В двадцать первой лекции Мамардашвили разворачивает рассуждение о структурализме. В целом, его дальнейшее изложение философии уже не сквозит темой субъективации, рассмотрением проблемы личности и сознания, но для завершенного повествования о его курсе лекций стоит отметить еще ряд интересных деталей.

Лектор начинает с интересного признания в том, что «структурализм — очень расплывчатое явление». Структурализм он определяет как «просто определенное идейное течение, имеющее некоторые хотя и расплывчатые, но все–таки очертания».И самая большая сложность, на его взгляд, начинается при рассмотрении этих очертаний, «потому что я, в общем, не могу сказать, что я как библиотечная крыса прочитал все возможные книги на эту тему, но кое-что читал и, хоть убей меня, ничего не понял».

Задавая вопрос о том, кто являлся прародителем такого стиля мышления, студенты получают ответ, что, если такие мыслители XX века как Фуко и Леви-Стросс могут быть, с небольшой натяжкой, быть названы неоницшеанцами, то уж сам немецкий философ наверняка может быть рассмотрен, как первый мыслитель, который воспользовался структуралистким методом для снятия ряда проблем. «Идея структуры снимает ограничения, потому что она сама в себе содержит идею поля возможностей, рассматривая человека как какую-то возможность, а не как состояние тела как таковое, как будто где-то в космосе записано, что так должно быть, что мы — евклидовы. Да нет. Наше тело среди других тел работает в режиме последовательно воспроизводящейся массы впечатлений и от этой — как выражаются физики — законоподобной структуры может быть отвлечена математическая структура, называемая евклидовой геометрией. Она есть не свойство наших впечатлений, а есть математика, или теория. В наших впечатлениях не заложено никакой евклидовости, евклидовость устанавливается в последовательной смене массы впечатлений и может быть отвлечена уже в математике, которая вводит постулаты. Постулаты эти, следовательно, не описывают эмпирические свойства нашей психики или наших отдельных психических проявлений».

Описать структурализм он пытается через демонстрацию разницы между традиционной критики литературы и новой, структуралистской критикой. Первая рассматривает языковые выражения как инобытие, или иную жизнь, авторских смыслов и намерений, которые подлежат нашему угадыванию или нашей интерпретации, а структуралистская критика скорее рассматривает жизнь автора в языке, предполагая язык как некую автономную силу, стихию, имеющую свои какие-то зависимости и связи, закономерности и порождающую нечто такое в голове автора, или высказывателя, что мы можем назвать это порожденное не продуктом намерений со стороны автора и не продуктом высказывания готового и до высказывания ясного содержания, а можем рассматривать его в качестве эффекта структуры сознания («эффект структуры») — французы-структуралисты очень полюбили это выражение, они все время повторяют его на разные лады.

Также он добавлет и другое объяснение, парное слово для термина «структура». Второй элемент пары для прояснения понятия структуры — это слово «элемент», то есть структуры состоят из элементов и представляют собой связи между элементами. Это очень легко пояснить в той мере, в какой мы берем обычное, давно установившееся понятие структуры. Например, стол имеет структуру; структура есть пространственно видимое расположение частей, элементов, из которых состоит стол. Скажем, произвольный кусочек стола — он часть стола, но не элемент структуры стола. Слово «элемент» не имеет в виду просто часть; элементами стола являются те его части, без которых не было бы стола или не было бы функции «стол». Стол может быть квадратным, прямоугольным, треугольным, он может быть на четырех ножках, на трех ножках, а вот то, что составляет стол и исчезновение чего исключило бы выполнение функции стола, называется элементами. Соединение их в выполнение функции есть структура. Я могу всячески менять, модифицировать, придавать столу любую форму, но есть предел моим преобразованиям и изменениям, которые я могу произвести: они не должны нарушить некое сцепление, посредством которого выполняется функция стола (я ведь должен сесть за стол, положить на него что-то и так далее). Скажем, у стола не может быть слишком наклонной поверхности или она не может быть выпуклой; он должен занимать определенное положение к моему телу и земле, обеспечиваемое четырьмя ножками, или тремя, или одной, но какими-то. В данном случае, хотя сами элементы, когда мы их установили, зримы, они не выделяются, и мы их не видим до выделения функции и структуры. А так я вижу в пространстве пока только часть. Пока я не ввел понятия функции полностью и ясно, я не нашел элементов.

Взятые в таком плане молекулы могут составлять структуру, а не просто составлять предметы; предмет не просто состоит из молекул, а то сцепление молекул, без которого, скажем, водород не есть водород, — это структура водорода. Какие-то вещи, следовательно, безразличны по отношению к структуре, в этом смысле структура не зависит от материального состава предмета. Это еще один момент, который нужно пометить: структура есть нечто, что не зависит от содержания, или материального состава, своих частей, или элементов. В принципе о всяком предмете, о котором мы говорим, что у него есть структура, мы сразу должны предполагать, что составляющие его части могут быть безразличны по отношению к структуре и не входить в нее. И следовательно, со стороны структурного анализа они никогда не учитываются и не рассматриваются. Вот основной смысл понятия «структура», который лишь частично вошел в структурализм.

Двадцать третья лекция полностью посвящена философии неопозитивизма, в которой он выделяет, прежде всего, Бертрана Рассела и Альфреда Норта Уайтхеда. Что здесь было бы интересно Фуко? Ничего, за исключением некоторых рассуждений о статусе сознания человека, к которым грузинский исследователь приходит через критику понятия души у Канта.

В критической философии, как утверждает Мамардашвили, есть антиметафизический замысел в смысле устранения догматической метафизики, пытающейся рассуждать о мире средствами чистого разума и выводить мир из чистого разума. "Мое учение, говорил Кант, есть критика разума, пытающегося рассуждать чисто. Это была как раз идея Канта — рассуждать «нечисто». А что значит рассуждать «нечисто»? Во-первых, если ты что-то утверждаешь о мире, тогда это утверждаемое нечто должно иметь в мире опытно указуемый референт, или эквивалент; во-вторых, условием нечистого, действительного человеческого рассуждения, имеющего смысл, является в каждый данный момент, рассуждая, представлять, сознавать размерности. Можно, скажет Кант, рассуждать о душе, только, простите, не в терминах простого и сложного, не в терминах части и целого, потому что это термины опытного знания. А душа не есть предмет опытного знания. Кант начал работу прояснения грамотности языка, на котором мы говорим.

Неопозитивизм, на его взгляд, в действительности делает то же самое: он фактически пытается вернуть наше сознание, наше мышление, наш интеллект к его человеческому и, следовательно, метафизическому достоинству. Можно говорить о чем угодно, только у всякого говоримого есть внутренние законы и границы смысла. Неопозитивисты оттачивали свое оружие весьма основательно, но упорно не замечали одной опасности. В картине неопозитивизма, наука — организм, состоящий из трех слоев. Это теория, представляющая собой формальный язык, систему символов. Это язык наблюдения, являющийся базой, проецируя на которую мы что-то отсекаем в языке теории или вообще в языке отсекаем какие-то его метафизические элементы, проецируя их на всеобщую наблюдательную базу, или универсальную нейтральную базу наблюдения. И это проекция опыта на теорию и проекция теории на опыт (теория формальна, а опыт от нас независим), проекция, называемая интерпретацией. Символы сами по себе не имеют содержания, они есть просто правильный язык, но то, что мы на нем высказываем, предполагает работу интерпретации, то есть проецирование правильного языка теории на всеобщий универсальный язык наблюдения.

Начиная с двадцать четвертой лекции и до конца года, он рассматривает современную социально-утопическую мысль и к современную метафизику. В этих оставшихся лекциях он говорит об идеях целого ряда мыслителей. Философия в России для него представляется такими именами как Бердяев, Флоренский, Франк, Соловьев, Шестов и другие. Религиозная философия, набирающая силу в XX веке, представляется ему творчеством Мартина Бубера. Карла Барта, а из метафизиков он называет Норта Уайтхеда, Джорджа Мура, Жака Маритена и Этьена Жильсона. В целом, эти лекции не сильно отличаются от простого, краткого экскурса по философии того или иного направления, которые добротно украшены особенностями стиля Мамардашвили. Они также не являются яркими с точки зрения выделения темы субъективации или темы сознания в целом.

Мамардашвили заканчивает свой курс фразой, взятой у Бердяева, который, по его мнению, иногда точно мыслил. Когда в присутствии последнего кто-то «очень отчаянно ругал революцию 1917 года, он в сердцах воскликнул: да что вы, ведь революция открыла нам правду о нашем русском народе, а узнать правду всегда благо!» Таким образом, грузинский философ вновь намекает нам на то, что тема истины всегда являлась сквозной в европейской философии, а в XX веке лишь изменила язык своего повествования.

«Если мысль исчерпалась, ее нужно считать исчерпанной. Спасибо»