Тут, наверное, не наберется слов на рассказ. Наверное даже на пол страницы не наберется. Просто пробежало что-то в памяти и захотелось тебе сказать. Может быть, ты знаешь, что когда закончилась война, твоему деду Шуре был двадцать один год. Его взяли на фронт в семнадцать. Он был химик-разведчик. Я так и не догадался спросить его о том, что такое химик-разведчик. Но в интернете наверное есть что-то. Дед, рассказывал о том, что они как-то раз брали языка зимней ночью. Язык — это, тот кто будет говорить. То есть тот кого заставят говорить. Возьмут в плен и заставят говорить. Так я понимаю. Я об этом тоже не спросил. Дед рассказывал, что они весь день просидели в дровах. Они — это русские солдаты. Русские солдаты весь день просидели в дровах, сложенных на улице. Зимой. А потом когда наступила ночь, то немецкий постовой остался один. И он захотел по нужде и отошел в сторонку, и сел, и тогда они подкрались сзади, и зажали ему рот рукой, и взяли его. Дедушка всегда рассказывал о войне только то, что можно рассказать детям. То есть для меня та война — это война где они побеждали. Сидели месяц в сырых окопах в воде, весной и побеждали. То что в окопах холодно, оставалось за границами картинки, которую я видел. То что весной в лесу по ночам поют птицы, поют громко, я услышал впервые в 37 лет в Швеции в лесу. Там лебеди били крыльями по воде и кричали, и еще кричала какая-то ночная птица и плыло эхо по лесу и воде. Да, у дедушки потом был туберкулез, я слышал об этом, но это тоже далеко как-то, даже и сейчас как-то далеко. Они шли и побеждали, и потом стал праздник, и салют на Самарской площади, и мы всегда будем сидеть за столом у бабушки Веры в этот день.

Но я не об этом хотел сказать. Он однажды ответил мне. То есть, спросил: «А что ты хочешь узнать? Что тебе интересно?» Я тогда уже вырос и как-то пытался подойти к нему ближе. Или подойти иначе. Я перестал называть его дедушка, а начал обращаться к нему Дед. И искал, как встретиться с ним мужчиной, но не знал как, и сидел рядом молчал. Но иногда начинал задавать вопросы. Вопросы от ума. Спросил про войну. Спросил, как будто это его тема и он захочет рассказать. Как будто, ему должно быть приятно, что я интересуюсь. А он в ответ спросил: «Зачем?». Спросил отодвинувшись и, наверное, через это развернулся ко мне своей мужской стороной. Но я не был готов и ответил как по шпаргалке: «Ну, интересно», — и стало стыдно, сразу же почувствовал, насколько это неподходящее слово, к тому о чем я спрашивал. И дед сердито так бросил: «Че интересного?». А потом проговорил сухие какие-то неинтересные факты. Ничем не наполняя: «Атака. Мы отступаем. Первым с поля бежит командир. За нами река. Он переплывает реку и выходит на берег и стреляет в своих, чтоб никто не узнал, что он бежал. Стреляет, пока, кто-то из своих не догадался его пристрелить». Дед проговорил это так, что это заняло очень мало места в пространстве. Совсем мало. Он не хотел этого в жизнь нести. И не нес.

Я всего этого знать не хотел и не хочу. И это не стало большим во мне, чем дед обозначил. Но большим стало другое. Я узнал тогда, что дед о войне всегда молчал. Его молчание стало большим. Он тоже о ней не хотел ничего знать. Не хотел ничего знать. Но знал.

Но я о другом хотел. Он рассказывал о том, как спас ребенка из огня. Немецкого ребенка. Уже близко к Берлину. Горели дома. Женщина бегала у подъезда и кричала: «Киндер! Киндер!». Смешное какое слово. Но для женщины это было по другому. Это было что-то, что у нее из живота орало нечеловеческим голосом, без разбору кому, всей земле, небу, ему русскому. Чужому. Дед этих слов не говорил, рассказывал просто, но все было слышно. И он русский солдат, рванул в горящий дом. И там в дыму нашел живой комочек. Вынес и отдал ей. Она схватила ребенка и расцарапала деду лицо и чуть не задушила. От благодарности, и спазма, и слез. А потом был еще один немецкий ребенок. Тот просто лежал на земле. Грудной. Грудной, это значит, что его кормили грудью, до того момента как положили на землю. То есть его мама кормила грудью, а потом положила на землю и не смогла поднять. И дедушка, которому был двадцать один год, он, видимо, ходил и подбирал немецких детей. Подбирал детей с земли или из огня, ну где найдутся. Наверное это и есть то, что химик — разведчик, делает на войне. Подбирает детишек и отдает мамам. Если мама есть.

А этого он взял на руки, а мамы нет нигде. И ребенок не кричит, потому, что крик уже закончился, и личико такое синее. И дед тогда нашел сгущенку. Банку сгущенки. И я знаю, что Герой это тот, кто может найти банку сгущенки посреди войны и дать ребенку. В некоторых немецких военных мотоциклах существовал отсек для еды, он располагался под сиденьем. Там была брошенная техника и дед нашел сгущенку. Он открыл банку ножом, опустил палец в молоко и сунул ребенку в рот. И дед смеялся, когда рассказывал, как ребенок начал сосать палец и порозовел. А потом он отдал ребенка союзникам. Это были американцы. Дед первый раз видел темнокожих людей. У них все в порядке было и еда и врачи.

Но я про другое собирался рассказать. Я вот всегда думал, а как это лежали немецкие мотоциклы и другая техника? Здорово, наверное. Дедушка, говорил, что на Эльбе чуть не погиб по глупости. Сел на такой брошенный мотоцикл, завел без ключа, соединив проводки и поехал. Он не знал, что у немцев уже была система такая противоугонная, когда руль заклинивает, если завести без ключа. И дедушка, чуть с обрыва в реку не улетел, потому, что руль не мог повернуть. Но он догадался спрыгнуть. Зашибся маленько. Только бок разодрал и плечо.

Маленько. Дед однажды порезался маленько. Уже в мирное время, шел с работы и какой-то мужик с ножом подошел к женщине, дед подбежал за лезвие схватил, нож вырвал, дал в рожу, и в кусты спрятался, вдруг милиция за дебош накажет.

Я же про другое хотел сказать. Да еще вот. Он дошел до Берлина и был на Александр Плац. Я тоже там был. Там торговый центр из бетона и еще какие-то бетонные здания и много асфальта. В общем красиво. Ну, не очень. Ну, обычное место такое. Александр Плац. Он тоже там был. И когда я там был, и видел много людей, и не нашел никакого признака его присутствия, у меня поперек горла встала эта площадь. А потом я подумал, что я и есть признак его присутствия.

В общем, вот что я хотел сказать. Когда закончилась война. А она не сразу закончилась. 8 мая накануне победы они вели бои, в каком-то пригороде и немцы отстреливались с чердаков и по улицам двигаться было очень трудно. Потому, что ты как на ладони внизу, и в тебя стреляют, и ты не видишь откуда. И не хочется рисковать. А нужно продвигаться вперед. А дед старался лишний раз не рисковать. Он хотел вернуться. Он, например, никогда не пил перед боем. А перед боем иногда давали выпить сто грамм, и он рассказывал, что некоторые пили и потом кричали ура и вставали в рост, и падали мертвыми. Он не пил перед боем свои сто грамм. А после боя выпивал. Я не знаю, чем он занимался химик — разведчик. Но у него две медали за отвагу. Серые такие. Они у мамы. Можно посмотреть, если захочешь.

И вот они шли через этот пригород и немцы стреляли с чердаков и они с капитаном забежали в какой-то сарай. Укрыться от огня. И залетел снаряд и снес капитану голову. Это было 8 мая. Дедушка рассказал мне этот эпизод уже перед самой смертью. Он сказал, что многие погибли в этот день.

А еще он рассказал вот что. Вот что я хотел рассказать. Когда закончилась война он и другие русские солдаты возвращались домой на поездах. Возвращались долго больше месяца. Он ничего не взял из Германии, только корпус от противотанковой мины. Корпус немецкой мины был из хорошего пластика. Был похож на стакан. Я играл в детстве этим стаканом с резьбой. В общем дед был налегке. И ему был 21 год. А потом поезда встали очередной раз и нужно было ждать еще неизвестно сколько, может быть еще неделю или больше. А дом уже был близко. И он не хотел больше ждать. А хотел домой. И он не стал ждать. Он пошел пешком. Все были уставшие и остались ждать. А он хотел домой и не стал ждать и пошел пешком. И сколько-то десятков километров шел домой пешком.

Вот об этом я хотел сказать. Я хотел рассказать, что он шел домой пешком. И я представляю как билось его сердце, когда он шел домой.

А ведь это его, наверное, и сберегло, то что он все четыре года шел домой. Пешком. Может быть по этому он не нес с собой ненужные воспоминания. Он же к маме шел.

А потом он пришел домой. И мамы дома не было, она была в поле. А бабушка старенькая спала на печке. И он взял ее на руки и снял с печи. И сказал: «Я пришел».