Makarychev A. From Chechnya to Ukraine: Biopolitical Patriotism in Times of War // Wilson Center. 2015.

В военном конфликте на востоке Украины в 2014–2015 годах за Россию сражалось немало добровольцев, которые брали на себя ответственность за собственные действия. То, что мы даже не слышим имен погибших, не поддается объяснению с позиций классической политической теории. К участию в подобных конфликтах добровольцев подталкивает низовой патриотизм; и, с одной стороны, за счет него государство может отрицать свою причастность к военным действиям, а с другой — пользоваться им в собственных интересах. Всплеск такого патриотизма в ответ на события Евромайдана сопровождался массовой поддержкой аннексии территорий и применения военной силы. Стоит отметить, что это явление далеко не новое и уходит своими корнями во времена Чеченских войн 1994–1996 и 1999–2000 годов.

Биополитический патриотизм не следует из чувства долга перед системой, напротив, он является производной и в то же время движущей силой националистического дискурса, базирующегося на принадлежности к символическому сообществу соотечественников, разделяющих один тип мышления.

По логике Мишеля Фуко это явление можно охарактеризовать как «биополитический патриотизм». Объект биовласти, по Фуко, это не территория, но население, поэтому биополитическая власть не столько стремиться к геополитическому контролю, сколько пытается управлять жизнью, надзирать и дисциплинировать тело. Специфический вид патриотизма, захлестнувший Россию после аннексии Крыма в 2014 году, — не что иное, как биополитический патриотизм, ставший следствием Чеченских войн. Для того, чтобы он функционировал, не нужно ни «рационального государства», ни «эффективного менеджмента». Биополитический патриотизм не следует из чувства долга перед системой, напротив, он является производной и в то же время движущей силой националистического дискурса, базирующегося на принадлежности к символическому сообществу соотечественников, разделяющих один тип мышления.

Лучше всего биополитический патриотизм можно понять через анализ нарративов российских фильмов времен Чеченских войн в духе постсоветского патриотизма. Биополитический характер такого патриотизма связан с тем, что государство (хоть и не является его началом), все равно пользуется им для мобилизации населения.

У Фуко биовласть отличается от суверенной власти тем, что первая существует на микроуровне и за счет этого может создать такой тип патриотизма, который будет выходить за рамки политического состояния, развиваясь в условиях агамбеновской «голой жизни». «Голую жизнь» в данном контексте можно интерпретировать как состояние, в котором человек находится за пределами влияния государства и правовых институтов. Хороший пример — образы российских военных в фильмах, посвященных Чеченским войнам. Солдаты за неимением каких-либо прав и находясь вне всяких юрисдикций словно «раздеты догола». В «Блокпосте» (1998) Александра Рогожкина в качестве валюты военные используют пули — один из примеров «голой» философии: «Главное в жизни — это хорошо пожрать, сладко поспать и глубже засадить. Все».

В условиях голой жизни государственной пропаганде очень легко манипулировать людьми, чье рациональное мышление можно подменить псевдовоспоминаниями о былом величии. Подобные манипуляции являются частью российской имперской идентичности.

В условиях голой жизни государственной пропаганде очень легко манипулировать людьми, чье рациональное мышление можно подменить псевдовоспоминаниями о былом величии. Подобные манипуляции являются частью российской имперской идентичности. Например, в рассматриваемых фильмах солдаты морально превосходят своих врагов-чеченцев, в чьих образах угадываются стереотипные небелые наемники. А появление на экране таких персонажей как снайперки из Украины (сериал «Стрелок» (2012), реж. Арман Геворгян) или Литвы (фильм «Чистилище» (1997), реж. Александр Невзоров) легитимирует войну как ответ на «внешнюю угрозу» со стороны «недружественных» стран.

В фильме «Русская жертва» (2008), благословленном Русской православной церковью и признанном многими российскими кинофестивалями, война в Чечне сопоставляется с имперской традицией. В тексте сценария напрямую обозначается, что «истинное» русское наследие состоит в царизме и православии, в то время как постсоветская Россия — государство олигархов и нацпредателей. Один из героев картины, срисованный с ключевой фигуры ельцинского режима Бориса Березовского, в разговоре с высокопоставленным военным признается в своем «предательском плане»: «А ведь как хорошо было в первую Чеченскую всем. Бои, перемирия. Одни города по пять раз брали и сдавали. И всем было хорошо… Меня беспокоят силовые структуры, усиление империи и все прочее. Сейчас делают ставку на силовиков, а мы оказались в стороне. А ведь мы создали нынешнюю Россию. Покажем им, кто командует парадом». Угадываемая отсылка к заговору против царя столетней давности довольно четко обозначает основной посыл фильма: Россия всегда оказывается жертвой «внутренних» врагов и сможет противостоять им, только если станет централизованным, возможно, авторитарным монархическим, государством с православием в качестве идеологической основы. Налицо сходство с тем, как на всех, кто выступает против военной кампании в Украине, навешивается ярлык «пятой колонны».

Русская имперская идентичность также проявляется в ностальгии по всему советскому. В кино присутствуют как явные, так и неочевидные параллели между Россией 1990-х и Советским Союзом. В сериале «Спецназ» (2002–2003) Андрея Малюкова один из главных героев вспоминает, что российские и чеченские офицеры, которые бок о бок сражались в Афганистане за единое и сильное государство, теперь уже воюют друг с другом: сегодня — враги, а пару десятилетий назад — братья по оружию. Схожий образ встречается и в «Доме дураков» (2002) Андрея Кончаловского. А один из персонажей сериала «Стреляющие горы» (2010–2011) клянется не выбрасывать свою старую (советскую) военную форму до тех пор, пока армия не обретет былую силу и авторитет, что полностью соответствует дискурсу ностальгии по советскому «величию», до сих пор доминирующему в России.

Парадоксально, но некоторые фильмы о Чеченских войнах, как, например, «Александра» (2007) Александра Сокурова и «Блокпост» (1998) Александра Рогожкина, не стремятся прославлять государство. Их герои, напротив, называют эту «контртеррористическую операцию» «почти войной». Это показательно с той точки зрения, что героями признается неспособность государства обеспечить безопасность своих граждан.

Парадоксально, но некоторые фильмы о Чеченских войнах, как, например, «Александра» (2007) Александра Сокурова и «Блокпост» (1998) Александра Рогожкина, не стремятся прославлять государство. Их герои, напротив, называют эту «контртеррористическую операцию» «почти войной». Это показательно с той точки зрения, что героями признается неспособность государства обеспечить безопасность своих граждан. Так, например, в «Живом» (2006) Александра Велединского отставной российский солдат, потерявший ногу на поле боя, самостоятельно собирает деньги на покупку немецкого протеза, что особенно иронично в свете всеобщей ностальгии по победе СССР в Великой Отечественной войне.Один из главных героев «Стреляющих гор» сетует на нехватку снабжения и техники, а принятую тактику защиты границ называет «каменным веком».

В «Убойной силе» (2000–2006) наиболее точно показано состояние российских вооруженных сил на момент войны в Чечне. Три следователя из Санкт-Петербурга отправляются на фронт и в течение нескольких месяцев на собственном опыте понимают, что такое дисфункция госорганов. Местная бюрократия оказывается совершенно не готовой к прибытию военных «ревизоров», которым в конечном итоге приходится самостоятельно покупать оружие на местном чеченском рынке. Эта ситуация кажется абсурдной, если не учитывать случай 2014 года, когда российские десантники, отправленные в Украину, сами покупали себе экипировку.

Помимо того, что такие фильмы подчеркивают аморальность и коррумпированность государства, размываются и границы его полномочий. Герой «Стрелка» возвращается на поле боя не потому, что он лоялен государственной политике, а из–за этоса esprit de corps. Государство не отдает приказов, оно наблюдает за действующим лицом со стороны, пользуется его храбростью и солидарностью с боевыми товарищами. В отчете руководству один из офицеров указывает на то, что солдаты в Чечне действуют «на свой страх и риск». Эта ремарка отражает специфическую логику государства, которое, с одной стороны, рассчитывает на лояльность населения, с другой, отказывается от любой ответственности за его действия и даже жизни; то же самое мы видим и в рамках российского вторжения в Украину.

Другим следствием биополитического патриотизма является то, насколько солдаты, воевавшие в Чечне, отказывались мыслить в политических категориях. Их речь опошляет само понятие политического, как, например, в эпизоде с солдатом из «Блокпоста», собирающимся в «сортир»: «Если что, считайте меня национал-патриотом, а ежели нет, то нет». Солдат испытывает отвращение к гражданской жизни, поскольку для него не существует любой политики, кроме как армейской. Одноименная героиня фильма «Александра» напрямую говорит, что ее внук, находящийся в Чечне, «ничего, кроме как стрелять, и не умеет».

Подобное самоотстранение (англ. self-detachment) от политического мышления приводит к глубокому непониманию предпосылок войны. В одной из сцен «Мертвого поля» (2006) Александра Аравина показывается та неловкость, с которой сталкиваются российские солдаты при общении с чеченцами. На вопрос одного из «противников» о том, что русские здесь забыли, военные теряются в агрессии и угрозах. Их диалог показывает полное несоответствие между официальным политическим дискурсом (борьба с терроризмом, защита территориальной целостности России, восстановление конституционного строя и т.д.) и тем, как разговаривают сами солдаты, в речи которых такой лексикон попросту отсутствует.

Такое объяснение делает из войны внутренний конфликт, что препятствует пониманию, кто именно хочет развала страны и как боевые действия могут это предотвратить.

На этой почве и возникает неспособность артикулировать цели российской военной кампании в Чечне. В фильме «Грозовые ворота» (2006) один из солдат в отчаянии задается вопросом, чего же хотят чеченцы. Вместо ответа создатели картины уходят в историю, связывая «чеченское восстание» с местью Советскому Союзу за войну в Афганистане. В «Спецназе», по мнению другого российского военного, цель этого противостояния — не дать стране «развалиться». Такое объяснение делает из войны внутренний конфликт, что препятствует пониманию того, кто именно хочет развала страны и как боевые действия могут это предотвратить. Позже главный герой приводит еще один не менее абстрактный аргумент, утверждая: война идет за то, чтобы больше не было «цинковых гробов». Отстраненность солдат от политической логики войны, как и невозможность осмыслить, зачем они участвуют в ней, в очередной раз свидетельствует об их «голой жизни», в условиях которой и зарождается биополитический патриотизм.

С одной стороны, этот вид патриотизма совсем не обязательно предполагает безусловную лояльность государству, потому что в его основе лежит общий боевой дух и чувство личного долга. Он является своего рода альтернативой коррумпированным и не функционирующим должным образом властям, которые доводят собственных граждан до состояния «голой жизни». При этом, с другой стороны, государство грамотно использует биополитический патриотизм в своих интересах: несмотря на попытки придумать национальную идею, Кремль сводит любые дискуссии об «официальной идеологии» к вопросам нравственности и метафизической борьбе с силами зла. Поэтому для ведения таких военных кампаний властям ничего не остается, кроме как присваивать низовую биополитическую солидарность.

После окончания Чеченских войн стало очевидно: народное разочарование в том, что государство не может «представить нацию», способно привести к коллективным чувствам отчаяния, обездоленности и одиночества. В свою очередь, это способствует росту иллюзорных патриотических и националистических настроений снизу. Российское вторжение в Украину хорошо показывает, как такие настроения перетекают в пресловутую идею «русского мира» — органического сообщества по типу семьи, или, шире, самодостаточной русской цивилизации. В то же время ошибочно полагать, что биополитический патриотизм является всего лишь специфическим типом идентичности. Ключевая черта этого чувства проявляется в том, что под его предлогом можно мобилизовать в людях интуитивную готовность разрушать, убивать и умирать во имя абстрактной идеи [1].

1. George Kateb. Patriotism and Other Mistakes. New Haven and London: Yale University Press, 2006. Pp. 8.

Автор перевода: Семён Галактионов