Нил Постман: Возникновение детства. Часть 1: Когда не было детей
Нил Постман — педагог, эссеист, исследователь культуры, медиа и технологий. Как и многие интеллектуалы XX века, он был обеспокоен влиянием новых технологических достижений на последующие поколения. В своей книге «Исчезновение детства» он прослеживает, как разные изобретения и исторические обстоятельства поспособствовали сначала признанию детей как особой категории людей, а затем привели к упадку детства и стиранию различий между детьми и взрослыми. В первой главе речь пойдет об Античности и Средневековье.
Сегодня двенадцати- и тринадцатилетние девочки принадлежат к числу самых высокооплачиваемых моделей в Америке. В рекламе и всех визуальных медиа они преподносятся как опытные сексапильные женщины. При виде подобной софткор-порнографии, те из нас, кто всё ещё не свыкся с современным американским отношением к детям, невольно начинают тосковать по обаянию и соблазнительной невинности Лолиты.
Различия между взрослыми и детскими преступлениями всё больше стираются, и даже наказания во многих штатах становятся одинаковыми. В период с 1950 по 1970 год количество серьёзных преступлений, совершённых лицами младше 15 лет, возросло в 110 раз. Пожилые люди с ностальгией вспоминают те времена, когда ещё существовала подростковая преступность, а подросток, прогуливавший уроки и куривший сигареты в школьном туалете, считался «проблемным».
Пожилые люди также помнят, что когда-то существовала разница между одеждой для детей и для взрослых. За последние десять лет индустрия детской одежды пережила настолько радикальные перемены, что само понятие «детской одежды» исчезло. Идея о том, что дети и взрослые нуждаются в разной форме одежды — выдвинутая Эразмом и принятая на вооружение в XVIII веке — ныне отвергается и теми, и другими.
Детские игры, которые когда-то можно было наблюдать на улицах городов, также исчезают. Теряется сама идея детской игры. Мы привыкли считать, что детская игра не нуждается ни в тренерах, ни в судьях, ни в зрителях; в неё играют с любым доступным реквизитом и с
Поведение, манера говорить, взгляды, желания и даже физический облик взрослых и детей становятся всё менее различимыми.
Ничто не доказывает исчезновение детства настолько явно, как тот факт, что история детства превратилась в научную дисциплину. В подтверждение слов Маршалла Маклюэна о том, что когда социальный артефакт устаревает, он превращается в объект ностальгии и размышления, историки за последнее время выдали огромное количество значительных трудов по истории детства, тогда как, например, между 1800 и 1960 годами их практически не существовало. Вероятно, будет справедливым сказать, что книга «Ребёнок и семейная жизнь при Старом порядке» Филиппа Арьеса, вышедшая в 1962 году, положила начало данной области знаний. Почему сейчас? Какова бы ни была причина, можно утверждать одно: лучшие истории создаются после завершения события или периода, которые они описывают. Историки как правило приходят не приветствовать, а хоронить.
Об отношении к детям в Античности нам известно крайне мало. Греки, к примеру, не выделяли детей как особую возрастную категорию, и популярное мнение о том, что у греков были слова для обозначения чего угодно, применительно к данному случаю неверно. Греческие термины для обозначения ребёнка и юноши были очень неопределёнными и могли означать человека любого возраста — от младенчества до преклонных лет. Греческие картины не сохранились до нашего времени, но маловероятно, чтобы греки считали необходимым изображать детей. Как известно, среди уцелевших скульптур нет ни одной скульптуры ребенка.
В греческой литературе встречается множество упоминаний о детях, но они слишком неопределённые, чтобы на их основе можно было составить чёткое представление о том, что греки понимали под ребёнком. Ксенофонт, например, рассказывая об отношениях мужа со своей юной женой, не достигшей ещё и 15 лет, говорит, что она была воспитана «как можно меньше видеть, как можно меньше слышать и задавать как можно меньше вопросов». Но поскольку он также сообщает, что её мать научила её, что в семье только муж имеет вес, мы не можем судить, говорит ли это об отношении греков к женщинам или к детям. Однако мы знаем, что даже во времена Аристотеля не существовало ни нравственных, ни юридических ограничений в отношении детоубийства. Хотя Аристотель и считал, что этот кровавый обычай должен быть искоренён, он решительно против него не возражал. Из этого мы можем заключить, что представление греков о ценности детской жизни кардинально отличалось от нашего. В то же время, Геродот рассказывает несколько историй, в которых угадывается современное отношение к детям. В одной такой истории десять коринфян отправляются убить маленького мальчика, который, согласно оракулу, став взрослым, уничтожит город. Когда они заходят в дом, мать — думая, что это дружеский визит — даёт подержать ребёнка одному из гостей. Мальчик улыбается и смягчает сердца мужчин, которые уходят, не воплотив своего жестокого замысла. Сколько мальчику лет неясно, но он явно достаточно мал, чтобы взрослый мог держать его на руках.
Какими бы неоднозначными ни были представления греков о детстве, известно, что они с трепетом относились к образованию. Величайший афинский философ Платон много писал на данную тему и выдвинул как минимум три предложения касательно обучения юношей. Кроме того, в некоторых из самых известных его диалогов речь идёт о том, можно ли научить добродетели и смелости (он верил, что можно).
Нет никаких сомнений в том, что школу изобрели греки.
Греческое слово scholē в переводе означало «досуг» и отражало веру афинян в то, что цивилизованный человек должен проводить своё свободное время за размышлениями и учёбой. Даже суровые спартанцы, которые не были сильны в подобных начинаниях, имели свои школы. Согласно биографии Ликурга из «Жизнеописаний» Плутарха, спартанцы отправляли семилетних детей мужского пола в классы, где те упражнялись и играли вместе, а также учились читать и писать — «в достаточной мере, — говорит Плутарх, — чтобы это сослужило им службу».
Однако важность школы для греков ещё не свидетельствует о том, что их представление о детстве было идентично нашему. Даже если не брать во внимание спартанцев, чьи воспитательные методы в современном мире воспринимались бы как жестокое обращение с детьми, греки не подходили к воспитанию детей с той же степенью эмпатии и понимания, которая свойственна нам. «Имеющиеся в моём распоряжении факты, — отмечает Ллойд деМаус, — указывают на то, что вплоть до XVIII века большинство детей, по сегодняшним меркам, подвергались побоям». Более того, деМаус допускает, что «сотни поколений матерей» безразлично наблюдали за страданиями своих детей, потому что они были лишены психической способности сострадать детям. Выдвинутое в «Протагоре» Плаотна предложение исправлять непослушных детей «угрозами и ферулою, как искривившееся и худое дерево» можно считать более ранней версией известного высказывания «кто жалеет розги, тот портит ребёнка».
И всё же именно греки предвосхитили идею детства. Они, возможно, и не изобрели детство, но подошли достаточно близко к тому, чтобы, когда оно появится две тысячи лет спустя, можно было проследить его корни.
Римляне позаимствовали идею греческой школы и развили представление о детстве. Более того, римляне установили связь — очевидную для наших современников — между детством и чувством стыда. Это был решающий шаг в эволюции представления о детстве, ведь, как будет показано далее, детство невозможно без идеи стыда. Квинтилиан в своих рассуждениях об образовании упрекает своих современников в бесстыдном поведении перед детьми римских вельмож:
«Вольные речи их забавляют нас. Слова, в самых распутных домах нетерпимые, принимаем от них со смехом и поцелуями… Мы сами их тому научили; они повторяют только от нас слышанное. Всякое пиршество оглашается неблагопристойными песнями; о чём стыдно бы и говорить, то на деле представляется глазам их».
Здесь мы наблюдаем полностью современный подход, согласно которому дети должны быть ограждены от взрослых секретов, в особенности связанных с сексом. Упрёк Квинтилиана идеально иллюстрирует особенность, которую Норберт Элиас в своей книге «О процессе цивилизации» называет характерной чертой нашей цивилизованной культуры: сексуальное влечение подвергается строгим ограничениям, от взрослых требуется держать свои сексуальные побуждения под контролем, а в присутствии детей данную тему окружает «заговор молчания».
Квинтилиан был учителем ораторского искусства и риторики. В самом известном своём труде он пишет, как воспитать великого оратора, начиная с младенчества. Следовательно, мы можем предположить, что он был более чуток к особым нуждам детей, чем большинство его современников.
Тем не менее, первый закон, запрещающий детоубийство, был принят лишь в 374 году н.э., через три столетия после Квинтилиана.
А после римлян идея о том, что дети нуждаются в защите, заботе, образовании и ограждении от секретов взрослых, исчезает.
Каждый образованный человек знает о вторжении варваров с севера, падении Римской империи, упадке классической культуры и погружении Европы в Тёмные, а затем Средние века. Однако большинство учебных пособий обходят вниманием четыре момента, особенно важных в контексте истории детства: исчезновение грамотности, образования, стыда и, как следствие, исчезновение детства. Чтобы понять это следствие, мы должны подробно рассмотреть первые три события.
Причина исчезновения грамотности окружена такой же тайной, как и многие другие события, относящиеся к тысячелетию между падением Рима и изобретением печатного станка. Однако ситуация проясняется, если мы ставим вопрос так, как это делает Эрик Хэвлок в своей книге «Истоки грамотности на Западе». «Почему … после падения Рима, — спрашивает он, — использование римского алфавита сократилось настолько, что широкие слои населения перестали читать и писать, а всеобщая, народная грамотность уступила место профессиональной грамотности, повернув историю вспять?» Особую ценность в вопросе Хэвлока представляет разграничение между «народной грамотностью» и «профессиональной грамотностью», под которыми он имеет в виду, соответственно, ситуацию, когда большинство людей умеют читать, и ситуацию, когда умение читать ограничено меньшинством, которое вследствие этого образует привилегированный класс. Другими словами, если определять грамотность культуры не на основании наличия у неё письменности, а на основании того, сколько людей могут ей пользоваться, можно сделать несколько догадок о причинах снижения уровня грамотности.
Одну из них выдвигает сам Хэвлок, указывая на то, как в течение Тёмных и Средних веков возникло много новых стилей написания букв. Европейцы как будто забыли, что буквы должны мгновенно распознаваться, чтобы чтение было повсеместной практикой.
Если каллиграфия привлекает к себе излишнее внимание или плохо поддается расшифровке, приобретение грамотности становится для большинства людей невозможным.
Ещё одно объяснение снижению уровня грамотности, ни в коей мере не противоречащее первому, — это истощение источников сырья для производства папируса и пергамента (или же суровая жизнь просто не оставляла достаточно энергии, чтобы их изготовлять). Известно, что бумага появилась в средневековой Европе только в XIII веке, и европейцы сразу же начали её производить. Не может быть совпадением, что возникновение великих средневековых университетов и восстановление грамотности пришлись на одно время с появлением бумаги. Следовательно, вполне вероятно, что нехватка поверхностей для письма на протяжении нескольких сотен лет создала неблагоприятную для народной грамотности ситуацию.
Можно также допустить, что Католическая церковь стремилась воспользоваться преимуществами профессиональной грамотности для контроля над населением. Ограничение грамотности определённо было в интересах Церкви, так как позволяло её служителям сосредоточить доступ к теологическим и интеллектуальным тайнам в своих руках.
Какими бы ни были причины, факт в том, что народная грамотность исчезла почти на тысячу лет, и ничто не иллюстрирует это событие лучше, чем образ средневекового читателя, корпеющего над текстом.
За редким исключением, средневековые читатели, независимо от возраста, не умели читать так, как мы. Они читали так, как наши неспособные первоклассники: по слогам, бормоча себе под нос и водя пальцем по строке.
Это означало, что всё общение осуществлялось посредством устной речи, лицом к лицу. В Средние века, пишет Барбара Такман, «рядовой мирянин приобретал знания на слух: из проповедей, мистерий, поэм, баллад и басен». Европа, таким образом, вернулась к «естественной» форме общения между людьми. Именно так на протяжении половины своей истории люди вели дела и создавали культуру. В конце концов, мы генетически запрограммированы на устную речь, тогда как грамотность — следствие культурной обусловленности. Жан-Жак Руссо, ярый приверженец идеи «благородного дикаря», охотно бы с этим согласился, добавив, что если люди хотят жить как можно ближе к природе, они должны презирать книги и чтение. В своём «Эмиле» он пишет, что «чтение — это бич детства». Если Руссо имеет в виду, что чтение — это конец детства, то он определённо прав. Порождая абстрактный мир знаний, чтение создаёт раскол между теми, кто умеет читать, и теми, кто не умеет.
Чтение — это бич детства, потому что, в определённом смысле, оно создаёт взрослость.
Литература накапливает и хранит ценные секреты. Поэтому в грамотном обществе быть взрослым означает иметь доступ к культурным секретам, зашифрованным при помощи произвольных символов. В грамотном обществе дети должны становиться взрослыми, тогда как в неграмотном нет необходимости проводить различие между ребёнком и взрослым, ведь количество секретов очень ограничено.
Вот почему поведение всех возрастных групп в Средние века характеризовалось инфантильностью. В мире устной речи нет понятия о взрослом, и тем более о ребёнке. По этой причине в Средневековье детство заканчивалось в возрасте семи лет, то есть в возрасте, когда дети овладевают устной речью. Если дети могут говорить и понимать всё то же, что и взрослые, то автоматически получают доступ ко всем секретам. Это также помогает понять, почему Католическая церковь определяла семилетие как возраст, когда человек начинает осознавать разницу между добром и злом, и почему вплоть до XVII века во французском, немецком и английском не было слова для обозначения молодого мужчины между 7 и 16 годами, а слово «ребёнок» означало степень родства, а не возраст. Но прежде всего, устное общение в эпоху Средневековья помогает объяснить отсутствие начальных школ: там, где способность общаться обуславливается биологически, в школах нет необходимости.
Таким образом, мы с уверенностью можем сказать, что в средневековом мире не было представлений о развитии ребенка, последовательном обучении и школе как подготовке к миру взрослых. Вот как ситуацию резюмирует Арьес: «Средневековая цивилизация позабыла о пайдейя Античности и ещё ничего не знала о современном образовании».
Необходимо также добавить, что в Средневековье не было и представления о стыде, по крайней мере, в современном смысле. Стыд, как было известно Квинтилиану, отчасти обуславливается секретами.
Одно из главных отличий взрослого от ребёнка в том, что взрослый знает об определённых сторонах жизни — её тайнах, противоречиях, жестокости, трагичности — о которых детям не считается положенным знать. В современном мире, по мере того как дети взрослеют, мы постепенно раскрываем им эти секреты.
Но подобное представление может существовать только в культуре, в которой есть чёткое различие между миром взрослых и миром детей, а также институты, олицетворяющие это различие. В средневековом мире не было ни такого различия, ни таких институтов.
Живя в одной общественной среде со взрослыми, средневековый ребёнок сталкивался со всеми формами поведения, свойственными культуре. Джон Плам пишет: «Не существовало отдельного мира детства. Дети делили со взрослыми игры, игрушки и сказки. Они жили вместе, никогда не разлучаясь. На картине Брейгеля, изображающей буйное деревенское празднество, показаны охмелевшие мужчины и женщины, с нескрываемой похотью трогающие друг друга, в то время как рядом едят и пьют дети».
Картины Брейгеля демонстрируют две вещи: неспособность и нежелание прятать что-либо от детей, а также отсутствие этикета. В Средневековье не существовало формальных норм поведения, которые детям необходимо было бы усвоить. Эразм красноречиво описывает немецкий постоялый двор образца 1523 года: «От восьмидесяти до девяноста человек сидят рядом друг с другом, причём не только простой народ, но также богатые и знатные, мужчины, женщины, дети — все вместе. Каждый делает то, что ему вздумается. Один стирает платье и развешивает мокрые вещи на печи. Другой моет руки, только тазик такой грязный, что понадобился бы второй, дабы отмыться от этой воды. Воняет чесноком и прочей гадостью. Повсюду наплёвано. Кто-то взялся чистить свои сапоги на столе. В комнате слишком сильно натоплено, все потеют в этом чаду и только и делают, что вытирают пот. Кто-то из постояльцев наверняка болен. Затем приносят еду. Всякий макает свой хлеб в общее блюдо, откусывает и снова макает».
Чтобы понять, как можно было выносить подобное, необходимо знать, что средневековые люди находились в иных отношениях друг с другом. У них, к примеру, не было представления о личном пространстве; они не испытывали отвращения к определённым запахам тела и отправлениям организма, к контакту с руками или ртами других людей; они не стеснялись справлять нужду на глазах у других людей. Учитывая вышеописанное, не покажется удивительным, что средневековых детей не приучали к туалету. Не выглядит странным и то, что взрослые не стеснялись обсуждать свою половую жизнь в присутствии детей.
Отсутствие грамотности, образования и стыда — главная причина отсутствия представления о детстве в средневековом мире.
Помимо суровой жизни необходимо упомянуть также и высокий уровень смертности среди детей. Отчасти именно из–за низких шансов детей на выживание родители не чувствовали — и не могли чувствовать — к ним эмоциональной привязанности, которую мы считаем естественной. Люди предпочитали заводить много детей в надежде, что двое или трое выживут.
И всё же я считаю, что было бы ошибкой придавать слишком большое значение высокой смертности, объясняя отсутствие идеи детства. Половина всех людей, умерших в Лондоне между 1730 и 1779 годами, были младше пяти лет, однако к тому времени в Англии идея детства уже возникла. Дело в том, что в XVI веке благодаря книгопечатанию и народной грамотности начала формироваться новая коммуникативная среда.
Печатный станок создал новое определение взрослости, основанное на умении читать, а вместе с ним и новое определение детства, основанное на неумении читать.
Прежде младенчество заканчивалось в возрасте семи лет и сразу начиналась взрослая жизнь. Не было никакой промежуточной стадии, потому что в ней не было необходимости. Вот почему до XVI века не было книг о воспитании детей, книг по педиатрии и детской литературы. И вот почему большинство детей не ходили в школу — не было того, чему их надо было бы учить.
Одним словом, детство в средневековом мире было оделено вниманием. Вот что об этом говорит Такман: «Из всех характеристик Средневековья, отличающих его от современности, самая поразительная — это сравнительное отсутствие интереса к детям».
А затем, неожиданно для всех, ювелир из Майнца при помощи давильного пресса для винограда положил начало детству.
©Neil Postman
Оригинал можно почитать тут.
