Современное общество сплошь пронизано дисциплинирующими властными структурами, отношения которых могут быть поняты только исходя из обновлённого конкретного понятия «власти». Отныне власть характеризуется не строгой иерархичностью своих институтов подчинения, но скорее сетью охвата, в которой она расставляет дисквалифицирующие отношения: третий — лишний. В этом дуализме очень чётко прослеживается язык власти, на котором вынуждены говорить, дабы быть понятыми, все субъекты общества. Таким образом, власть — это система бинарных отношений, основанных на подчинении дискурса. Задача властных структур — создать единый способ высказывания, за пределами которого — непонимание. Речь идёт о квалификации всех действий, будь то произнесенная речь, шествие или же «молчаливое согласие», об их ранжировании и сегрегации. Чтобы иметь возможность сказать о власти, мы заимствуем её же язык. Таким образом, любой вид оппозиционности пресекается на корню, хотя бы уже по одному тому, что оппозиция не может быть понята без своего расположения внутри властной структуры. Язык оппозиции включён во властный язык, если угодно — от него производен. Первый — симметричное отражение последнего. Власть стирает смещения, требуя противопоставления. Иначе говоря, дистанция власти пролегает на уровне высказывания, при котором подчиненный вписан в язык властвующего. Это и есть основа отчуждения — невозможность сказать иначе.

Подобные размышления уместны в связи с последними событиями в Каталонии: 1 октября произошёл референдум, поднимающий вопрос об отделении каталонских территорий от Испании. Думается, что это может быть первый в современной истории Европы полноценно односторонний выход из состава европейской страны именно потому, что каталонская сторона отказалась, в самом начале вышеуказанных событий, понимать испанскую власть, отказалась говорить на ее языке, он перестал иметь значение, быть определяющим. Достаточно обратить внимание на апеллирование обеих сторон к слову «демократия» и ему производных, употребляемых в кардинально различных по смыслу значениях. Произошло именно смещение, не противопоставление, терминов, в данном случае — одного конкретного. Говоря точнее, испанская сторона в попытке диалога использует законодательно-правовую терминологию, каталонская — естественно-правовую. Они высказываются о разном одним и тем же способом. Пожалуй, именно на этом уровне дискуссии, вернее — ее отсутствии, пролегает возможность отделения территории Каталонии, со всеми, конечно же, вытекающими отсюда последствиями. Хорошо видно, что основная задача испанской власти с самого начала состояла, и все ещё состоит, в навязывании к употреблению своего языка: именно этот феномен нужно видеть за призывами к «диалогу в правовом поле». И именно в той мере, в какой Каталония на призыв этот откликнется, она проиграет, потому что откликаться-то она будет языком не своим, играть не на своем поле. Ведь вопрос не стоит об отделении в рамках испанского, не говоря — европейского, законодательства, не к этому призывают политические силы Каталонии, угол обзора иной: неподчинение в самой своей основе возможно только при условии различия в языке, в том смысле, в каком его понимал Мишель Фуко, высказывания; отделение должно произойти на уровне разрыва с дискурсом властных структур, его негации, или же не произойти вовсе. Когда Каталония вступит в диалог, игра будет окончена.

Резюмируя все вышесказанное, можно констатировать, что происходит позиционное распределение сил внутри системы власти, где каждое положение укоренено в бинарной, дуальной структуре власть-подчиненный, дисквалифицирующей инородные тела. Только отказавшись от признания себя как активной силы, можно выйти из состязания, где победа и поражение — равнозначные исходы, потому что заранее вписаны во властный дискурс. При условии смещения последнего возможно появление собственного голоса, незаимствованного языка, свободного высказывания.