Художник Антон Карманов, родившийся в Кемерове, последнее время живëт и работает в Новосибирске. Антон учился в Московской Школе фотографии и мультимедиа им. А. Родченко, Школе Вовлечëнного Искусства арт-группы «Что Делать?» в Санкт-Петербурге, состоит в рядах ижевских арт-групп «Творческая дача» и «Всероссийское общество святых». Нашему городу он известен прежде всего воркшопами по новым технологиям в искусстве и своей кураторской деятельности в рамках биеннале «наукоëмкого искусства» в 2014 году, когда в научных институтах Академгородка была организована совместная работа художников из сибирских городов и учëных. Я встретилась с Антоном в квартире на улице Максима Горького, в которой он проживает с другими художниками и где весной этого года прошëл ряд коллективных выставок, чтобы поговорить о его проектах, художественной ситуации в Новосибирске и энтропии поколений.

I. «Товарищи вещи»

— Первый вопрос стандартный. Расскажи, чем ты занимаешься последнее время, над чем ты работаешь?

Последние два года я живу на несколько городов. В каждом городе занимаюсь каким-то своим направлением, подключаюсь к повестке дня, кругу тем, над которыми работают местные авторы. Здесь, в Новосибирске, это урбанистика и формирование автономных сообществ: встречи, маленькие выставочки, воркшопы с выездами в ближайшие города, такие как Новокузнецк, Кемерово. В Ижевске с арт-группой «Творческая дача» мы обычно проводим городские представления, ездим в Самару, Саратов, Ярославль, Коломну и другие города. В Питере занимаюсь проектами в школе «Что Делать?»: я сейчас там доучиваюсь и каждый приезд стараюсь делать маленькое, но событие.

— Расскажи подробнее, что за проекты с питерскими ребятами.

Питерские ребята выводили нас на групповые работы и групповые темы. Были совершенно маленькие выставочки: мы набегали и выставляли один объект, пару объектов. Однажды было крупное событие. Я представил, что в Питере есть такие очень разломанные сообщества художников, творческих людей… Или молодых людей, или просто людей, жителей города, и я представил (такой галлюциноз со мной случился), что в регионах этого разлома нет. В провинции в силу того, что людей очень мало, можно как-то всем общаться, дружить, обмениваться мнениями, появляться в одних пространствах, встречаться. И в рамках этого галлюциноза я предложил омской группе «Наденька» (они, с одной стороны, текстилем занимаются, а с другой стороны — такие феминистки) сделать совместную выставку с нашей ижевской группой. Специфика нашей группы в том, что мы работаем с религиозной тематикой, и казалось, что это может быть очень интересно и с формальной точки зрения, и композиционно. Взять и сделать такую выставку, которую в Москве и в Питере представить довольно сложно. Выставка состоялась… (22 ноября 2016 выставка «Товарищи вещи» открылась в Питере, в ДК Розы — прим. ред.)

— А в Ижевске или в Омске еë несложно представить?

В Ижевске можно представить, очень легко. Да и в Омске… Знаешь, мне кажется, в регионах такие выставки интереснее и гораздо проще представить. Имеется в виду представить ситуацию, когда есть диалектичность внутри выставки. Чтобы в Питере ребята из противоположных лагерей сделали такую выставку — это представить очень тяжело, там взаимодействие скорее происходит через конфликт и заключается в конфронтации, всë это можно наблюдать в социальных сетях и медиа.

— Прежде чем ты начнëшь говорить про выставку, можешь рассказать про ижевскую группу? Из кого она состоит, чем вы занимаетесь и почему ваша группа — это что-то очень противоположное группе «Наденька»?

Я бы не сказал, что это что-то очень противоположное. Моя позиция такая: если ты вообще в провинции что-то делаешь, то ты действительно для города очень значительные вещи формулируешь. Поэтому для меня это в самом деле интереснее, чем какие-то идейные противоречия, в таком подходе совершенно мнимые. Ижевская арт-группа, «Творческая дача», выросла действительно из дачи, на которой собирались мало того, что художники, так и совсем уж маргинальные слои населения. Из этой группировки в силу таланта ряда людей, которых там оказалось немало, выросло сообщество, которое может очень легко осваивать большие пространства. То есть выработались какие-то техники, методы, как сделать короткую приятную сказку, которая интересна и детям, и взрослым, как сделать пространство, в которое придëт сотня людей, и им будет там приятно… Такие специфические вещи на грани, которые там не распознаются, как связанные с урбанистикой или развитием общественных пространств, но, по сути, они попадают и в эти темы. Как сделать искусство, понятное большому числу людей, широким массам, и специалистам одновременно? Непростая сейчас задача. В этой группе в силу каких-то своих выборов есть ряд людей, которые в работе обращаются к религиозным сюжетам. Я познакомился с ребятами в 2010-2011 годах.

— Ты тоже занимаешься религиозной тематикой?

Мне скорее интересны изобразительные системы: будь то цифровая среда, или иконопись. Но есть, к примеру, Анфим Ханыков: для него это вопрос веры, он в работах опирается на пермскую деревянную скульптуру, исполняет в дереве типичные для искусства прошлого тех районов скульптурные композиции вроде «Христос в темнице». В целом, мы, конечно, религиозную тематику затрагиваем и ещё как.

— Почему вы решили организовать выставку именно с группой «Наденька»?

Нас объединил текстиль. В силу того, что мы — что в Ижевске, что не в Ижевске — делаем огромное количество трафаретов на майках, на платьях, используем их в своих представлениях, казалось, что такая тема, как «тактический текстиль», очень свежа, и по большому счëту ей не то чтобы много кто занимается. Мы работаем с образом, с формой, с присутствием этого образа. «Наденьки» воспроизводят феминистскую иконографию. Когда вещи стоят очень далеко друг от друга, непонятны ни их связи, ни их противоречия, о них можно только догадываться или какие-то стереотипы включать. А когда ты эти вещи собираешь в одном пространстве, тогда действительно видно, что не всë так по-разному и не всë так разломано. Понятное дело, что по отдельности смотреть на этот текстиль — что наш, что группы «Наденька» — не так интересно. Плюс мы используем разные стратегии присутствия в городском пространстве, показа. Условно говоря, у нас платья с какими-нибудь колбасками, посвящëнные группе «Комбинация», — это перформанс, где стерлядки на самокатах катаются по Саратову. А «Наденьки» не допускают прямого контакта, когда они входят в толпу на очень короткой дистанции. Они скорее представят какой-то предмет или будут в своëм микросообществе находить контакт. Это тоже становится сразу видно.

— И что в итоге получилось с выставкой?

С выставкой получилась оказия, совершенная неловкость. Переволновались девушки наши. Они в какой-то момент будто решили поссориться (во всяком случае, одна из них) и пришли к Максиму Верëвкину, известному как Арт-бомж. Он довольно профессиональный провокатор и перформер. Когда они пришли его «разоблачать», он включил режим гиперидентификации и выдал им по полной программе. У них сознание не выдержало, и они побежали тут же снимать выставку. На следующий день после открытия.

— Что они пришли разоблачать?

То, что он православный.

— А какая в этом была проблема для группы «Наденька»? Для них было неприемлемо выставляться с православными людьми?

Ну да. Я пытался понять, что именно произошло. Я по-разному задавал этот вопрос, но конечная формулировка претензии заключалась в том, что «почему ты не сказал, что Максим Верëвкин православный?». Когда я первый раз это услышал, подумал, что, наверное, стоит уточнить. В итоге формулировка никак не изменилась.

— И они сняли свои работы?

Да, они сняли свои работы, и оставлять остальные работы, учитывая то, что они работали как раз на переплетении друг с другом, было невозможно… По большому счëту, они сняли выставку. Выставка была сделана так, что работы буквально физически проникали друг в друга, накладывались друг на друга. Юмор ситуации заключается в том, что три или четыре дня до этого мы вместе ели, пили, гладили майки и платья, вешали их, прибивали. Принять и поверить, что действительно есть такая неприемлемость в духе того, что вот крестик у тебя висит — ну и иди-ка ты из песочницы… Мне кажется, это какая-то очень неприятная позиция.

— А была ли какая-то публичная дискуссия по этому поводу?

Публичная дискуссия была закрытая, проходила в ДК Розы. Суть в чëм: понятно, что любое присутствие православной иконографии в ДК Розы, внутри какого-то активистского сообщества, это, конечно же, вещь на грани. И если происходит детонация, запускается маховик, он начинает раскручиваться, и даже те, кто не хочет конфликтовать, втягиваются. Их просто засасывает в этот конфликт, и они становятся в определëнные ролевые позиции. Работают уже не индивидуальные решения, а партийные. В тебе говорит партия. В этом смысле один из вопросов выставки был решен: конфликт, не представимый в регионах, проявляется в столицах как партийная идентификация; в этом смысле выставка оказалась состоятельной. Можно три-пять дней вешать выставку и сладко общаться, но в какой-то момент, когда происходит переключение в партийный режим, случается большая буча. Все вокруг включаются в эту бучу, как в привычную игру. Это очень мощная центростремительная сила. Любопытно наблюдать, как человек теряет свою индивидуальность, утонченность мышления, и в каких ситуациях.

II. Слабая тема

 — А были ли какие-то выставки в Новосибирске в последнее время, которые тебе запомнились, в которых ты участвовал? Ты выставляешься где-нибудь в Новосибирске?

В Новосибирске как-то так повелось, что нет площадки, которая бы честным образом как-то будоражила. И в последнее время, несмотря на то, что я работаю с ребятами из Новосибирска и делал какие-то проекты, результаты здесь, в этом городе, не присутствовали, хотя они могут представлять интерес. Мне трудно сказать, почему так происходит. Был период времени, когда мы с Лизой Новиковой обитали на улице Военной, там было естественно, что ты создаëшь вокруг себя какое-то пространство, кого-то приглашаешь… Потом была попытка выйти в публичное пространство, она закончилась весьма специфично. Можно сказать, что и очень успешно, и вовсе не успешно, потому что эта попытка не продолжилась. Это был выход с академгородковским воркшопом с участием Гëте-Института, СЦСИ и так далее. С одной стороны, это крупное событие. Я таких крупных событий в искусстве и около-искусстве в Новосибирске и не припомню с тех пор. И это был последний крупный публичный проект, которым я здесь занимался.

— Была же ещë потом выставка цифрового искусства в ГЦИИ, которую ты курировал.

Да. Там был маленький зальчик, который я курировал. А большой зал курировал Денис Ефремов. У меня просто есть измерение личного внутреннего напряжения, воли художника, который в длительности еë как-то тратит. В случае воркшопа в Академгородке это измерение качественно намного выше. И на организационном уровне, и на уровне задействованных сил, географии участников. А в ГЦИИ была маленькая выставочка… Почему она для меня маленькая? Работ там было немало, но они все были сделаны уже заранее. Ты относишься к некому кругу художников, и когда какая-то такая тема происходит, ты просто задействуешь уже готовые связи — и всë готово. То есть такие выставочки нормально делать раз в месяц. Как мы сейчас делаем здесь, на квартире. Если по две недели в Питере не обитать, где-то ещë не жить, то можно было бы хоть раз в неделю делать. Или раз в две недели, чтобы не надоело. Такие выставки скорее средовые: поддерживаешь какие-то контакты, общаешься вокруг этого.

— Ты говорил, что был период, когда ты вышел в какое-то более широкое пространство. Выставки, которые проходят здесь, в этой квартире, всë-таки более кулуарные, в духе студии на Военной. А почему всë так заглохло с проектами, подобными воркшопам в Академгородке?

В студии на Военной, чтобы отбивать аренду, мы действительно трудились. Было три, четыре, пять мероприятий в неделю, это очень утомительно. Нельзя сказать, что это кулуарное занятие. Чтобы с такой интенсивностью ещë кто-то действовал в Новосибирске или в Сибири — не знаю, не знаю… Там были личные рекорды. На одном из квартирников было 90 человек, тоже не так часто на такие события приходит такое количество людей. Здесь то же самое: на открытии недавней выставки было человек 60-70, и в течение недели человек 30 пришло, и на закрытие — человек 50-60. Много ли событий в Новосибирске собирает такое количество людей? Тоже не уверен. Поэтому измерение кулуарности скорее следует переводить в измерение тактических средств. Ты понимаешь: чтобы работать в каком-то зальчике, даже с хорошим светом, стенами и так далее, тебе нужно потратить столько сил. Гораздо проще освободить комнату и в удобном для себя режиме, в удобное время, чтобы тебя в девять часов вечера никто не выгонял, повесить всë, пригласить друзей, накрыть стол. Готова ли какая-либо институция работать в таком режиме здесь, в Новосибирске? Известно, что не готова. Это здесь почему-то не получается. Поэтому пока что мы имеем то, что имеем, и используем это настолько, насколько можем.

Почему не получается с воркшопами? Потому что для воркшопов всë равно нужна какая-то организационная база. Меня постоянно, если честно, спрашивают о них. Странная вещь, почему-то именно это зацепилось у людей в сознании, что я могу прочитать лекцию о цифровых технологиях в искусстве или организовать вокруг этого практику. Могу. То, что касается публичного образования, в один момент перерастает героический период, и, чтобы продолжиться, должно приобрести институционализацию. Обсуждались предложения от той же НГАХА (Новосибирская архитектурная академия, теперь НГУАДИ — прим. ред.). Они упëрлись в то, что, во-первых, я не имею законченного высшего образования, и во-вторых, в силу стандартов должен приходить в течение пятнадцати недель один раз в неделю и проводить занятие. Помимо того, что я не могу быть привязанным к городу несколько месяцев подряд, мне также понятно, что при таком подходе мои непрофильные занятия просто растворятся во всей прочей академической занятости студентов. Как войдëт, так и выйдет. Я предлагал режимы интенсивов, которые задействуют то же количество часов — в формате неделя плюс неделя, например. Но в тот момент в Академии к такому оказались не готовы.

— То есть сейчас ты пока что сосредоточен на выставках в этой квартире?

В силу того, что постоянно что-то делаешь, ты всегда готов взять и переключиться. Как только появится ощущение, что можно где-то что-то сделать, что имеет какой-то смысл, я за это возьмусь. У меня нет такого принципа, что я здесь ничего делать не буду. Когда я увижу, что материал начинает поддаваться, возьмусь… Ты живëшь и потихоньку щупаешь: есть какой-то контакт, нет его. Если есть движение, начинаешь сильнее давить. В этой квартире мы тоже уже года полтора живëм, до этого у нас были локальные мероприятия: субботние и воскресные встречи, связанные с литературными переводами. Появилась идея сделать выставку на 8 марта: вот, сделали выставку. Нормальную выставку сделали, учитывая то, что она была сделана из ничего за три дня.

— Вопрос про твоë образование. Первый вопрос — про философское образование, которое ты получал. Оно как-то пригодилось? Повлияло ли оно как-то на твой художественный метод, на то, как ты работаешь?

У меня три брошенных образования, и одно я чуть не бросил недавно (смеëтся). В силу того, что три года потратил на то, что читал первоисточники, — историю политических учений, философию — в тот момент, когда попадаешь в искусство, понимаешь, что все говорят, но при этом не имеют системных представлений ни о политическом, ни о философском. Практика показывает, что такой перевëрнутый вход в искусство со стороны гуманитарного знания иногда полезнее, чем со стороны ремесленного умения. Ремесло в искусстве уже давно под вопросом. Необходимые пакеты знаний о ремесле сейчас текучи, их необходимо постоянно обновлять, освоить эти умения иногда легко, иногда очень трудно, но зачастую недостающие умения можно просто задействовать как внешние ресурсы. Намного важнее понимать происходящие процессы, их ловить и выдавать идеи и формулировки. В Новосибирске, кстати, высокая техническая и сервисная культура: здесь хорошо с цифровым производством — с робототехниками, с дизайном, — но большой дефицит идей. Большущий. Интересные формулировки на уровне идей можно наблюдать очень редко. Какие-то высказывания происходят, скорее, как рефлексы, чем как что-то рефлексивное.

— Расскажи ещë про своë питерское образование.

Оно закрыло мою историю с образованием, получился хороший комплект. Когда я учился в школе и университете, у меня было подозрение, что образование может быть по-иному построено. Но тогда у меня не было никаких подтверждений, поэтому я просто отчислялся и двигался дальше. Я учился в Школе Родченко, это был хороший московский опыт, но он тоже имел свои ограничения и пределы. И, когда появилась возможность поучиться в Питере, стало понятно, что питерский опыт другой. И в этом смысле питерский опыт сформировал полноту моего образования. Помимо того, что для российского художника я довольно активно работаю в регионах, перемещаюсь из города в город, теперь у меня появилось какое-то комплексное знание: регионы, Санкт-Петербург, Москва. Могу сказать, что мне теперь знакомо, что происходит в России.

— Логичный следующий вопрос: тогда почему не уехать в Москву или в Питер? Почему ты не остался там?

Мне нравятся специфичные вещи, а они всегда очень слабые, это то, что можно назвать слабой темой. То есть ты не присоединяешься на уровне солидаризации к какому-то большому нарративу, когда ты поднимаешь известные флаги, восстанавливаешь соответствующую иконографию с небольшим изменением — и вперëд. Иконография в этом смысле присутствует повсеместно, еë очень легко имитировать со всем отсюда вытекающим. Мне интереснее работать с невысказанным контекстом. Меня будоражит молчаливый контекст, который не имеет своего языка или голоса. Это гораздо более радикальный опыт, чем опыт приобщения к какому-то большому нарративу наших столиц. И второй момент: если честно, посади напротив меня какого-нибудь москвича или питерца, мне и сказать ему будет нечего.

— Почему?

Может быть, он мне просто неинтересен. Может быть, он… фрагментарный. Мне деревенские люди нравятся, они цельные. В регионах в силу того, что ты должен больше уметь, меньше специализаций — больше умений, опыт более специфичен. Никаких систем нет, ничего не работает, необходимо творчество, чтобы только держаться на плаву. В итоге смотришь на художественные сообщества, и каждое оригинально уже в силу найденного способа выживания. Поэтому с этим интересно работать. Более того, в Сибири я знаю контекст, я здесь вырос. И ещë один очень важный момент, почему образование очень важно для меня и почему, может быть, я в Сибири тусуюсь: когда мне было шестнадцать лет, я учился на первом курсе, я помню это ощущение… Я переходил дорогу напротив второго корпуса КемГУ, и меня как молнией пробило: вот было бы какое-то такое место, где можно было бы заправиться знанием, опытом. Про университет уже было понятно, что он про другое. И интуиция в этот момент подсказала, что такого места в округе нет. В чëм был шок-то: и вопрос, и ответ пришли одновременно. И дальнейшее показало, что это именно так. В этот момент симпозиум «Сибирская Nova Kultura», который проходил в Кемерово, — СNK — потерял своего куратора, Игоря Давлетшина, который разбился вместе с новосибирским художником Максимом Зоновым и директором Новосибирского центра Кондратюка Алексеем Поливановым. Симпозиум потерял остроту и начал загибаться, старая генерация просто развалилась, куда-то уехала, пропала. И мы росли в таком состоянии, когда можно было брать на себя всë что угодно целиком и самим придумывать, что с этим делать. Так появились музыкальные фестивали, которые я начал делать в 2007 году, из этого народилось сообщество. И пришло понимание того, что если ты не делаешь вброс в свой город (или какой-то другой город, который тебе небезразличен), то люди ходят такие же ошарашенные, думают, что мир конечен, делать нечего, нужно ехать в Питер или ещë куда-то, совершают жесты отчаяния. Это, конечно, ни к чему не ведëт. Стратегия типа «уезжайте-уезжайте» в конечном счëте пагубна и для тех, кто остаëтся, и для тех, кто уезжает. Для тех, кто уезжает, — потому что стоит вопрос их социализации. Особенно если уезжаешь за границу, потому что ты в их детские игры не играл и вообще не понимаешь, как это всë функционирует. А те, кто остаëтся, теряют собеседника, потому что художников на полумиллионный город рождается пять человек. На полуторамиллионный, может быть, пятнадцать человек или того меньше. И в итоге — пять уехало, связи порушились, ждëшь, пока кто-нибудь народится. Или пока кто-нибудь вернëтся. И вообще это как-то стрëмно. Как в футбол играешь: играл за одних, сменил майку — и уже за других играешь. Мне это не нравится. Я часто слышал что-то в духе: почему ты остаëшься, тебе надо ехать… От очень разных людей. А кто будет этим всем заниматься? Те, кто говорит, что мне надо ехать, не будут.

III. Политика и Ленин

— Вопрос немного в сторону. Когда мы говорили о твоëм образовании, ты сказал, что мало идей и рефлексии, а знания в области философии и политики в этом смысле помогают. Соответственно, теперь вопрос про политику. Насколько художнику вообще важно быть политически сознательным?

Политику можно по-простому понимать как динамику социального. И искусство не то чтобы должно, но может быть тем, что эту динамику как-то активизирует. Политика — это же не президент и Государственная дума, а, к примеру, то, что связано со зрением: как человек видит, какова его визуальная культура, каким инструментарием он владеет. Это тоже политический вопрос: владеет человек инструментами или не владеет, может ли он получить образование или нет, может ли он получить доступ к достижениям культуры или нет. Создание автономных сообществ — это тоже политический вопрос.

— Ты как-то затрагиваешь эти вопросы в своих проектах? Можешь привести какой-то пример?

Во-первых, затрагиваю. Во-вторых, нужно понимать, что, создавая автономные пространства (и здесь, на Горького, и на Военной), мы решаем те задачи, которые не решаются на институциональном уровне. Музей не может что-то сделать, это делаем мы. Академия не может что-то сделать — это делаем мы. Видимо, им для контакта с нами нужно приложить слишком много усилий.

Или, к примеру, вопрос городской идентичности и её трансформации — чем не политический вопрос? На кемеровском воркшопе для меня было личное открытие: я там прожил столько времени и понял, что из–за супер-идентификации этого города в качестве города шахтëрской культуры в нëм была уничтожена химическая культура, город перестал быть центром химической промышленности. Политический ли это вопрос? В общем-то — политический. Как мы шутили, вводили такую шуточную тему: Кемерово не столица шахтëрского края, а столица молекулярного дизайна. Звучит совершенно по-другому, молодëжь сразу как-то не так коробит. У тебя мама-папа не шахтëр, ты не шахтëр, и в таком случае как-то можно найти своë место. Кто способен решать вопрос об этой идентичности? Возможно ли проводить эту дискуссию, как еë проводить, на каких площадках? Политика — это вовсе не обязательно какая-то тема, связанная с конфронтацией. Хотя в этом случае тоже есть конфронтация. Все говорят про шахтëров, а вузов в Кемерово больше, чем в Томске, — и студентов там больше — но никто этого не знает. Я называю те темы, на которых городскую идентичность можно выстроить совершенно по-другому. Когда идентичность города давится региональными властями в сторону угледобычи, получается не самая привлекательная картина.

Вот я рассказал о каком-то большом деле, но оно совсем незаметное, а то, что имеет материальную форму, с одной стороны, заметное, а с другой — выглядит как что-то карикатурное. К примеру, мы делаем в Ижевске и в Питере мобильную баню. Прозрачную. Очень весело, но для меня это тоже важный вопрос, связанный с режимом существования тела в городской среде. Я даже не могу это раскручивать на словах: мне внутренне понятно, что это такое.

— А что ты думаешь про такие инициативы, которые периодически возникают, в духе выставки «71 Ленин» (выставка, посвящëнная не только и не столько вождю, а скорее дню рождения молодëжного центра «Этаж» на ул. Ленина, 71, где работает художник Денис Ефремов), в которой ты участвуешь? Какое место для себя как для художника ты видишь в такого рода выставках? Про которые неясно, насколько это искусство, насколько история, насколько политика, насколько развлечение…

Является ли эта выставка про Ленина политической, я, честно говоря, не уверен. Если и является, то политически-конформистской. Мы с Денисом еë обсуждали, и я предложил: давай привезëм Колю Олейникова (из арт-группы «Что Делать»), он может сделать замечательную роспись. И тут же понимаю, что именно в этой точке, в таком естественном предложении, которое можно взять и сделать на раз, всë начинает скрежетать. Это становится таким ответом, маркером: сразу видишь ответы на все вопросы. Кому будет легко это сделать, кому — тяжело, кому — очень тяжело.

— Что вообще делать в такой ситуации? Когда есть, с одной стороны, какой-то запрос, а с другой стороны, тема-то политическая: 2017 год, столетие революции, Ленин. И эта тема очень сильно затушëвывается в рамках выставки в молодëжном центре.

Сложный вопрос, сложный. Его точно так же можно замкнуть с вопросом о том, хочу ли я вообще что-нибудь делать в Новосибирске. Когда понимаешь, что очень много предложений, в которые ты с лëту не вписываешься, в какой-то момент становится очевидно, что надо редуцировать внешнее участие и заниматься своим делом. Интересна ли мне эта тема? Очень интересна. Я сейчас начинаю исследование, посвящëнный домам культуры. Это удивительная тема, которая начиналась как освободительная практика. Дома культуры предлагали практику освобождения широким массам населения. И с 1917 по 1933 год, всего за шестнадцать лет, это превратилось в практику подавления. Дома культуры стали фабриками по производству маршей, колонн человеческих костюмов, музыкальных оркестров. Меня интересует динамика того, как это происходило, я пытаюсь понять, в какой момент произошло это сгибание. Открывается очень много всего связанного и с Лениным, и с конструктивистами. Но насколько такие мои изыскания могут присутствовать здесь, в Новосибирске? Если я всë это вывалю на выставку про Ленина, то это будет такой over-level, это будет не к месту, потому что есть ожидание маленького креативного высказывания, тусового: пришëл с какой-то штучкой, прибил еë или поставил, вот — стоит. Хорошо это или плохо? Я объяснил, почему здесь большая тема не будет работать, а что касается маленькой темы… Всë зависит от человека, который будет это собирать, от того, насколько его сознание способно протягивать связи между объектами.

К примеру, здесь, на квартире, к 12 апреля мы делали выставку «про космос». И оказалось, что участники всех возрастов — и школьники, и студенты, и детсадовцы — приносят не самостоятельные работы, а артефакты своего образования. Оказывается, что образы космоса, Гагарина сопровождают нас на всëм протяжении образования от пяти лет до двадцати пяти, от детсадовца до выпускника или магистра архитектурной академии. Космос присутствует на протяжении всего образования, он вписан в образование, и в каждый момент времени выполняет очень разную роль. Для пяти-, шести-, девятилетнего ребëнка попытка понять космос, устройство Вселенной и сформулировать из этого образы, проверить их на взаимодействие, собрать из этого какой-то сюжет — это совершенно потрясающая практика. Потом идёт процесс банализации, которая приходит к около-илон-масковскому коммерческому заселению Марса в архитектурных проектах с полным отсутствием следов мечтания и фантазии — такое агенство недвижимости с необычным антуражем. Когда стал просматриваться этот сюжет с образованием в составе работ, в выставке для меня проявился интерес, которого не было на входе. И стало понятно, что учебные работы, которые по началу отталкивали, стали наоборот привлекать внимание. В итоге в своëм внутреннем измерении выставка всë равно имела какую-то отличительную состоятельность.

IV. Поколения и энтропия

— Вопрос про развитие. Ты уже давно во всëм этом варишься и можешь со стороны наблюдать: есть ли какое-то развитие в художественном поле Сибири и Новосибирска? Меняется ли что-нибудь? Или уходят одни люди, приходит какая-то новая кровь, и всë продолжается по кругу?

Что меняется? Я приехал в Кемерово месяц назад и с удивлением обнаружил, что осталось три человека, которым я могу позвонить в своëм родном городе. Изменение ли это? Конечно, это изменение. Есть какие-то миграционные процессы, они постоянны. Есть ли какие-то качественные процессы? Меняется ли качественно ситуация в Сибири вообще? То, что мне не нравится, — это увлечение активизмом, он зачастую очень примитивный. К сожалению, у меня целый ряд друзей или знакомых впали в активизм. Где-то это симпатично, но в общей массе совсем нет. Форма в этом жанре слишком похожа на содержание. Если ты борешься за эмансипацию, то ты должен орать: «эмансипация, эмансипация, эмансипация». И это будет смотреться как вещь про эмансипацию. Если ты против эмансипации, то ты орëшь: «против эмансипации, против эмансипации, против эмансипации». Мне кажется, что это довольно серьëзное упрощение, причëм оно происходит на позиционном уровне: ты позиционируешь себя как принадлежащего к какому-то сообществу, и этого достаточно. Никто не проверяет тебя ни по каким критериям, не пытается разобраться, нет дискуссии, в ходе которой можно было бы понять, что, может, ты вообще не про это. Это меня смущает.

Что касается остального, за время, в течение которого я здесь обитаю, происходили институциональные изменения, и они, конечно, фрустрируют. Каждый раз есть какое-то ожидание, что сейчас начнëтся, — и опять не началось. И в какой-то момент просто перестаëшь ждать, живëшь, свое дело делаешь — и нормально. Какие ещë изменения? Появилась всë-таки новая генерация, симпатичная, мне очень нравится. У них какое-то другое ощущение визуальности и в фотографии, и в графике, и в живописи. Моя же позиция такова: добраться до изменений в Сибири нужно, начиная с того, что меняешь себя, сам растëшь, получаешь новые навыки. Сделал пару объектов, несколько событий — вот и изменилась Сибирь. О том, куда менять, в общем-то тоже известно: нужна автономность языка, если совсем вульгарно — следует общаться с миром напрямую, а не посредством наших столиц. Вот такого рода качественных изменений, к сожалению, не происходит.

— А есть ли какие-то тематические, проблематические изменения? Есть ли ощущение, что какие-то темы, которые были важны и интересны в искусстве десять лет назад, куда-то ушли, и сейчас важно что-то другое?

Очевидно, что есть совсем старшее поколение художников, которые почему-то вышли на гэги, какие-то быстрые эффекты, поп-артовские пародийные образы. Есть ощущение, что это время, конечно, уже прошло, это действительно уже искусство прошлого. Затем было увлечение активизмом и какие-то его ответвления, появление в Сибири феминисток, достаточно экзотическое для моего поколения. Когда мне было двадцать лет, если бы мне сказали, что в Сибири есть какая-то феминистская арт-группа, я бы удивился. А сейчас это общее место — платье, вагина, матка, пара нужных цитат. Меня интересует совсем новое поколение, которому сейчас 18-20 лет. У них ещë нет в каком-то смысле языка, но ты чувствуешь, что уже есть новые интонации. Во что это выльется, вообще не знаю. Я сам ещë являюсь тем, кто за этим языком пока только гоняется, нащупывает его. Навыков много, насмотрелся и понаделал уже немало всего. Самое время остаться наедине с самим собой и работать, работать и работать.

— А каким ты ощущаешь своë поколение?

Оно очень разное, потому что в каждом городе есть какая-то своя тема, вокруг которой люди начинают общаться и что-то делать. В Кемерово и Томске, допустим, это была музыка. В моëм поколении нам была доступна только музыка, которая распространялась на mp3, и видео, которые выкачивались из интернета по телефонному модему ночью. Так мы добрались до чего-то необычного в жизни и сами начали делать что-то похожее. Когда я приехал в Новосибирск, здесь таких опытов совершенно не было, всë организовывалось вокруг совершенно других сфер. Моë поколение… Как будто многих так вот легко вспомнить. Скорее вспоминаешь таких персонажей, как Максим Нерода. Совершенно охренительный художник. Где, что, когда, кто его знает сейчас в Новосибирске? Выйди и опроси молодую генерацию, да и немолодую: знаешь Максима Нероду? Мало кто ответит «да». В Питере несколько человек помнят, и в Москве, я знаю, есть несколько человек.

— Понятно, о ком ты говоришь, когда речь идëт о старшем поколении. Молодое поколение тоже заметно: они активны, везде участвуют, всюду ходят. А куда рассыпалось поколение художников твоего возраста?

Возможно, это вопрос медиа, которые выбрало поколение. Какова сохраняемость тех медиа, которые ты естественным образом выбираешь. Очень прикольную штуку однажды выдавал Сергей Ануфриев. Он рассуждал так: вот графику я ценю меньше, чем живопись, потому что живопись сохраняется дольше. А вот драгоценности я буду ценить ещë больше, потому что они сохраняются совсем долго. Получилось так, что старшее поколение (совсем старшее), во-первых, работало с тем, что сохраняется долго. Во-вторых, был интерес или естественная привычка как-то это всë сохранять. А сейчас кого удивишь современным искусством? А во-вторых, какие институции занимаются его сохранением? Была ли музеефицирована за последние десять лет хоть одна работа художников моего поколения? Здесь играет роль то, что не оказалось ни собирателя, ни музея, который бы архивировал актуальный процесс. А для нас процесс, событие по умолчанию важнее, чем результат.

— Но есть же интернет…

Интернет — это смешно. Я тебе как раз говорю про Нероду: был даже какой-то сайт, не знаю, работает ли он сейчас. Один раз не проплатил хостинг, и этот сайт уже неживой, и вместе с ним каюкнулся какой-то просто огромный пласт культуры. Который принадлежал бы этому городу, если бы кто-то в этом городе хоть немного задумывался бы о том, какую ценность это несëт. То же самое со мной: в силу отсутствия документаций, и, самое главное, ценности этих документаций, всë забывается самим собой же. Вот сделали мы выставку цифрового искусства в ГЦИИ. И что? Какие последствия? Вот ты мне напомнила про эту выставку, и что толку? Куда она делась? Или сделали мы эту выставку (наукоëмкого искусства — прим.ред.) в СЦСИ после воркшопов в Академгородке, куда это всë делось? Это вещи, вокруг которых можно было бы создавать какой-то статус. В Новосибирске работает какая-то очень мощная энтропия. Раньше была гипотеза, что делаешь какую-то тему, уезжаешь на три месяца, и всë пропадает в ноль, всë выравнивается. Сейчас я уже точно знаю, что достаточно на три дня уехать — и всë как не бывало. Это потрясающая сила, я не могу понять, что это такое. Здесь очень тяжело что-то нарабатывать. Особенно во внешних пространствах. Я поэтому и пришëл к выводу о необходимости тактических пространств: вот уже второй квартирный проект, и он живëт. А за это время появляются и исчезают институции, надежды, связанные с ними, то маячат, а то их уже нет, а квартирка продолжает жить.

Вот, как мы выяснили, моë поколение оставило после себя какие-то следы в интернете, которые каждый день исчезают. И всë. А что? Медальки за это не вешают, грамоты не дают, никуда не привлекают, живëшь сам по себе и живëшь. Два года ничего не делал — никто и не вспомнил. Мышление городами такое заскорузлое: если живëшь в одном городе, создаëшь какой-то пульс, то тебе пишут, что-то предлагают. Как только возникло ощущение, что ты куда-то уехал, то будто умер. Это деревенское сознание: в деревнях, когда в армию провожали, то как будто хоронили. Здесь то же самое.