С 5 по 8 декабря 2019 года в творческом пространстве-галерее и центре печатной графики Fab8 (Новосибирск) прошла выставка Янины Болдыревой «Теплушка» и состоялась презентация одноименной арт-книги. 31 января 2020 года проект был показан в галерее LOCUS в Томске. Помимо фотографий, рисунков и текстов, собранных в книгу, на выставке были представлены инсталляции и объекты, а также документация росписи стен в заброшенных казармах Министерства обороны. Реч#порт публикует несколько стихотворений из книги «Теплушка» с предисловием поэта Антона Метелькова и небольшое интервью с автором.

Янина Болдырева родилась в 1986 году в Новосибирске, окончила НГАХА (НГУАДИ) по специальности «художник-монументалист». В настоящее время работает в области художественной фотографии над личными и совместными художественными фото- и видеопроектами, занимается мурал-артом (настенной живописью), созданием фотокниг. Регулярный участник зарубежных и российских фотофестивалей, победитель конкурса «Родом из Сибири» (2018) и финалист фотоконкурса MoS PhotoPrize (2019). Соорганизатор и сокуратор фестиваля научного стрит-арта «Графит Науки» и сибирского арт-маркета «Дëрн».

Конечно, говорить о стихах Янины Болдыревой следует именно как о стихах художника, т. е. состоявшегося творца, которому по каким-то причинам понадобилась не новая краска даже, а новый инструмент. Попробуем поразмыслить о том, для чего он понадобился и что из этого вышло.

Как это устроено, например, у Эрика Булатова? У него визуальный ряд бьëт в ту же мишень, что и вербальный, «дооформляет» текст. Стихи Всеволода Некрасова и сами по себе, своей формой, поверх каких бы то ни было синтаксических конструкций уже доносят до нас определëнный «месседж». А Булатов подчëркивает его, добавляя оттенков: слова «небо» и «море» у него могут заслонять реальные небо и море, но и эти небо с морем — нарисованные. А настоящие небо и море отделены от нас самой картиной: говоря о них, она говорит об их отсутствии. И не просто говорит, а демонстрирует на собственном примере, и мы невольно вовлечены в эту демонстрацию. Жили без отсутствия неба и моря, а теперь — всë, никак. На другой картине — мы уже понимаем — не тучи растут, а всего лишь «тучи растут». Вроде как и не страшно больше, но от этого — ещë страшнее. На следующей — слова «живу» и «вижу» заслоняют всë вокруг, мешают видеть, а значит, и жить. Но мы ведь видим эти слова, а значит, действительно что-то видим, а значит, и жизнь какую-никакую, всю из себя оксюморонную, обретаем. Вот с такими «рекурсивными тупичками» (иногда — мрачными, иногда — уютными; вернее, так: иногда — «мрачными», иногда — «уютными») работают Некрасов и особенно Булатов: слова только и делают, что заводят тебя за вечно ускользающий угол (как и полагается настоящей поэзии), а краски им в этом помогают. Картины Булатова — это очень хорошее, идеально артикулированное прочтение стихов. До того хорошее, что всë, в общем-то, понятно и без слов.

Стихи Янины ведут в противоположном направлении, но, как ни странно, используя те же свойства текста как пограничной, «межмирной» области. Начать с того, что добраться до них в книге — значит разрезать страницы. Не каждый на это осмелится (я и сам осмелился, только когда сел писать этот текст). Это обязывает. А осмелившись, сделаешься причастен, окажешься в сговоре, наделëн новой ответственностью — но и инструкцией, помогающей понять, что изменилось в тебе и в мире (убедиться, что твой поступок не был напрасным). Ты не можешь ей не доверять, другого руководства к действию здесь просто не предусмотрено. В одном из стихотворений Янина говорит о том, что у неë нет друзей для леса, а без друзей она боится зайти в него. Но мы узнаëм об этом лишь после того, как оказались вместе с ней в лесу. Действительно, одному в нëм страшновато: взгляд выхватывает какие-то вышки (теплушки? скворечники?), призрачных пограничников, обречëнных влюблëнных. «Кровь летчика на парашюте красным тюльпаном», — как пел Борис Усов. То ли война, то ли уборка урожая. И слова здесь возникают сами собой, естественным образом, в первозданном виде, как способ назвать то, что выхватила чиркнувшая спичка. Как способ не забыть, кем мы были раньше. Как хлебные крошки, которые оставили Гензель и Гретель. Мы ничего не знаем об этом мире. Мы боимся его — и говорим об этом, мы блуждаем в нем — и говорим о своих заблуждениях, не понимаем — и говорим о непонимании. Мы заколдовываем его, заворожаем. Но слова, начертанные на страницах или на деревьях, изречëнные слова, тоже становятся частью этого мира, и верить им уже нельзя, это мир заколдовывает нас. А если верить, то верить и красным птицам, и берестяным грамотам, и заблудившимся людям, и новому году на болоте. Янина бросает слова в темноту, в пустоту — и слушает, на какой глубине расходятся круги. Еë стихи — это мостик между двумя мирами, очень шаткий мостик, и никто не знает, приделан ли он к чему-то на другом конце.

Антон Метельков

+ + +

чтобы не заблудиться

на коре оставляют пометки

дерево номер 4

или 9 июля 2017

или рисуют лезвием птичку

птицы летят на юг

это важно запомнить

+ + +

утром позавтракали кашей с маслом

завернулись в простыни и пошли

не смотрели погоду не взяли зонт

только бензин и спички

и хорошее настроение

грибы уже отошли

лес полон ненаправленной ни на кого тишины

и ели стоят так будто ничего не может быть кроме них на свете

вдруг кто-то из нас сказал

этот год был самым тяжëлым из всех

и все посмотрели друг на друга

тишины стало ещë больше

я начала прикидывать

может ли одна спичка

утолить холод грядущей зимы

+ + +

дневная норма двадцать тысяч раз

дышать так сложно если не привык

особенно когда удар в поддых

особенно когда горят леса

как сделать так чтоб каждый в этот миг

вдруг перестал кричать шутить смеяться

чтоб посмотрел внимательно и долго

застыл остолбенев и осознал

как капельница по три раза в день

как речь во рту становится бессвязной

как девочка с тугой косой краснеет

как мысль тяжëлая не поспевает за 

другими мыслями

и не уходит

однажды утром ничего не будет

и речь и мысль и девочка с косой

и инсулин в катетере и небо

сами собой разгладятся уйдут

дневную норму сдав наполовину

я очутился в сумрачном лесу

молчание берëз и крики елей

и никого на двадцать тысяч вëрст

Реч#порт задал Янине несколько вопросов об этом проекте.

— С чего началась эта книга, как она рождалась? Можно ли сказать, что она в какой-то мере продолжает и развивает темы, поднятые в книге «Зона разрыва»?

Началось всë, пожалуй, с рисунков. В тот период я решила отдохнуть от фотографии и попытаться рисовать, поскольку я этим давно не занималась (по сути, серьëзно — никогда), я хотела найти свой стиль, свою тему, делала много скетчей. Всë это копилось, копилось, выросло в целый мир со своими историями, странными персонажами, метафорами, образами, и в какой-то момент захотелось привести материал к законченному высказыванию. Поскольку мне очень нравится форма зина или книжки как самостоятельного проекта, который зависит только от меня, я думала сразу в эту сторону. Но надо сказать, что из всего этого накопленного стаффа в итоге в книге осталось процентов десять, остальное — это уже рисунки, сделанные специально для проекта.

В какой-то момент я стала подсовывать себе в проект фотографии. Я не помню, почему я решила совмещать фотографии с рисунками, наверное, мне так просто легче, я не чувствую рисунок как полноценный материал, и мне надо отталкиваться от чего-то привычного. И я себе это объяснила как желание сделать проект более-менее привязанным к реальности. Но вообще, совмещение рисованного и фотографического — это опасный ход. Графике и фотографии сложно вместе. Поэтому приëм с разъединением и с закрыванием рисунков — ещë и чисто технический. Так решается проблема совместного проживания этих двух медиумов. Потом уже я поняла, что это будет такое путешествие внутрь странного мира, и начала снимать, подбирать фотографии и рисовать под проект.

Не могу сказать, что «Теплушка» — это продолжение «Зоны разрыва». Та фотокнига затрагивает только тему войны, и там есть чëткая метафора — рвущиеся бумажные люди, всë понятно и довольно прямо. По сути, там нет ничего, кроме критики войны. Ну есть какие-то внутри ещë образы, метафоры, но они все подчинены общей теме, это очень цельный и простой проект.

«Теплушка» далеко не только про войну, тут много тем собрано вместе. В этом была сложность проекта, и в этом его своеобразие. Это такой мир, в котором есть и война, и принуждение, и красота, и бессмысленность, и хаос, и юмор, и одиночество, и надежда, но всë это вместе. Как, в общем, в жизни часто бывает. События и ощущения так или иначе пересекаются, и сложно выбрать главное.

— В книге есть довольно чëткое разделение на два «мира»: инвертированные фотографии с одной стороны, и рисунки и тексты, до которых нужно добраться, разрезав страницы, — с другой. Как в твоей жизни соотносятся эти виды искусства: фотография, графика и поэзия? И почему в качестве «внешней», сразу обращенной к зрителю стороны была выбрана именно фотография, а графика и поэзия — наоборот, спрятаны внутрь страниц?

Сперва я сразу могу сказать, почему внешняя сторона — это фотографии, потому что на первую часть вопроса я уже ответила ранее. Решение сделать фотографии с внешней, а рисунки — с внутренней стороны подчинено моему интуитивному восприятию того, как должна строиться драматургия книги. Грубо говоря, фото — это то, как и что я вижу, а рисунки — что я думаю. Тут слово «я» взято для удобства, надо понимать, что этот проект не про меня или мои измышления, просто такой речевой конструкцией удобно пользоваться. Так вот, «вижу» всегда следует вначале. Сначала мы анализируем, запоминаем, проживаем момент, а потом уже способны что-то о нëм подумать, и затем — сказать.

Я предполагаю такой сценарий развития общения с книгой: читатель смотрит сперва фотографии, он листает всë, доходит до конца, потом, возможно, возвращается на какие-то развороты, в его голове создаëтся образ этого мира, он его как бы проходит и уже обжился в нëм, тут он разрезает фотографии — и сразу натыкается на рисунок карты, если он, конечно, стал резать с начала книги. И всë, это уже навигация. Текст, план или карту мы воспринимаем как приложение к реальности. И в то же время если в проекте появляется фотография и еë достаточно много, чтобы конкурировать за внимание с другими элементами проекта, то она становится как раз доказательством существования в реальности всех ваших идей.

Можно представить себе ситуацию и такую, когда зритель сперва видит рисунки, потом разрезает страницы — и там оказывается фотография. Мне кажется, фото будут восприниматься как окна в реальность, что вот нам всë рассказали, показали, а теперь мы посмотрим, что на самом деле. Конечно, это иллюзия, и всë это просто разные медиумы, но наше восприятие так работает. Этот приëм, где фото скрыты от нас, тоже интересен, но уже для другого проекта. Возможно, в этом случае должен быть резкий контраст и даже противоречие между рисунком и фотографией, чтобы подчеркнуть напряжение момента, когда всë оказалось не так, как мы думали.

Про соотношение в моей жизни фотографии и прочего… Ну пока фотография — это то, что мне даëтся легче всего и что я понимаю лучше всего, поэтому она лидирует. В графике я продолжаю изучать свои возможности, а поэзией я давно не занимаюсь. Эти тексты — скорее исключение. Мне, как и многим, чтобы хорошо писать, надо постоянно писать, но тогда не будет времени на визуальное искусство, это для меня важнее.

— Ты говоришь, что фотография возникает в книге, потому что тебе хотелось «привязки к реальности». Но возникает ощущение, что фотографии сделаны так, что они напоминают скорее измененное восприятие во сне. Если это привязка к реальности, то почему эта реальность выглядит именно так? И если мы принимаем, что фотография отсылает нас скорее к реальности, а рисунки — к пространству сна, то почему читатель должен взять нож и создать книгу, в которой они перемешаны? Почему ты как автор не сделала эту границу четкой и непреодолимой?

Фотография всегда содержит в себе реальность, такая у неë природа. Даже если эта реальность сильно искажена фильтрами, мы принимаем правила игры, считая, что это всего лишь оптика, а в кадре всë равно то, что происходило на самом деле. Даже к фотомонтажу доверие выше, чем к фотореалистичной живописи.

Рисунки, кстати, — это вовсе не обязательно пространство сна. Если я где-то так сказала, я не подумала, поддавшись речевому паттерну «реальность-сон». На самом деле в этом проекте фотография содержит в себе и элементы сна или затуманенного сознания, восприятие реальности же не всегда чëткое и ясное, просто это такая жизнь, скажем так. Причëм жизнь в изменëнных внешних или внутренних обстоятельствах, перевëрнутая с ног на голову. И оптика в такой ситуации поменялась.

Мне не хочется прямых аналогий, но тут есть отсылка к многочисленным описаниям в фольклоре путешествий в загробный мир, который очень похож на привычный, но при этом все его элементы меняют свою структуру. В общем-то, для этого не надо умирать, человек неплохо справляется с задачей создания ада на земле.

И рисунки — это такие заметки путешественника в данном случае. Это внутренняя жизнь всей этой страны, этого странного ландшафта. Конечно, все эти герои — не буквальные персонажи, они символы, сложно их воспринимать как конкретных ребят. Но в этом состоит игра со зрительским вниманием. То есть одна тема раскрывается с двух разных сторон. Но это определëнно одно и то же. Мы как бы узнаëм явление в разных обличиях.

Про то, что читатель «должен взять нож и создать книгу, в которой они перемешаны», я на самом деле не очень поняла. На мой взгляд, они не перемешаны. Тут есть очень чëткая граница, фотографии с этой стороны листа, рисунки — с другой. В книге невозможно отделить их ещë дальше, только, может быть, закрыть их в конверты, вклеенные в книгу. Об этом я, кстати, думала. В любом случае фотография нигде не сталкивается с рисунком, ты смотришь либо на рисунок (и текст), либо на фото. Это и есть разделение восприятия. Они рядом, но это такие полярные вещи. И, кстати, мне многие уже говорили, что не разрезают книгу до конца, а кто-то вообще не стал резать. Так что тут появляется возможность экспериментировать с восприятием. Кто-то готов и хочет пойти дальше, кто-то, наоборот, хочет фантазировать и предвкушать. Так что и смыслы, которые люди нащупали в этом проекте, совершенно разные. Получился такой квест с несколькими разными сценариями прохождения.

— Как думаешь, важно ли читателю твоих стихов знать, что их автор — художник? Можно ли воспринимать твои стихи отдельно от визуальной составляющей? И насколько для этих стихов важна организация самого текста в визуальном плане (шрифт, отступы, выравнивание и пр.)?

Про стихи… Я не знаю, не мне судить, как их можно воспринимать. Я вот не воспринимаю отдельно от книги. Ну или, вернее, не все. Я считаю, там есть два сильных стихотворения, за которые мне не стыдно, остальное настолько слитно со всем остальным, что сложно сказать, как оно без книги. Надо, чтобы я их забыла и увидела в каком-то другом контексте, только тогда возможно отстраниться и понять, что это вообще такое. На самом деле мне не так важно было, чтобы стихи были моими, у меня нет поэтических амбиций, просто очень сложно было найти подходящие тексты. Либо они были подходящими, но слишком узнаваемыми, и сразу было понятно, что это какой-то другой автор, со своим видением, языком, стилем, а это опасно для целостности книги, мне не нужно было, чтобы стихи оттягивали на себя внимание, чтобы они были слишком хороши. Они у меня послушные, знают своë место.

Этот баланс между качеством, уместностью и скромностью очень сложно было найти даже мне, а уж попросить это сделать кого-то другого… Я просто не представляю, кого. Организация самого текста не очень важна. То есть важно, как всë в книге, почему фотографии — на разворот, а рисунки — с полями. Или почему размер вот такой, а не другой. Эти вещи работают на общее восприятие, но это часть дизайна, а не содержания.

— Зачем тебе было нужно делать в рамках этого проекта роспись на стенах заброшенных военных казарм, в непубличном полузакрытом месте, где эту роспись, скорее всего, никто больше не увидит? Что для тебя было важнее: некий символический жест или создание нетипичного и сложного зрительского опыта, связанного с проникновением и взломом системы? Волнует ли тебя судьба этой росписи сейчас, после того как ты перестала водить туда экскурсии?

Эта роспись должна была стать частью презентации книги. Я хотела сделать роспись, наклеить на стены фотографии и провести там выставку и презентацию. Но, когда я закончила роспись, я подумала, что и так хорошо. Я не понимала, куда там ещë фотки клеить. Я размахнулась и сделала слишком самодостаточную роспись, которая уже ничего не требовала. И к тому же я понимала, что еë могут разрушить в любой момент, а книга ещë не была готова, чтобы еë показывать, я чувствовала, что не закончу еë летом. И я решила: ладно, пусть это будет просто такой дочерний проект, вроде как промо книги. И потом туда просто стали ходить люди. И ходили очень активно, так что я не беспокоюсь, что кто-то не увидит еë. Все, кто хотел, уже сходили. И, кстати, туда всë ещë можно попасть. Только надо пролазить под колючей проволокой. Зато нет охраны. Так что роспись стала своего рода аналогом рисунков в «Теплушке», тоже надо что-то предпринимать, чтобы к ним прорваться. И то, что это так, конечно, мне очень нравится, она на своëм месте, и вокруг неë наросла очень символическая история. Не знаю, что тут важнее. Проникновение с подлезанием под проволокой — одновременно и символ, и приключение. Мне сложно отделить одно от другого. Наверное, вообще лучше всего работают те вещи в искусстве, которые одновременно и имеют символическое значение, и дают возможность испытать новый опыт. Но тут я сделала для этого примерно половину, дальше оно само.