12 марта интернет-издание «Дистопия» опубликовало эссе Романа Смирнова, автора и создателя экспериментально-литературного фэшн-зина «Боюсь Вирджинии Вулф». В нём он с помощью четырёх тезисов изложил следующий критический комментарий-сопутствие: культура находится во власти кризисов, и они требуют ответной реакции.

Автор нашего альманаха — Олег Лунёв — написал ответную заметку, в которой попытался разобрать значение «кризиса современной культуры» и, вкратце говоря, продемонстрировать неоднозначность и относительность любого разговора о «кризисе». Перед прочтением рекомендуем ознакомиться с оригинальным текстом Романа, чтобы легче проследить логическую цепочку размышления нашего истца.

Вступительное. Кризис?

Оттолкнёмся от того, что кризис как термин — символический и смысловой приём. В целом бытует мнение, что эпоха темна и полна кризисов. Такой взгляд может являться питательной средой. Но не менее важно иногда попробовать увидеть то, что кризис — всегда один и тот же, как молекулярный состав воды, которая, как известно, может прикинуться льдом, паром и святой лечебной жидкостью. Человек на Х% состоит из воды. В таком случае культура на Х% состоит из кризисов. Под культурой мы понимаем самое широкое нечто, какое можно представить. Художнику нет нужды держать это в уме, когда он пишет картину, но как интерпретатору собственной работы, ему не помешает изъясняться ещё и правдиво. Что может быть правдивее признания своей беспомощности перед лицом вдохновения? Родитель этой беспомощности — бездна/неполнота/избыточность.

Ответ 1. Переполненность или амбиция?

На то, чтобы прочитать всё наследие Шекспира, вам понадобится некоторое время. На изучение всей критической литературы о нём вам, вероятно, не хватит жизни.

Внутри шекспироведения есть отдельный вопрос, оспаривающий персоналию автора. Изучить этот вопрос отдельно вы, конечно, можете. Вероятно, вам хватит нескольких лет. Но это не будет означать исчерпанность темы Шекспира. Вы погрузитесь только в одну из сотни проблем. На изучение всей этой рефлексии и риторики уйдут годы. Шекспир — фигура одиозная, но мы можем посмотреть на кого-нибудь из наших современников.

Славой Жижек, которого часто называют самым популярным философом современности, стал жертвой уже более чем сотни монографий и книг.

Если мы хотим изучить Жижека, нам следует обратить внимание на Лакана. Следуя дальше, мы рано или поздно придём к Гегелю, и, если это нас не остановит, мы будем вынуждены умереть в объятьях недочитанных книг.

Разумные рамки остановят нас намного раньше, но переполненность реальна. Наша амбиция познания превращается в идеал, но это — не «кризис переполненности».

«Один из таких приятелей, Жан-Баптист Тьерри, был маоистом, практикующим магию» — Francois Dosse, Interesting Lives

Фрейд нашёл дверцу в потайные дебри, Гваттари вместе с Делёзом превратили психоанализ в тысячу плато, которые сворачиваются не хуже суперструн.

Гваттари заправлял клиникой La Borde, превратив её в смесь коммунистической утопии и абсурда. Медсестёр зачастую было не отличить от пациентов.

К нему на работу часто захаживали его коллеги и друзья. Мы можем видеть, например, как предельно серьёзное лицо психоаналитика посещает ироничная улыбка, но внутренний смысл остаётся таким же состоятельным. Не даром существует «именная кафедра современной философии и науки Жиля Делёза».

«Отношения между всеми реальными объектами, включая бессмысленные комья грязи, выстраиваются только посредством некой формы аллюзии» — Харман, «О замещающей причинности»

Грэм Харман, апологет уравнивания человека с «ящиком» и интерпретатор Хайдеггера, приходит к выводу, что все вещи, даже низведённые до уровня камней и палок, вступают между собой в контакт, который упирается в эстетику.

И даже между кусками льда и конфетами мы вернёмся к тому, что само слово — уже залог «культурного» разговора.

Харман, витиевато обращающийся с, казалось бы, самыми серьёзными категориями (что может быть серьёзнее бытия по Хайдеггеру?), всё равно формулирует чёткую программу.

«Декомпрессия кома-переключателя омывает тебя в волнах на поверхности бездны в девственном (ретро ((партено-опустошенном ((()))))генетическом) киберпространстве, техноокеанические тета-волны разлагают монокультурную готику на детемпорализующую не (й)ро-вудуистскую (терминальную атлантическую религию)» — Лэнд, «Киберготика»

Ник Лэнд ещё в 1994 году выложил на стол большой кусок нашей виртуально-умноженной культуры, и даже в этом бесконечно сложном тексте мы видим обращение к романам Уильяма Гибсона. Разговор о числах не может не сводиться к культурной абстракции, где главная роль отводится образам как многозначительным культурно-эстетическим символам. Они помогают увидеть, сказать больше, чем слово. Это — одна из черт поэзии. Интересно было бы посмотреть на изобретение пифагорейцев как на строгую метафорическую систему.

«Вселенная вещей» также проявляет себя в непристойном извержении отдельных объектов во всей их живости и особенности» — Шавиро, «Вселенная вещей»

Стивен Шавиро, оппонент Хармана в полемике вокруг объектно-ориентированной онтологии (ООО), также выстраивает текст вокруг объекта культуры — рассказа британской писательниц Гвинет Джонс.

Его труднее обвинить в легкомыслии, но во всех этих примерах мы можем наблюдать следующее: как течение в искусстве, постмодерн чаще всего, пожалуй, был виноват в том, что превращал в эстетику всё подряд. Библейский сюжет? Я нарисую на него картину пяткой и это будет искусство, то есть эстетика. Видимо, теперь эта эстетика — обратный аргумент, и он подтверждает то, что подтверждал всегда, некие «вечные темы».

Культура — многозначный символ, который помогает нам выстраивать нашу интерпретацию. «Кризис» — это один из частных символов культуры. К постмодерну слово «кризис» цепляли часто, и ироничный итог — естественная апология. Интерпретация всегда подвижна, но в ней всегда должно быть какое-то ядро, которое мутирует, но остаётся самим собой. Можно предположить, что это ядро — нечто подобное вечному «кризису».

Ответ 2. Переосмысление прошлого

Текстов слишком много, и они продолжают появляться. Мы сомневаемся, может ли культура идти дальше, пока она продолжает это делать.

Мы можем осилить сотню текстов о Жижеке, но что такое Жижек перед лицом культуры? Кризис переполненности утопает в общей неполноте. Любой текст тогда — это неполнота. Умножение текстов умножает эту неполноту. Вычурное схлёстывание алгоритмики, поэтики и рефлексивности, если угодно.

Я не могут быть в курсе всех новинок книгоиздания. Поэтому я выбираю, за чем мне следить? И да, и нет.

Давайте представим, что каждый год в России выходит только две книги: Дэн Браун и Дарья Донцова. Вероятно, вы будете в курсе существования обеих. Но ещё вероятнее, что вы осуществите выбор: в пользу новинки от Дэна Брауна или в пользу нового детектива Донцовой. Выбор продиктован не переизбытком. Выбор осуществляется не потому, что вариантов слишком много, а потому что выбор осуществляется всегда.

Мы не можем отказаться от амбиции рассматривать культуру. Это значит, что мы, подразумевая осведомлённость о переполненности/неполноте, продолжаем считать нашу амбицию разумной.

Пророчества о переполненности мира и конце науки — это отражения того, что всё большее число людей открывает для себя — культура страдает от неполноты всю свою жизнь.

И мы как её создатели, анализируем её «кризисы».

Неполнота культуры не мешает ни науке, ни простому человеку каждый день снова открывать глаза, писать стихи и решать уравнения.

Современная социология давно отказалась от понятия «общества» во многих отношениях по причине того, что это слово уже не объясняет то, что должно объяснять. «Общество» — слишком неполное слово.

Наша реакция на одно событие может быть оценена как реакция типичного представителя среднего класса, но целый ряд других скажет нам, что ограничиваться этим — значит намеренно ограничивать видение реальности. Реальность ещё сложнее, чем любая математическая модель взаимодействий одного отдельного человека.

Риторика о кризисе переполненности/исчерпанности, то есть, о любом «негативном» кризисе — это, вероятно, риторика о неполноте, которая говорит нам не о кризисе, конце мира и уничтожении науки.

Здравый смысл, стремящийся к полноте в условиях вечного запаздывания вечно неполной рефлексии. Это порядок вещей, открывающийся нам всё более и более полно, но никогда не достаточно полно.

Ни одна из бездн не катится в мир, поскольку мир сам по себе изначально — бездна, в которую мы всматриваемся всё пристальнее и пристальнее.

Ответ 3. Невозможность критики

Центральное табу сегодняшней цивилизации — это мнение о том, что человек рационален, когда на самом деле он только стремится быть рациональным. Мы должны осознать, что каждое наше слово — это не реальность, а символ реальности. На самом деле, мы это давно осознали. Речь скорее о том, чтобы помнить об этом.

Творческая рефлексия — это не только новый взгляд, новая тема, это всегда переосмысление прошлого.

И тогда мы, страстно желая найти новое табу для развенчивания, должны увидеть, что любая наша попытка развенчать очередное табу — сама по себе часть «табуированной полноты». В основе искусства — не тематизация смерти/любви/гендера, а более аморфное основание-осмысление вечного табу нашего мира-бездны.

Для сюрреализма было достаточно того, что он делал, но из их стартовых посылок неизбежно следовало и затухание его как авангардного движения. Всё действительно продолжает происходить, как и тысячи лет назад, и мы действительно в некотором смысле каждый миг стоим в новой воде. Но это не означает, что у реки, в которой мы стоим, начался «кризис», что она мельчает или затапливает нас. Мы просто продвигаемся на другую глубину, либо думаем, что продвигаемся. Стремление увидеть её замершей — это стремление нашего разума вообще что-то увидеть, это стремление похоже на результат живописи. Только на картине мы можем увидеть реку замершей.

Писать новое? Но что значит новое? Автор мёртв, сюжет мёртв, мёртв бог, мертва наука. И мы пишем и об этом тоже.

Осознание невозможности — это на самом деле не причина нашего кризиса, любого из них, а причина того, что мы продолжаем преодолевать кризис, любой из них.

Мы можем прочитать все книги о Гегеле, при условии, что это всё, что мы делаем в этой жизни, что наша скорость чтения достаточно высокая, и что мы живём достаточно долгую жизнь.

Всё это — приблизительно, поскольку требует соблюдения условий, которые теоретически просчитываются, но на практике требуют от нас того, на что мы не готовы пойти.

Я не стану читать все книги о Гегеле, я предпочту жизнь, в которой есть как минимум книги о чём-то другом.

Невозможность — это конструирование предела, который мы всякий раз на самом деле преодолеваем. Как художник, остро ощущающий невозможности, табу, ограничения, проблемы и кризисы современности, он зависит от них. Как философ, осмысливающий полноту картины, он зависит от них.

Но всегда есть кризис, кризис нашего существования, кризис мира-бездны. Мы — его кусочки. А художники — кусочки, наиболее остро чувствующие это.