Понятие «эстетичный» зачастую воспринимается нами как «эталонный», «безукоризненный», и, следовательно — «безопасный». Разве может нести угрозу то, что признано массовой культурой как безусловно ценное? Например, старинный итальянский город, обожаемый туристами со всего света — Венеция? Иэн Макьюэн в романе «Stop-кадр!» (вариант русского названия — «Утешение странников») убедительно доказывает, что еще как может. Более того: каждый переулок Венеции потенциально опасен для праздных путешественников, ищущих привычного комфорта. Эффект постоянно изменчивой, враждебной реальности создается благодаря эстетической иллюзии, которую умело разворачивает перед нами всеведущий нарратор.
Эстетичность в нарратологии не равна красоте — автор намеренно показывает нам самые тривиальные, даже отталкивающие вещи. Венеция Макьюэна — это грохочущие баржи, ржавые балконы, обшарпанные колонны, обклеенные пёстрыми объявлениями, вездесущие мешки с мусором, жара и толчея. Но, если мы обратимся к изначальному значению греческого термина aisthetikos — «чувствующий, чувственный», — и вспомним, что эта философская дисциплина изучает природу всего многообразия выразительных форм окружающего мира, то нам не в чем будет упрекнуть повествователя.
Отношения между персонажами романа тоже по-своему эстетичны. Их эстетика выражена на сниженном уровне повседневных, однообразных, повторяемых действий. Это эстетика отстранённости, безучастного наблюдения. Поначалу манера общения между главными героями, Колином и Мэри может показаться странной; вскоре она и вовсе нам наскучит — мы устанем ждать, когда же они начнут действовать, а не только рефлексировать по поводу своих взаимоотношений. Но им даже не приходит в голову даже взять с собой туристическую карту, чтобы снова не потеряться в этом лабиринте Минотавра. Точка зрения на события постоянно меняется, фокус то и дело смещается: иногда мы видим происходящее глазами «всевидящего автора», иногда — только Мэри или только Колина (вернее даже не «видим» — просто «следуем за рассуждениями»). Но эти два действующих лица так и останутся пассивными, «пациентами». Они то и дело теряют интерес к городу, хотят уехать — но не могут.
Венеция уже заинтересовалась ими и расставила ловушки. Им вроде бы хочется посмотреть на музейные сокровища — но они почему-то снова сворачивают не туда. По ходу сюжета персонажи постоянно стремятся к удовольствиям — покурить «косячок», выпить вина, покататься на катере, — но исполнение этих желаний не доставляет им желаемого наслаждения, а то и вовсе оборачивается страданием.
Даже кульминация романа — жестокое убийство одного из героев — предстает перед нами как своего рода эстетизированное представление. Для маниакальных персонажей-антагонистов, Роберта и Каролины, это, безусловно, наслаждение: они «приносят жертву», которая должна возродить их страсть. Испытывает ли при этом читатель очищение от своих страстей, катарсис (что также является важным понятием эстетики)? Увы, нет, поскольку к тому моменту Колин и Мэри уже настолько обезличились, что сопереживать им трудно. Можно предположить, что Макьюэн сознательно нарушает законы общения между читателем и нарратором, лишая героиню эмоциональной разрядки (либо переносит ее за пределы повествования — когда Мэри вернётся домой и, вероятно, полностью осознает произошедшее с ней). И, пока мы старательно пытались вызвать в себе сочувствие к непостоянным, колеблющимся персонажам-пациентам, главным действующим лицом и главной эстетической категорией этого текста оставалась сама Венеция.
