Атеизм не является однообразным — есть разные виды атеизма. В этой статье речь пойдет о гибриде — о причудливой смеси атеизма и религии. Представителя такой смеси назовем так: верующий безбожник. Что это — новая форма атеизма? Или, быть может, религии?

Как известно, история человечества пронизана религией. Слово «культура» происходит от слова «культ». Говорят о «культурообразующих религиях», то есть таких, которые лежат в основании целых культур и даже цивилизаций. История атеизма в этом смысле не настолько бурная. Как массовое явление атеизм появляется примерно триста лет назад, да и то скорее речь идет не о состоявшемся массовом движении, а о его зародыше. Безусловно, атеисты были и раньше, но это были отдельные личности, как правило, философы, не имевшие такого серьезного влияния на умы, как религия.

Мы можем говорить о религии или атеизме как о неких социальных явлениях, но в первую очередь в жизни каждого отдельного человека они связаны с экзистенциальными переживаниями. Отсюда и рождается феномен верующего безбожника. Как говорится, чужая душа — потемки, и мы не знаем, когда впервые появился этот феномен, но проявил себя в культуре он в девятнадцатом столетии. Здесь свою роль сыграла и особая культурная ситуация в Западной Европе, и развитие атеистического движения, и кризис христианства, и декадентство, и появление на арене философии плеяды значительных фигур, переживающих проблему «атеизм-религия»… В девятнадцатом веке с наибольшей силой верующее безбожие представили, как мне кажется, две титанические личности: Ницше и Достоевский. В двадцатом веке ярким представителем этого феномена становится Александр Зиновьев. Но здесь есть одно но: они представляют разные виды религиозного безбожия. Ницше и Достоевский выражают тип скорбного атеизма, а Зиновьев — «христианскую мораль без христианства».

Скорбный атеизм

Ницшеанская идея «Бог умер» крайне глубока по своей сути. В целом, вся его философия есть попытка обосновать эту идею. Что же это значит — «Бог умер»? Ницше критикует историческое христианство. «Бог умер», потому что, как говорит Ницше, христианство в историческом плане оказалось уродливым, лживым и лицемерным. «Я знаю только одного христианина, и того распяли», — пишет Ницше об историческом провале христианства. Ницше винит христианство в аморальности его представителей, в том, что оно воспитывает в человеке раба, чрезмерно акцентирует внимание на греховности человека, забывая о его творческих потенциалах, обманывает его, помещая в сладкий, но лживый и губительный сон. Ницше уверен, что христианство слишком пронизано духом смерти и земли, что оно некрофилично по своей сути и является противником жизни.

«Бог умер» — этими словами Ницше выражает идею, что христианство, провозгласившее Бога Отцом и вообще невероятную Его близость («Бог ближе ко мне, чем я сам», — сказал блаженный Августин) солгало. Люди страдают и умирают, а Бога нет. Мир вообще недружелюбен к человеку, и вся его жизнь наполнена мучением и уродством, где нет Бога. И главное: Бог не спасает от этого. Он не избавляет от мучений.

Эту идею пустых небес отлично выражает Достоевский. До сих пор поклонники Достоевского и специалисты по его творчеству спорят, был ли он верующим или атеистом. Или что в нем победило в итоге — вера или атеизм. С одной стороны, Бердяев называет Достоевского самым христианским писателем, с другой, именно Достоевский мучается аргументацией атеизма и выражает ее лучше многих воинствующих безбожников. «Я — дитя века, — пишет он, — дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки. Каких страшных мучений стоило и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных. И однако же Бог посылает мне иногда минуты, в которые я совершенно спокоен; в эти минуты я люблю и нахожу, что другими любим, и в такие-то минуты я сложил себе символ веры, в котором всё для меня ясно и свято. Этот символ очень прост, вот он: верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но и с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть. Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше бы хотелось оставаться со Христом, нежели с истиной».

Проблема «атеизм-религия» является основной проблемой большинства основных персонажей Достоевского, даже если они прямо об этом и не говорят. Сам Достоевский сказал как-то, что его «всю жизнь Бог мучил». Бог «мучает» и персонажей Достоевского: они ищут Его, и на этом пути падают в бездну, гибнут, сходят с ума, страдают… Или находят то, что связывают с Богом. Герои Достоевского нередко переживают атеизм как внутреннюю драму (Иван Карамазов, Ставрогин, Кириллов, Раскольников и др.), они хотят и жаждут, чтобы Бог был и явился, но не находят Его и буквально оглушены доводами атеизма. Они фактически верующие безбожники. Иван Карамазов рассказывает истории о маленьких невинных детях, и эти истории ввергают в шок и ужас. Маленький мальчик на глазах у всей деревни и своей матери растерзан охотничьими собаками — так наказывает его помещик за то, что этот ребенок, играя, бросил камень в одну из собак, а невинная малышка, еще мало что понимающая в этом мире, терпит издевательства от своих родителей, которые запирают ее в отхожем месте на ночь и заставляют потом есть свои испражнения (ребенок еще настолько мал, что не понимает, как самостоятельно ходить в туалет)… И Иван винит во всем Бога, который допускает это страдание невинных деток. Он проклинает Бога, что Его нет, что Он «умер» — он отрицает Бога и проклинает Его, как будто Бог на самом деле существует. В этом парадоксальность этого скорбного атеизма (или религии?).

Но самым главным атеистическим аргументом Ивана является рассказанная им Легенда о Великом Инквизиторе. Парадоксальность ее состоит в том, что ее же можно считать и самым главным доказательством существования Бога. Это поразительное произведение: одни и те же аргументы доказывают как и истинность атеизма, так и существование Бога. Великий Инквизитор, воплотивший в себе, как говорит Бердяев, «метафизическое зло», говорит о людях, истории, смысле, Боге, личности, истине… Он говорит, что люди бегут от свободы и истины, что они хлеб земной предпочитают хлебу небесному. Конечно, есть небольшое, ничтожное число тех, кто стремится к свободе и хлебу небесному, но эта ноша непосильна большинству. Великий Инквизитор презирает человека, но и любит его отцовской любовью. Он расплачивается страданием во имя этой любви и опеки над человеком. Он хочет сделать человека счастливым, но говорит, что счастье и свобода несовместимы. И проблема заключается в том, что с ним нельзя поспорить, ведь его доводы настолько убедительны и разумны, но принимая его точку зрения, ты понимаешь, что становишься на сторону зла и гибнешь. Великий Инквизитор и сам говорит, что это путь погибели, и обвиняет Бога-Христа, что именно Он создал человека и мир такими, что это Он создал большинство людей слабосильными низкими тварями, а потом «как бы не любя» потребовал от них идти к высоким идеалам, которых они не в силах достигнуть. Великий Инквизитор видит свою миссию в том, чтобы облегчить страдания этих тварей, над которыми поиздевался Бог, приняв их на себя и в итоге погибнув. Он верит в Бога и при этом отрицает Его. Великий Инквизитор нам показывает, что мир по своей сути безбожен и ужасен, а человек — низкая тварь, и что если и создал Бог этот мир, то такой Бог не может быть «хорошим». Но и не остается «хорошей» альтернативы. То ли замысел Бога не удался, то ли Бог пошутил, то ли специально создал человека и мир такими. В любом случае, остается путь страдания и погибели.

Суть скорбного атеизма и состоит в том, что атеист жаждет, чтобы Бог был, верит в Него, возможно, намного больше, чем иной верующий, видит тьму и страдание без Бога, но при этом и отрицает Бога, и борется с Ним, и проклинает Его. Если Бога нет, то нет и человека — в этом весь тот ужас, который переживает верующий безбожник. Ницшеанская идея сверхчеловека пронизана этим, Ницше нам как бы говорит следующее: «Если Бог умер, то нам остается либо падать, либо стараться превзойти себя, выбраться из этой тьмы и из этого холода, который образовался после смерти Бога, и стать богами самим». А принять Бога и поверить в Него скорбящий безбожник не может, потому что сомневается: а не придумали ли люди Бога для того, чтобы сбежать от ужасающей и холодней реальности в сладкую сказку? А вдруг этот сон разума еще более губителен, чем те мучения, которые испытываешь на «похоронах Бога»? Но верит ли сам Ницше в своего сверхчеловека, что такой возможен в реальности? Он сам сомневается в себе, в своих идеях, даже когда говорит их уверенно, и, судя по всему, страшная мысль тревожит его: возможно, идея сверхчеловека — такая же новая иллюзия, как и идея Бога. Сартр говорит, что в человеке дыра размером Бога, но вот проблема: заполнить Богом ее не получится, поскольку Бог умер. А дыра остается…

На «похоронах Бога» с новой силой проявил себя древний ужас — вновь пришло осознание дурной бесконечности. Воскрес пессимизм Екклесиаста, видевшего во всем суету сует. Если взглянуть в глубины истории, оказывается, что она повторяется. Человечество подобно Сизифу. Со «смертью Бога» жизнь теряет всякий смысл и везде образуется угнетающая бессмыслица. Камень все равно скатится, когда Сизиф достигнет вершины, и труд нужно будет повторять заново бесконечное количество раз. Это настоящий ад, пронизанный атмосферой нигилизма. Того самого нигилизма, который Ницше называл самым страшным из гостей. В этой атмосфере Иван Карамазов видит черта, но если Бог умер, то и черт, стало быть, ненастоящий! Но ненастоящий черт говорит о реальности лучше любого настоящего человека: «Да ведь теперешняя земля, может, сама-то биллион раз повторялась; ну, отживала, леденела, трескалась, рассыпалась, разлагалась на составные начала, опять вода, яжебе над твердию, потом опять комета, опять солнце, опять из солнца земля — ведь это развитие, может, уже бесконечно раз повторяется, и все в одном и том же виде, до черточки. Скучища неприличнейшая!…»

Оказалось, что христианство настолько проникло в генетический материал западного человечества, что действительно здесь «каждая душа по природе христианка». Бердяев, которому была знакома проблематика «смерти Бога», говорит, что атеизм по своей сути является одной из форм христианства, и протест против Бога оборачивается апологетикой. Возможно, иной атеист даже больший христианин, чем верующий. Воистину есть ген христианства, и не зря Юнг говорит об архетипе Бога, но вот проблема: люди, рождающиеся с геном христианства, оказываются в атмосфере богооставленности. Человек рождается с идеей Бога, а не получает впервые ее от других людей, но вот беда: Бог умер. Он должен быть, но Его нет. А что же есть? Пустота и бессмысленность, что, возможно, одно и то же. Если бы Бога не было, Его бы стоило выдумать, говорит Вольтер, возможно, самый яркий проповедник атеизма. Без идеи Бога уходит почва из–под ног, а в жизни не оказывается смысла. Дурная бесконечность, проклятый труд Сизифа, вечное возвращение, постоянное повторение одного и того же, движение, не приводящее к цели, процесс, не имеющий завершения, а, значит, и смысла. Если перефразировать одного из персонажей Достоевского, то можно сказать: «Если Бога нет, то и я тоже не человек».

Христианская этика без христианства

Александр Зиновьев, великий русский мыслитель, не проявлял лояльности по отношению к религии. У него можно найти приличное количество очень резких и грубых выражений о религии. В одном месте он называет церковь «ублюдочной», а в другом признается, что готов простить большевикам все их преступления только за то, что они искореняли религию. Но, когда его спросили, атеист ли он, он ответил, что нет. И назвал себя «верующим безбожником».

Установлено циклотронами

В лабораториях и в кабинетах:

Хромосомами и электронами

Мир заполнен. Тебя в нем нету.

Коли нет, так нет. Ну и что же?

Пережиток. Поповская муть.

Только я умоляю: Боже!

Для меня ты немножечко будь!

Будь пусть немощным, не всесильным,

Не всесущим, не всеблагим,

Не провидцем, в любви не обильным,

Толстокожим, на ухо тугим.

Мне-то, Господи, надо немного.

В пустяке таком не обидь.

Будь всевидящим, ради бога!

Умоляю, пожалуйста, видь!

Просто видь. Видь, и только.

Видь всегда. Видь во все глаза.

Видь, каких на свете и сколько

Дел свершается против и за.

Пусть будет дел у тебя всего-то:

Видь текущее, больше ни-ни.

Одна пусть будет твоя забота:

Видь, что делаю я, что — Они.

Я готов пойти на уступку:

Трудно все, так видь что-нибудь.

Хотя бы сотую долю поступков.

Хотя бы для этого, Господи, будь!

Жить без видящих нету мочи.

Потому, надрывая грудь,

Я кричу, я воплю:

Отче!

Не молю, а требую:

Будь!

Я шепчу,

Я хриплю;

Будь же,

Отче!!!

Умоляю,

Не требую:

Будь!!!

Александр Зиновьев. Зияющие высоты

Зиновьев представляет собой религиозный тип личности. Но без религии. Нельзя сказать, что он был поклонником Ницше (его он вообще никогда не упоминал) или Достоевского, этих двух ярких выразителей скорбного атеизма, но жил-то он в атмосфере «смерти Бога». И тонко ее ощущал. Легенду о Великом Инквизиторе он знал наизусть. И его жизнь представляет собой эксперимент преодоления экзистенциальной пустоты.

Зиновьев убежден, что Бога нет. В раннем детстве он, простой деревенский мальчик, для которого был закрыт доступ к высокой культуре (какая культура в глухой деревне?), переживает проблему Бога. И приходит к выводу: есть ли Бог или нет — не наше дело. Наше дело жить так, будто бы Высшее Существо наблюдает за каждым твоим шагом и оценивает его. Даже если Бога нет, а, значит, и нет наказания за грехи, да и сама этика теряет смысл, и остается лишь жить для себя, предавшись эгоизму и гедонизму, все равно нужно жить так, будто Бог есть. Зиновьев вскрывает глубинные причины, определяющие поведение людей в обществе — социальные законы. Он показывает, что человек закономерно стремится к удовлетворению своих интересов, и эгоизм является качеством, определяющим его поведение, ищет там, где лучше, участвует в социальной борьбе с другими людьми, чтоб урвать кусок побольше и послаще… И моральные принципы вредят человеку, потому что он тогда вынужден отказываться от борьбы за «кусок», уступать, «подставлять щеку». «Моральный человек действует по принципам морали, — говорит один из персонажей Зиновьева, — не считаясь с тем, какие это имеет последствия для него самого, то есть и в ущерб себе. Моральные люди, как правило, оказываются в худшем положении, чем неморальные, страдают из–за своей моральности. Теперь скажи мне, разве это морально навязывать людям моральные принципы, которые ослабляют их положение в борьбе за существование?!»

Другой социальный закон, который открывает Зиновьев — это закон соотношения подлинности и видимости. Есть две реальности — реальность объективная (то, как есть на самом деле), и созданная людьми социальная реальность, в которой они выставляют себя в выгодном для себя свете, борются за жизненные блага, рвутся к «куску». Видимость можно определить по таким аспектам — она символическая, вводящая в заблуждение, имитационная, показная, театрализованная. Видимость не является виртуальной реальностью — для общества она более реальна, чем подлинность, которая как раз для большинства и является иллюзией или вообще не существует. И проблема, которую поднимает Зиновьев, заключается в том, что человек, обращающийся к подлинности, вредит себе. Общество не может жить в подлинности, поскольку подлинность деструктивна, а не конструктивна, как видимость. На правде не заработаешь денег. Говорить правду опасно, потому что она разрушительна. Она рушит весь тот уклад жизни, который есть, и не может построить новый, поскольку подлинность есть нарушение закона. Попробуйте нарушить закон всемирного тяготения и спрыгнуть с крыши дома! Так и с подлинностью — выход к ней вреден, общество не хочет знать правду о себе, поскольку оно будет разрушено, если преодолеет социальную реальность видимости. Зиновьев говорил, что правду не трудно увидеть, но как с ней жить? Поэтому отказ от правды удобен и конструктивен. Великий Инквизитор говорит, что ложь для человека слаще правды, и он не выносит ее, как не выносит и бремя свободы. Правда не прокормит и не оденет. И она нередко смертельна.

Вскрыв выгоду лжи и увидев смертельную опасность истины, Зиновьев выбирает истину. Так начинается путь на Голгофу. Феномен Христа верующими безбожниками переживается по-своему — Ницше подписывается «Распятый» и переживает свою жизнь как крестную муку, а Достоевский говорит, что даже если бы все науки доказали, что Христа нет, он бы предпочел остаться с Христом. Так и Зиновьев понимает, что его «вопрекизм» будет дорого стоить: путь истины — это путь на Голгофу. Даже если Бога нет, все равно дыру размером в Бога нужно заполнять Им. Поэтому в качестве второго основного принципа своей жизни Зиновьев берет следующий ориентир: истина вопреки всему, только истина. Может, историческое христианство нередко и предавало этот принцип, но он лежит именно в его основании как учения, как идеи.

Зиновьев не верит в Бога, но признается, что ему казалось всю жизнь, будто какая-то мистическая сила вела его и хранила. Если выразить тот образ жизни, которому он следует, емко, то я бы назвал это «философским монашеством». Небольшая подборка цитат из Зиновьева: «я отвергаю стремление к материальному благополучию», «довольствоваться малым», «лучше не иметь, чем терять», «истинное наслаждение жизнью — в самом факте жизни», «счастье есть плата за самоограничение, есть результат самоконтроля», «счастье же есть результат победы над самим собой», «сохраняй личное достоинство», «не заводи слишком интимных отношений с людьми. Не лезь к другим в душу, но и не пускай никого в свою», «не обманывай. Не хитри. Не интригуй. Не поучай. Не злорадствуй. В борьбе предоставь противнику все преимущества. Никому не становись поперек дороги. Никому не мешай. Не обгоняй. Не соревнуйся. Не конкурируй», «выбирай путь, который свободен или по которому не идут другие. Уходи как можно дальше вперед по своему пути», «истину говорят одиночки. Если многие разделяют твои убеждения, значит, в них есть удобная для них идеологическая ложь», «быть или слыть» отдай предпочтение первому. Не поддавайся власти славы и известности. Лучше быть недооцененным, чем переоцененным», «вини во всем себя», «благие намерения не оправдывают плохие последствия твоих действий, хорошие последствия не оправдывают дурные намерения», «никогда не рассчитывай на то, что люди оценят твои поступки объективно, — такой «объективной» оценки вообще нет», «ты живешь непонятый другими и умрешь непонятым», «нельзя доверяться людям полностью», «будь сдержан с женщинами. Если можешь избежать связи, избеги. Не поддавайся общей сексуальной распущенности. Сохрани в себе чистое романтическое отношение к любви, если даже в реальности видишь грязь и окунаешься в грязь. Избегай скабрезности, пошлости, цинизма, грязных слов», «будь добросовестным работником. Будь во всем профессионалом», «не участвуй во власти. Не участвуй в спектаклях власти. Игнорируй все официальное. Не вступай в конфликт с властью по своей инициативе, но не уступай ей. И ни в коем случае не обожествляй власть», «…встретить одиночество во всеоружии, — как норму, как неизбежное, как состояние, имеющее свои неоспоримые достоинства: независимость, беззаботность, созерцательность, презрение к потерям, готовность к смерти», «ты явился в мир незваным и уйдешь неоплаканным».

Зиновьев утверждает, что он плод советской эпохи. Именно в ее условиях он пришел к своей «формуле жизни». В его воспоминаниях мы находим идеал «романтического коммуниста». Это люди, стоящие на почве христианских принципов любви, самоотречения, самопожертвования, служения ближнему, но рожденные тогда, когда «Бог умер». Это христианство без религии, если так можно сказать. Многие достижения советской эпохи обусловлены именно тем, что на ее заре собралась критическая масса таких романтических коммунистов.

Логика или противоречие?

Нередко люди, тяготеющие к рационализму и логическому мышлению, упрекают кого-то в отсутствии логики, если сталкиваются с живым противоречием. Особенно достается религии, которую упрекают в нелогичности, иррационализме, парадоксальности. Сколько раз говорилось в таких кругах о том, что Библии нельзя доверять, поскольку она полна противоречий!

Когда я однажды попытался в общих тонах описать феномен «религиозного атеизма», меня тут же упрекнули в нелогичности и иррациональности. Мол, что это за бред сумасшедшего — «религиозный атеизм» или «верующее безбожие»? Нелогично! Стали говорить о том, что это «типичный бред верующих», мол, они всегда несут бессвязную чепуху, и потребовали дать понятие Бога. В общем, обвинили в ненаучности, нелогичности и словесных махинациях.

Такой подход можно понять. Я не отрицаю, что верующие нередко несут полную ахинею, и неоднократно сталкивался с нелогичностью, которая являлась признаком умственной отсталости. В головах у людей действительно часто путается причина и следствие, они не знают элементарных законов логики, несут бессвязный и нелогичный бред. Именно он лежит в основании мракобесия. Но есть одно но: все же не каждый парадокс и не каждое противоречие — бред сумасшедшего. И не каждый раз, когда отдельный человек занимает позу скептического ученого, требующего дать научную дефиницию объекта и ориентироваться исключительно на логику, мы имеем дело с настоящей наукой. Нередко именно такая позиция уведет нас куда-подальше от науки, и мы невольно скатимся в мракобесие… Скажете, очередной парадокс, «бред сумасшедшего»?

Дело в том, что нередко скептические рационалисты не до конца или совсем не понимают, что есть наука и есть ненаука. Наука — это такой способ познания, который строится на определенных методах и принципах. Их называют научными. Первым научным принципом является принцип объективности и беспристрастности — мы должны подойти к исследованию объекта так, чтобы увидеть его объективно (то есть таким, каким он есть на самом деле), без наших субъективных предпочтений. Как подходить к исследованию объекта научно и объективно — говорят научные методы. Мы должны отказаться давать оценки, что хорошо, а что плохо. Вот перед нами муравейник, устроен он так-то, муравьи делают то-то, это муравей пошел туда-то — и так далее. Но если мы начнем говорить, где хорошие, а где плохие муравьи, мерить жизнь муравейника в категориях добра и зла, делая оценочные суждения, то мы имеем дело с субъективной оценкой и занимаемся ненаукой. Поэтому наука имеет отличное преимущество — если овладеть научными методами (что непросто — даже многие среди ученых не до конца или совсем не владеют этими методами), то это может нас вывести к области объективного. Но вот «беда» — человек еще существо мировоззренческое, а наука не занимается в силу своей природы мировоззренческими вопросами.

Так что же такое ненаука? Каждый человек — существо мировоззренческое, и он неизбежно отвечает на два основных вопроса: в чем смысл жизни и как устроен мир? Наука тоже задается вопросом об устройстве мира, но не ставит его в контекст мировоззренческой проблематики. В свою очередь, два основных мировоззренческих вопроса распадаются на множество других: есть ли смысл в жизни или его нет? Если есть, то каков он? Если нет, то как с этим жить и, может быть, смысл нужно выдумать? Что есть истина, а что ложь (опять же проблематика истины здесь понимает шире, чем в научном контексте)? Кто есть человек? Кто есть я? Зачем я? Что такое добро, а что — зло? Мир благ или зол? Мир упорядочен или хаотичен? Что было, когда ничего не было? Где был я, когда меня не было?

Таких вопросов можно поставить тысячи (чем, собственно говоря, и занимается философия). И когда мы входим в плоскость мировоззрения — мы сталкиваемся с различными системами ответов на мировоззренческие вопросы (собственно, с ненаукой). И когда говорят о ненаучной деятельности человека, то выделяют миф, религию и философию. Здесь же можно говорить об искусстве (литературе, музыке, живописи), которые на иррациональном уровне аналогично могут нести ответы на мировоззренческие вопросы. И когда мы сталкиваемся с мифом, религией и философией, то здесь неизбежно встречаем бесчисленное количество парадоксов, противоречий, антиномий.

У читателя могут возникнуть вопросы касательно философии, мол, она же является наукой, а вы относите ее к ненаучному подходу! Философия хоть и сыграла свою роль в становлении науки и логики, но она не является наукой, поскольку в основании философских проблем лежат мировоззренческие вопросы. То, что философия — наука, является мифом, и если посмотреть на историю философии, то большая часть философов — иррационалисты. Это либо религиозная философия, либо философия, не опирающаяся на научные методы в полной мере. И даже рационализм как течение в философии хоть и связан с наукой, но ею не является.

Так вот, когда мы обращаемся к мировоззренческой сфере, проникаем в область экзистенциального, то здесь парадоксы неизбежны. И логика здесь часто не работает и далеко не всегда к месту. Нельзя этические вопросы решать с помощью математики. Нельзя вывести математическую формулу любви. Наука по своей природе не может проникнуть в мировоззренческую сферу (хоть и может оказывать на мировоззрение влияние). И поэтому применять формальную логику и требовать дать научное понятие Бога, добра, зла, красоты, гармонии, свободы — это и есть полный уход от науки. И когда скептик становится в позу при рассмотрении мировоззренческих вопросов и говорит: «Ну-ка дайте мне понятие свободы!», то он уводит нас от научности. Хотя бы потому, что свобода — это бремя, и определить свободу нельзя, потому что любое определение определяет ее рамки, и тогда это уже не является свободой. Но человек «в позе логика» не может этого понять. Он не может понять, что мировоззренческие вопросы не в силах решить наука просто в силу своей природы. Этим занимается миф, религия и философия, правда, каждый из способов (вернее, каждая из многих разновидностей этих способов) имеет и свои принципы, и свои критерии, и свои методы, и свои законы. Естественно, ненаучные.

Поэтому в области мировоззрения, когда мы проникаем в глубины человеческой души, мы сталкиваемся с парадоксами. Здесь Бог соседствует с дьяволом, а добро нередко вытекает из зла (или наоборот). И когда я написал о феномене верующего безбожника, то мне задали вопрос: атеизм ведь представляет собой отрицание истинности религии, неверие в Бога и сверхъестественный мир, то как же тогда может быть «верующий безбожник»? Для логика белое не есть черное, и белое не может быть белым и черным одновременно. Но в экзистенциальном плане белое и черное — это одно и то же. В экзистенциальном плане верующий безбожник может быть.

В рамках этой работы я не собираюсь останавливаться на одном важном аспекте науки, о котором все же оговориться стоит: наука аналогично видит мир нелинейным и, если хотите, противоречивым. Формальная логика не есть вершина логики. Ориентируясь на открытия логика Зиновьева (многозначная логика, интеллектология) и ученого Пригожина (синергетика), мир оказывается многомерным, нелинейным, динамичным, диалектичным. Восходящее и прогрессивное здесь соседствует с нисходящим и регрессивным, и одно вытекает из другого (если говорить о культурных и социальных явлениях), и нередко можно столкнуться с феноменом «параллельных реальностей», когда один и тот же объект одновременно может быть и тем, и этим, и другим — проявлять себя, так сказать, в разных ипостасях (множественность в единстве).

Но здесь мы сталкиваемся с проблемой, которую прекрасно осознает любой рационалист: а где критерии, что ваша нелогичность и парадоксальность правильна и нормальна? Ведь и сумасшедшие озвучивают несвязные идеи, и сектанты порой вскружат голову бессмысленным бредом, и манипуляторы всех мастей задурят вам голову своими сладкими, но нелогичными речами!

Я не говорю, что любое противоречие — «нормально». Моя позиция проста: нужно уходить от крайностей. Неверно считать любое противоречие бредом сумасшедшего, но неверно и любой бред сумасшедшего считать нормальным. Я призываю к следующему подходу: человек должен овладеть как научным мышлением, так и философским. Он должен понимать природу религии во всех ее аспектах, а не выделять какой-то один или несколько, совершенно игнорируя другие ее стороны. Он должен знать, что такое мифологическое сознание. И понимать, что собой представляет манипуляция. Вот это и есть «минимум» думающего человека. Тот факт, что научное мышление — добродетель единиц, и привело к разгулу мифологии, мракобесия и торжеству манипуляторов всех мастей. Но когда человек уходит в сферу мировоззренческих вопросов, то он не может быть ученым. И здесь появляются ненаучные подходы, и человек должен учиться все лучше и лучше ориентироваться в этом сложном экзистенциальном мире…