Когда ты, наконец, сел писать книгу наиважнейшую для тебя (на данный момент своей жизни), про тело, искусство и телесность, тотальную телоцентричность, всепронизанность телесностью, как основу и ключ от всех дверей экспрессивности и изобразительности, первооснову и первичное во всём для человека в целом, и в Изящных Искусствах в частности, как систему явно более высшего порядка чем разум, пошёл на свои стандартные пятнадцать километров «индуро», и на первых двухстах метрах за мной начинает бежать громадный пёс. Эврика! Я «получил все письма разом» — все подтверждения, всем сомнениям, и на том языке, и тем способом, к которому взывал, и к которому был обращён мой художественный, научный, исследовательский интуитивный интерес последние несколько лет.

Посвящается Даше К., also dedicated to Ted Chiang.

…Этот клацк когтей по асфальту был нарастающим секунд десять первых, и очень таким ненамеренно страшным, я еще так не бегал, в эти первые три горки, на мурашках опаски за целостность не надкушенных ахиллов (бегуны меня поймут особенно), а виртуальный соперник от «гармина» отстал впервые, но на километре третьем; и на начинающемся длинном подъёме на кедровое поле, моём любимом с детства месте, я понял, что встретил друга, метасородича, и наконец, первый раз толком обернулся, вгляделся — встретил друга и чувствовал его телом (angoisse, эвристическое сжатие), горлом, ромбовидным мозгом и всем тем, чего якобы нет — всем тем, чему будет посвящена моя будущая книга, он бежал нога в ногу, лапа в лапу сзади, я понимал, осознавал и предельно чётко «видел» затылком, мурашками гуляющими по телу волнами, невидимую линию, соединяющую нас, мы были одним целым. Пара:нормальным целым. Мелькали травы, ветки деревьев, запахи, повороты, ветки, лужи, мы задевали одни и те же нити живого мира, растущего и окутывавшего нашу дорогу и путь круговертью и хаосом биоты, вдыхали один и тот же стремительно холодеющий и сырой вечерний августовский, почти текучий воздух, в котором плыли звезды «рассеивающегося» всюду иван-чая, вдыхая и выдыхая пар воздуха, пары воздуха его паранорамльную густоту вдруг приоткрывшейся всобщности и всесвязности (паримость пары, мы парили, все парило и сам воздух… не получилось риторически разыграть этот троп, но очень хотелось), на десятом километре после изнуряющих подъёмов он стал отставать, и мне приходилось, испуганно оборачиваясь, Орфеем, знающим, что может сулить это движение — крах (исчезновение) невозможного, становящимся возможным в эти самые мгновения, звать его и подбадривать, немного сбавлять темп, вламываясь, вдруг показавшимися такими аляповатыми и не уместными семантическими кодами разума, такой бессмысленной и такой пустотелой и даже варварской человеческой речью, не голосом, в наш интуитивный, фантазматический, Адамический язык (die sensualicshe Sprache) не понятного, но удушающе-сильного, ощущаемого, потрясающего «кода сосуществования всего живого» в этой предельной акустической тишине петляющей просеки, извивающегося акусматического голоса газопровода, пульсирующего огромными и резкими перепадами рельефа, песка и елями эпической высоты, сказочности и черноты, спонтанно открывающейся мне целой вселенной переплетения биохимии и физики. Именно к этому языку я всегда хотел приблизиться своими текстами, до хрипа междометий до экстатической гибели синтаксиса, магией интутивного преднамерeния-наития, обладания Lingua Adamica (Divine Language of Gravity). В ямах крутых спусков я слышал его мощное и такое умопомрачительное чавканье — он пил из огромных луж, я же пил свои такие человеческие сис’овские растворы-гели, улепетывая на разгоне от вихрящегося тумана низин снова вверх. Мы пробежали так, как бежали сотни тысяч лет наши сородичи, миллионы лет наши бесконечно далекие сородичи, хвост-в-нос, на запахах, на поте и интуиции, на стремлении всего живого ко всему живому, на параакустическом, металингвистическом, не- и за-гностическом знании, изоморфном вéдeнье и виденье.

Обычно я мечтаю на последней трети дистанции о холодной бутылочке минералки, привычно стоящей у микроволновки, но не в этот раз, я думал о том, как и что, будет, когда мы пробежим тот поворот-перекресток в посёлке, где он присоединился ко мне, и нагнал меня. Мы пробежали его вместе, я уже оборачивался через шаг, и без страха неизбежной потери, а лишь уже подтверждая что-то, убеждаясь в реальности этого что-то, и нас a posteriori — накатывающего предвосхищения, логичности и полноценности моего дис-курса тела-слога, рождающегося в груди, предложенного в- и для моей задуманной книги, тотальности его подтверждения на практике. И он пил миску за миской, я сидел и гладил его, таская за уши величиной с полторы ладони и гриву. Я понял, что мы едим с ним в город вместе, неизбежно, он был сбежавшим, с оторванной веревкой, накрученной на его шею, тощим ахриненным псом, Псиной в самом волшебном, гигантском и таком Вальтер Скоттовском/Джек Лондонском смысле. Чёрным как смоль, как вечный мат. Глядя на него я понимал, что такое «музыка из черной дыры» Галины Уствольской («Musik aus dem schwarzen Loch») явленной мне в форме и фигуре этого гигантского пса — у меня был восторг её/его — их звучания им.

Я впервые повёлся на всю эту хрень, так сильно, как может погрузиться в вымысел и игру лишь ребёнок. Я размотал веревку, накрученную узлищами, с его шеи, оставил его на крыльце одного, с куском мяса украденным из родительского холодильника и пошел мыться, я был насквозь мокрый всё ж, как никак «пятнашка» из часа ноль пяти — по этой трассе это о-ля-ля, с меня капал пот — стало очень холодно с ним сидеть, он же, до сих пор, дышал как насос Титаника. Впустить его, в не свой дом я почему-то не смог. Диктаты Габитата. Черный пёс, красный язык, зеленая трава, невидимого, но слышимого диапозона-спектра сверчки. Я был уверен, что он никуда не денется, теперь-то уж точно, ведь еще никто за мной, и со мной не пробегал пятнадцать километров так. Так случайно и так связанно, соритмично, вместе, просто так и не понятно почему. Калитка осталась открытой, я знал об этом, иначе и быть не могло, ведь мы сочленились в это самое мы на гребне свободы воли, закатывающегося дня и по воли случая, сложная система не могла быть упрощена диезом насилия мнимого превосходства и цивилизованности.

В душе (ударное у) я подумал, прокручивал в уме что, куда и как мы завтра: идём к ветеринару, моемся пару раз…etc. Что я наконец, хоть с кем-то буду спать в обнимку, или как он будет прыгать на меня сшибая с ног радостью, когда я буду приходить домой, но этот дьявольски прекрасный волко-пёс сбежал, ушел, осталась лежать на бетонной ступеньке только его уродливая дешёвская нейлоновая веревка, оборвок, стершая ему местами шею до крови. За все это время он ни издал, ни звука, свойственного ему по праву, типу и размеру, кроме очень такого щенячьего, нежного высокого и не громкого взвизга, не свойственного его природе и размерам тела, когда я коснулся его больного левого уха. Как выяснилось — его спугнул мой родной брат близнец, выгружающий мои вещи на это самое крыльцо, возвращающийся «через меня» из похода, но позже меня, и именно, увы, в тот самый момент. Он их выгрузил и уехал, а я понял, что он заезжал лишь потому, что рюкзаки лежали на полу у двери, а они все — живые — исчезли, пока я мылся, как будто их и не было вовсе. Я остался с грудами мыслей и баулами на полу — что по сути одно, одна. Материя. Я остался один. Как и час назад. И, да и нет. И, да и нет — всё, вообще всё. Аберрация сознания, понимания и представления о реальности, вершимость и бесповоротность образующегося зазора, смещения.

Он, которому я и сейчас, так и не могу придумать стоящее имя (возможно — Alm), убежал оставив мне дары общения. Дар метаязыка. Человеческую боль потери, фигуру жизни и смерти, их многомерность, и неизбежность обеих, но освобождённые от умирания и теряния — моё «яблоко Ньютона», раздвинувшее для меня доставшуюся по наследству парадигму времени (Sapir–Whorf hypothesis в действии), окончательно, практически неведомую сознанием, но увиденную телом. Он мне подарил еще один, и вернейший аргумент в моей настойчивой попытке негации времени (иерахичности, линейности, гностичности) как такового, выдуманного и введенного человеком, ибо переполнение, если оно и случается, разрушает время, игнорирует и подвергает его сомнению, опровергает парадигму Fort/Da как пространственного, так и временного её аспекта. Время, обладание, гарантии в бытовом понимании — это липовые тезисы и габариты, важен лишь факт безмерной наполненности, наполняемости длящегося момента, красота и счастье, любовь и метафора — его целокупная длимость, для тебя, так же как это происходит и во время случайного падения — безмерное растяжение и наполнение, когнитивный взрыв, рождение сверхновой в памяти.

Говоря сложнее — Время не существует и не квантуется, его придумали люди, что бы вершить линейные грандиозные и почти бессмысленные структуры гнозиса, рамки, травмы, неврозы, квазизанятость и ритуалы, эмиссию, децимацию, пузырящиеся гнойные грозди идеологий, нотаций и теорий, даже Планковское время это пустой, но чистый концепт, лишенный космогонических тотальностей: наполненности (гравитации) и длимости (массы), это тупое перебирание, исчисление неисчисляемого — лживо, впрочем, как лапидарно и лживо само понятие и предположение homo sapiens’ом о возможной исчислимости чего-либо, чем-либо и как-либо вообще, мы добрались лишь до десять в минус семнадцатой и уже тотальный завал понимания всего. Попытка маленьким гностическим инструментом понять или измерить вселенную, вскарабкаться на неё, желая обладать ей, с таким микропенисом, своим закоулочным в мегаполисе вселенной, линейным, не лабильным гнозисом и сознанием , случайно подаренным homo sapiens’у вселенной, её стохастической, не линейной, холистической, безмерной и не иерархичной супер-супер системой , с её шаловливыми заходами, мгновенными и существующими одновременно прогулками из десять в стотысячной в десять в минус стотысячной, а цифру в показатель степени можно подставить любую — выглядит странно, в особенности когда человек бессмысленно подавляет живое, бесконечно сложное, не воссоздаваемое в принципе рядом, находящееся на расстоянии вытянутой руки. Выражаясь метафорически, гробит Гею или харкает в Kollektives Unbewusstes. Будьте проще, не надевайте на собак ошейники, есть же нагрудные системы (потенциальность возможного, это ваша общая фигурная скобка, зарождающая систему), вы же тем самым их одеваете всеаспектно, и на самом деле, самих на себя, сознательно одеваете поводки косноязычности своего сознания, на свою феноменальную и живую суперсистему, обобщенно называемую телом. И в любовь с первого взгляда, в общем-то, умом не верьте тоже, так будет проще, глаже, и ищите на все вопросы ответа телом, так точно не прогадаете. Как сказал поэт — верьте своей боли.

Лето 2017 г.