям любого рода поспособствовала радикальным техническим инновациям.

Вторая причина, неразрывно связанная с первой — это талант и решительность американских капиталистов конца XIX — начала XX века, которые были расторопнее своих коллег из других стран в использовании экономических возможностей, предоставленных новыми технологиями. Среди них Сэмюэл Морзе, Александр Белл, Томас Эдисон, Джон Д. Рокфеллер, Джон Джекоб Астор, Генри Форд, Эндрю Карнеги и многие другие, известные как «бароны-разбойники». Сегодня ясно, что в первую очередь эти «разбойники» крали прошлое Америки, ведь они руководствовались принципом, что нет ничего настолько ценного, чтобы ради этого отказываться от технического прогресса. Эти люди создали ХХ век. Приобретённым ими богатству, престижу и власти позавидовал бы даже Ричард Аркрайт. Их главным достижением было то, что им удалось убедить своих соотечественников в том, что будущее необязательно должно быть связано с прошлым.

Третья причина — технологии ХХ века обеспечили американцам комфорт, скорость, санитарию и изобилие, поэтому не было причин искать другие источники для удовлетворения потребностей. Каждой традиции, каждому обычаю и каждому верованию прежнего мира находилась технологическая альтернатива: пенициллин — молитве, мобильность — родовым корням, телевидение — чтению, сиюминутные наслаждения — самодисциплине, психотерапия — исповеди, популизм — политической идеологии. Даже смерть можно было отсрочить, повысив продолжительность жизни, а затем, быть может, и вообще победить при помощи крионики. Во всяком случае, никто не мог с уверенностью сказать, что это невозможно.

По мере того, как количество технологических триумфов росло, прежние системы верований оказались под угрозой. Ницше объявил, что Бог умер. Дарвин не зашёл настолько далеко, но дал понять, что если мы и дети Божьи, то стали ними в результате намного более долгого и менее благородного процесса, чем считалось ранее. Маркс утверждал, что история имеет цель и ведёт нас по заранее заданному пути. Фрейд показал, что мы не осознаём своих самых сокровенных желаний и не можем полагаться на традиционные методы познания в их исследовании. Джон Уотсон, основоположник бихевиоризма, показал, что свобода воли — это иллюзия и что наше поведение мало чем отличается от поведения голубей. А Эйнштейн и его коллеги поведали нам, что всё относительно, и не существует абсолютных критериев для оценки чего-либо. Сто лет научного прогресса привели к тому, что мы потеряли уверенность в своих системах верования, а значит и в себе самих.

Среди идеологических руин осталась только одна надёжная вещь — технология. Ведь что бы ни случилось, самолёты летают, антибиотики лечат, радиоприёмники передают, а компьютеры вычисляют и, в отличие от людей, не совершают ошибок (а это именно то, о чём с самого начала твердил Фредерик Тейлор).

По всем этим причинам, американцы были лучше других подготовлены к построению технополии. Но её итоговый расцвет зависел и от других факторов, менее очевидных и, следовательно, менее известных. Эти факторы обеспечили контекст, в котором презрение американцев к ограничениям, эксплуататорский гений промышленников, развитие технологий и обесценивание традиционных верований обеспечили переход Америки от технократии к технополии.

©Neil Postman

Оригинал можно почитать тут.