«Московский дневник» Вальтера Беньямина vs. «Московская экскурсия» Памэлы Трэверс
Узкие тротуары, роднящие Москву с Неаполем, линии церквей и куполов, выдающие ее азиатскую тягу к окружности, тюрьма как самое счастливое место, китайцы, торгующие на морозной улице бумажными цветами — такой проступает Москва в «Московском дневнике» Вальтера Беньямина и «Московской экскурсии» Памелы Трэверс. Сквозь эти тексты видно отражение противоречивого города в пристальном взгляде двух разных людей.
«Московский дневник» Вальтера Беньямина и «Московская экскурсия» Памелы Трэверс — два свидетельства о советской Москве конца 1920-х — начала 30-х годов. Оба текста писались как личные заметки, без прицела на публикацию. Отсюда максимальная честность, а в случае Беньямина — интимность содержания и интонации.
Вальтер Беньямин, эссеист, философ, теоретик культуры, жил в Москве в декабре 1926 — январе 1927 года. Он приехал как частный турист, мог свободно перемещаться по городу, бывать в гостях, посещать кафе, музеи и театры по своему выбору и вкусу. Круг его общения составляли люди театральной и литературной среды, и город раскрывался прежде всего с их ракурса.
Памела Трэверс, поэтесса и писательница, прославившаяся серией детских книг о Мэри Поппинс, побывала в столице осенью 1932 года в составе туристической группы и была вынуждена изучать Москву по гос. сценарию: жить в выделенной гостинице и посещать заведения, входящие в программу «Интуриста». Кремль, Дом проституции, детский сад, Дворец бракосочетания, фабрика, стадион, Третьяковская галерея, тюрьма.
Несмотря на такой разный контекст поездок, оба смотрели на Москву сквозь схожие внутренние к ней вопросы. Сопоставив цитаты авторов с разным культурным и политическим бэкграундом, можно получить объемное представление о Москве и москвичах тех лет.
Город и архитектура
Вальтер Беньямин:
«Для архитектурного облика города характерно множество двух- и трехэтажных домов. Они придают ему вид района летних вилл, при взгляде на них холод ощущается вдвойне. Часто встречается разнообразная окраска неярких тонов: чаще всего красная, а также голубая, желтая и (как говорит Райх) также зеленая. Тротуар поразительно узок, к земной поверхности здесь относятся столь же скупо, сколь расточительно к воздушному пространству».
«О городе: похоже, что византийские церкви не выработали собственной формы окна. Завораживающее впечатление, малопривычное: мирские, невзрачные окна колоколен и главного придела церквей византийского стиля выходят на улицу, словно это жилые дома».
«В первой половине дня в соборе Василия Блаженного. Его наружные стены лучатся теплыми домашними красками над снегом. На соразмерном основании вознеслось здание, симметрию которого не увидишь ни с какой стороны. Он все время что-то скрывает, и застать врасплох это строение можно было бы только взглядом с самолета, против которого его строители не подумали обезопаситься».
«Замечено, что люди ходят по улице лавируя. Это естественное следствие перенаселенности узких тротуаров, такие же узкие тротуары можно встретить разве что иногда в Неаполе. Эти тротуары придают Москве нечто от провинциального города или, вернее, характер импровизированной метрополии, роль которой на нее свалилась совершенно внезапно».
Памэла Трэверс:
«Этот поразительный город похож на гигантские кинодекорации. Трудно привыкнуть к его азиатской тяге к окружности».
«Кто такой Василий Блаженный? В его честь воздвигнут собор, возвышающийся на Красной площади. Не могу назвать его образцом дурного вкуса, на мой взгляд, вкус тут отсутствует начисто — нагромождение одного архитектурного кошмара на другой».
Люди и их повседневность
Памэла Трэверс:
«Вдоль всех улиц тянутся очереди за продуктами. Люди стоят молча и серо. Их выносливость поразительна. На лицах застыло постоянное отсутствующее выражение, словно они находятся под наркозом».
«Вот чего не хватает в России — личного во взгляде! Повсюду тут встречаешь лица застывшие и невыразительные, а глаза стеклянные и пустые».
«Самое счастливое место, которое я видела в России, — это московская тюрьма. (…) Несмотря на грязь и невзрачность обстановки, лица заключенных сияли радостью. А почему бы и нет? Антиобщественный поступок, который привел их за решетку, стал для них глотком свободы, позволив вырваться из общей массы».
Вальтер Беньямин:
«Речь зашла о квартирах. Их оплачивают по кв. метрам. Цена квадратного метра определяется в зависимости от зарплаты квартиросъемщика. Кроме того, все, что превосходит 13 кв.м на человека, оплачивается в тройном размере, как квартплата, так и плата за отопление».
«Нищенство не агрессивно, как на юге, где назойливость оборванцев все еще выдает остатки жизненной силы. Здесь оно — корпорация умирающих. Углы улиц, по крайней мере в тех кварталах, где бывают по делам иностранцы, обложены грудами тряпья, словно койки в огромном лазарете по имени Москва, раскинувшемся под открытым небом».
«Безрадостная мещанская обстановка оказывается еще более удручающей, поскольку комната убого обставлена. Но мещанскую обстановку отличает завершенность: стены должны покрывать картины, подушки — софу, покрывала — подушки, безделушки — полочки, цветные стекла — окна. Из всего этого случайно сохранилось только одно или другое. В этих помещениях, выглядящих словно лазарет после недавней инспекции, люди могут вынести жилье, потому что помещения отчуждены от них их образом жизни. Они проводят время на работе, в клубе, на улице».
«В то же время есть
Власть и пропаганда
Вальтер Беньямин:
«Сначала в государственном магазине, там наверху, на длинных стенах вдоль всего помещения, картины, составленные из картонных фигур и призывающие к единению рабочих и крестьян. Изображение в распространенном здесь слащавом скусе: серп и молот, шестерня и прочие механические приспособления сделаны, невероятно нелепо, из обтянутого плюшем картона. В этом магазине товар был только для крестьян и пролетариев».
«Аплодисменты в театре были жидкими, и возможно, что это также объясняется не только самим впечатлением, сколько официальным приговором. Потому что постановка безусловно была великолепным зрелищем. Но такие вещи, по-видимому, связаны с господствующей здесь общей осторожностью при открытом выражении мнений. Если спросить малознакомого человека о его впечатлении от какого угодно спектакля или фильма, то в ответ получаешь только: “у нас говорят так-то и
Памэла Трэверс:
«Принцип — вот это слово! Оно звенит в ушах каждую минуту. Без принципов вы в России все равно что покойники. Зато, усвоив советские принципы, можете быть сколь угодно беспринципны».
«Сидя в русском театре, начинаешь понимать, как Советскому государству удалось довести страну до крайности: добавьте к природной склонности к актерству непрекращающуюся пропаганду и бесконечные плакаты, и вы сможете приручить человека к нынешнему режиму».
Магазины и уличные торговцы
Памела Трэверс:
«Торгсин — единственный магазин, в который нам разрешено заглядывать, наполнен обычной туристической бесвкусицей: русскими шалями, сотканными, скорее всего, в Бирмингеме, корявыми безногими деревянными фигурками, какие можно увидеть в любой кустарной лавке в Лондоне, а рядом, конечно, «новое советское искусство» — шкатулки, фарфор, медальоны с избражением тракторов, лебедок и кранов».
Вальтер Беньямин:
«Перед государственными магазинами часто встречаются очереди; за маслом и другими важными товарами приходится стоять. Здесь бесчисленное количество магазинов и еще больше торговцев, у которых, кроме корзины с яблоками, мандаринами и земляными орехами ничего нет. Чтобы защитить товар от мороза, его накрывают шерстяным платком, поверх которого на пробу лежат две-три штуки».
«Я разрешил загадку человека с алфавитной доской: он торговал буквами, которыми помечали калоши, чтобы не спутать».
«Я снова встретил китайцев, продающих бумажные цветы, такие же, как и те, что я привез Штефану из Марселя. Но здесь, похоже, еще чаще встречаются бумажные животные, по форме напоминающие экзотических глубоководных рыб. Потом еще есть люди, чьи корзины полны деревянными игрушками, тележками и лопатками (…). Другие расхаживают со связками разноцветных флажков за плечами. Все игрушки сработаны проще и добротнее, чем в Германии, их крестьянское происхождение совершенно очевидно».
«Все — крем для обуви, иллюстрированные книги, канцелярские принадлежности, выпечка, даже полотенца — продаются прямо на улице, словно это происходит не в зимней Москве с ее 25 градусами мороза, а неаполитанским летом».
Театр и культура
Вальтер Беньямин:
«У Станиславского шли “Дни Турбиных». Выполненные в натуралистическом духе декорации необычайно хороши, игра без особых изъянов или достоинств, пьеса Буглакова — совершеннейшая подрывная провокация. В особенности последний акт, в котором происходит «обращение” белогвардейцев в большевиков, столь же безвкусен с точки зрения драматического действия, сколь и лжив по идее».
«“Ревизор”, хотя он и был сокращен по сравнению с премьерой на час, все же закончился за полночь (…) И все же меня поразили невероятные расходы на постановку. При этом более всего на меня подействовали не дорогие костюмы, а декорации. За немногими исключениями действие происходило на крохотной наклонной площадке, в каждой картине на ней размещалась новая конструкция из красного дерева в стиле ампир и новая мебель. Тем самым создавалось множество прелестных жанровых картин, в соответствии не с драматической, а
Памела Трэверс:
«(…) всех туристов, чтобы они поняли Россию, надо водить в театр сразу по прибытии. (…) Помимо игры актеров, которая в основном была великолепной, и новой трактовки пьесы, помимо самого Гамлета, наиболее интересной частью спектакля для меня стала публика. Это были такие зрители, о которых мечтает любой актер, но находит, как правило, лишь на небесах — публика, которая отдает себя без остатка, как инструмент музыканту».
«В театре я чувствовала полное слияние с русскими, возможно, потому, что театр — единственное место, где они становятся свободными людьми и не ведут себя как члены групп, ячеек, советов».
