В начале 2020 г. художник Константин Скотников в рамках совместного проекта с поэтами и прозаиками Студии 312 выполнил серию портретов новосибирских литераторов. После одного из сеансов портретирования (объектом которого в этот раз стал поэт Олег Полежаев) Станислав Михайлов и Антон Метельков побеседовали с Константином Арнольдовичем в его студии на улице Блюхера. Реч#порт публикует расшифровку этой беседы.

Станислав Михайлов: Недавно я интервьюировал одного известного представителя петербургской богемы. Мы просидели с ним два часа, и он повторял: «Это не для печати… Это не для печати…» Когда я посмотрел, что для печати, то понял, что интервью не получилось. В связи с этим задам первый вопрос. Как ты полагаешь, смелость публично выражать свои мысли — это нужное качество для человека творческой профессии? Или можно жить двойной жизнью: иметь внутренний мир с какими-то резкими убеждениями, а публично быть таким белым и пушистым?

Константин Скотников: Я не могу не обратить внимания на слова «нужно», «можно»… Я считаю, что не в этом проблема: «нужно» или «можно» быть публичным? Мне кажется, и так можно — и так можно. Здесь до́лжно иметь нечто более важное в душе, в сознании, чем вот такие проблемы относительно какой-то особенной смелости. Дело в том, что если человек «такой вот», есть в нем некая «таковость», он уже и не может никак иначе.

С. М.:Хорошо, давай коснëмся тебя лично. Я тебя знаю много лет. Как-то мы были на выставке, когда я впервые увидел твои произведения, — графику, большие работы — в Доме учëных. И потом был какой-то междусобойчик… Я говорю: «Что за техника?» И я тогда рот раскрыл, потому что ты сказал: «Понимаешь, как в детстве монетки закрашивали карандашом, примерно в таком духе». Потом ты не раз менял и техники, и направления, и так далее. Среди новосибирских художников ты один из самых известных и раскрученных, в том числе в составе группы «Синие носы». Каково твоë нынешнее отношение к этому периоду?

К. С.: Отношение почти никак не изменилось. Я считаю, что всë, что было сделано, было сделано очень хорошо, неплохо. Я лично получил очень серьëзный опыт, в том числе и опыт смотрения на себя со стороны, и определëнного критического отношения к себе. Может быть, отношение немножко скорректировалось просто в связи со временем, с взрослением, с возрастом, со старением даже… На данный момент я ощутил, что постоянно острить и генерировать остроты, может быть, не вполне мне удаëтся. Поэтому я, собственно, не являюсь членом группы. Я просто сотрудник, даже бывший сотрудник этой группы. Я и изначально это ощущал, и сейчас окончательно убедился, что я не генератор острот. В прямом, сценическом, что ли, смысле. Я склонен то опускаться на дно, то всплывать…

С. М.:То есть, ты сом, да?

К. С.(усмехается): Уж я не знаю. Хоть груздем назови… Или там горшком назови, только в печь не сажай. Может быть, в каком-то смысле… Дело в том, что я вообще не склонен как-то активно и эффективно делать карьеру. И жизнь так сложилась, что ни в академическом искусстве, ни в современном искусстве карьеры — в прямом смысле — я не сделал. Но какую-то внутреннюю карьеру я осуществил, какое-то внутреннее движение, я надеюсь, было. И об этом я, конечно же, не жалею. В конце концов, передо мной с детства, с пяти лет стояла задача стать художником, и я к концу жизни, мне кажется, как-то сформировался в этом отношении. Во всяком случае, я занимаю такую позицию, на которой я спокойно располагаюсь и осознаю, что я делаю и зачем.

С. М.: Но это не постамент?

К. С.: Нет, это просто площадка для реализации, самореализации. Я просто-напросто ощутил, что, видимо, занял некую нишу. Долгое время я как бы метался (в хорошем смысле, я надеюсь). Обращался то налево, то направо, то вверх, то вниз… Пытался понять, что происходит вообще, — и как обычный бытовой человек, и как необычный. Некоторые времена были такие, что казалось, что нужно делать какую-то карьеру… Но как-то так получилось, что постепенно понимал, что как-то не судьба… Именно не судьба карьеру сделать какую-то. Сейчас я вообще спокоен в каком-то смысле, она мне и не нужна. Мне, собственно говоря, никакие соблазны практически не нужны. Может быть, это со стороны выглядит как возрастное явление. Но, допустим, даже если открывается выставка (и с моим участием, например), я могу и не пойти. И не нужно мне никакое открытие, и никакой фуршет, и никакие дамы и господа. Вообще как-то… Постепенно приходит время возвращения в себя и прекращения суеты.

С. М.: А теперь такой вопрос, может быть, несколько неожиданный. Опять же с себя начну, просто по-другому не умею. Вот для меня всегда был Веласкес. Художник придворный и, тем не менее, среди гениев — гений. А потом много было чего: и Курбе, и Сезанн, и Суриков. И все они остались. Но получилось так, что остался отправной точкой Веласкес. И Пикассо. Назови двух художников из любых времен, которые являются для тебя каким-то эталоном. Вневременным, вне критики, вне всего.

К. С.: Ты правильно совершенно заметил, что много чего. Ну если так попросту сказать, прямо… Ну, наверное, Леонардо и Рембрандт. То есть я могу много чего говорить дальше…

С. М.: А в XX веке?

К. С.: В XX веке… (задумывается) В XX веке… Ну Серов, Фешин, Серебрякова, что-то вроде… В общем, много. На самом деле, положа руку на сердце, конечно, много всего. Но на уровне такого физиологического жеста — так: шварк! — конечно, Фешин, Серов, Гольбейн, Рембрандт…

Антон Метельков (на мгновение вступая в разговор): Серебрякова тебе близка?

К. С.: Серебрякова — вообще! Я студентам говорю: «Ты видел Серебрякову? Считай, что ты счастлив». Сам-то я так, эпизодически, то там, то сям. На большой выставке я, конечно, не был.

С. М.: Не могу про Репина не спросить. Я был на выставке Репина, это огромное впечатление производит. Ты не поклонник Репина?

К. С.: Поклонник. Конечно! На вопрос «Нравится ли тебе этот художник?» всегда можно ответить: «А нравлюсь ли я ему?» Вот эти великие фамилии, музейные мастера, это как воздух, как явление природы, это само собой разумеющееся нечто. То есть сейчас уже такой внутренней проблемы не стоит, что кто-то нравится, кто-то не нравится. Вот, например, волшебная сила Instagram: время от времени там какие-то особенные странные замороченные коллекционеры или искусствоведы обнаруживают какие-то либо забытые, либо недавно открытые произведения. Вот недавно всплывает мне «Святой Франциск» Караваджо. Я жизнь прожил — и не видел эту картину. Или вдруг — автопортрет молодого смеющегося Рембрандта. Ну надо же! Жизнь прожил — не видел. Такие открытия, как бы естественные… Казалось бы, знаешь художника — ну знаком как-то, так или иначе… И тут — надо же, замечательно просто, я очень доволен… И как ребята рисуют, тоже видно: и студенты, и преподаватели… То во Флоренции… Ну, разумеется, в Санкт-Петербурге… То во Флоренции, то в Барселоне, то на Майорке, в Торонто, в Риме… В общем, есть возможность видеть, кто как рисует, и это приятно.

С. М.: Недавно в Новосибирске была выставка «Под одним небом», которую привез фонд In Artibus. Она была дополнена Лентуловым и Фальком из нашей коллекции. Там был Утрилло… Кто еще?

А. М.: Анри Руссо, Сера…

С. М.: Да, Руссо, этюдик Сера…

А. М.: Вламинк, Марке…

С. М.: Первоклассные музейные работы — и как сонные мухи бродили три-четыре посетителя. Никаких очередей не было, ничего… Не означает ли это, что все–таки (я не говорю о том, что престижно, модно и так далее) происходит некое падение уровня художественной культуры, эстетических каких-то принципов?

К. С.: Ну есть, конечно, есть. Да, есть. Так падают потихоньку, падают, падают… Упасть никак не могут.

С. М.: Видимо, до конца и не упадут. И в то же время недавно в цокольном этаже Художественного музея открылась выставка одного местного художника, посвящëнная танцам народов мира. Я пришел — и там аншлаг, даже пришлось постоять в очереди. Зашëл, посмотрел, вышел. А потом задумался: может быть, действительно одна из функций искусства — быть доступным не элитарному кругу, а широкому кругу людей? Вот каково твое мнение?

К. С.: Вот растëт молодой человек (показывает на пятилетнего Ивана Метелькова, нарисовавшего перед этим всех присутствующих у Константина Арнольдовича в студии), и никто ему не запрещает вдруг внезапно и самопроизвольно решить, что он элита. Вернее, он имеет возможность проанализировать эту ситуацию и… Даже не называя этим словом, другим словом можно назвать: избранный, получивший инициацию или там откровение, сатори, самадхи… Да боже мой, никто нам всем, обычным мальчикам из хрущëвки, не запрещал сравнивать лица Антониса ван Дейка с лицами членов политбюро: с детства, с шестидесятых-семидесятых годов никто не запрещал. Так же и сейчас. Это автоматически происходит, что настоящее искусство — для элиты. Но этой элиты может быть либо мало, либо много вдруг, ни с того ни с сего. Ну, видимо, еë слишком много-то, конечно, не будет, но сейчас есть возможность у ребят. И у девчат. Есть возможность вкусить, так сказать, от этого запретного — или кажущегося запретным — плода культуры. Конечно, нам сейчас — бывшим советским подчинëнным — удивительно смотреть на весьма «комфортабельных», весьма, видимо, состоятельных людей, которые ни бум-бум вообще ни в чем и ощущают себя действительно отчуждëнно от какой-либо элиты, от каких-либо культуры и искусства. Мы смотрим с удивлением. Ну мы, может быть, просто уже стареющие люди… Конечно, с удивлением… Когда такие возможности, такие гаджеты, такие средства передвижения, такие поездки! В последнее время я под впечатлением от того, как мне один бизнесмен говорил: «Да я эту Флоренцию раз десять посетил, я еë там всю облазил: и с официальными, и с неофициальными экскурсоводами…» Чë к чему? Вот зачем ты облазил всю эту Флоренцию, Рим, Ватикан и всë? То есть среди нас сейчас (как уж хочешь, назови, кто мы такие) среди довольно простых людей, оказываются вот такие непростые, они существуют. Даже трудно представить себе. Например, мои портреты: кто-то, кто первый раз вообще портрет увидел, может быть очарован. А кто-то, может быть, сидит и сравнивает с Веласкесом и с Рембрандтом, понимаешь, которого видел живьем, и так далее… (Михайлов закашливается) То есть сейчас ситуация очень разнообразная. Или, например, может же быть элитарность мнимая. Вот мнит человек себя элитой, а что хорошего? Конечно, в широком плане об элите говорить сложно, особенно когда перед университетской площадью идëшь и слышишь: мат-перемат, мат-перемат. И девушки стоят, рот раскроют — и что они там ждут? Уши развесят и слышат: мат-перемат. «И что в этом такого?» — думаешь. Несколько слабохарактерная попытка самоутвердиться, что ли, или обратить на себя внимание. Зачем — тоже непонятно.

С. М.: Инфантилизм.

К. С.: Ну да, какой-то инфантилизм…

С. М.: Хотя я ничего против инфантилизма не имею. Именно в таком смысле, что человек ребëнком остается, но при этом он становится личностью. И в то же время это доктор Джекил и мистер Хайд…

Такой ещë вопрос, я всë пытаюсь к литературе перейти. Коля Мясников, который был замечательным графиком и писателем, говорил: «Михайлов, главное в жизни — это вот какое слово. Не „нравственность“, не „отвага“, не „честность“, не „порядочность“. Это всë хорошо, это должно быть по умолчанию. Главное, что человек должен понимать и что у него должно быть, — это слово вот какое: это слово „ресурс“». Необязательно материальный… Духовный, какой угодно. Что для тебя является понятием «ресурс» на данный момент твоей творческой жизни, человеческой жизни?

К. С: Ну, конечно же, всë это довольно расплывчатые и многогранные понятия. Ресурс — это желание совершить творческий поступок. Встал утром — написал четверостишие, например. Пришëл после работы вечером в мастерскую — допустим, портретик нарисовал. Что-то в этом роде. То есть желание, интерес — в смысле непрекращение. Чтобы бил этот фонтан, струился этот источник желания и интереса. Вот, например, с возрастом, со всеми этими болезнями и со всей усталостью, я сейчас ощущаю, что такой живой интерес к некоторым явлениям культуры и искусства постепенно угасает. Во всяком случае, я как-то очень чутко реагирую, почти болезненно: либо угасает желание и интерес, либо всë-таки существует этот источник желания, что ли… Вот у Хайдеггера есть текст «Исток художественного творения». Я, конечно, читал-читал, читал-читал-читал и мало что понял. И единственное, что я понял, — это что он так и не высказал прямо, что такое исток художественного творения. Но он, видимо, существует, этот исток художественного творения, этот источник желания и интереса… Вот что-то такое я в качестве своего собственного ресурса определил бы. Потому что иных ресурсов — ни тебе нефти, ни тебе долларов, ничего такого нет вообще…

С. М.: А время является ресурсом?

К. С.: Ну время… Время — оно для всех время… Родился-умер — ну вот и до свидания. Скорее всего, время не ресурс. Само по себе время — это такая категория, как сказать (задумывается)… Имманентная такая категория. Ну вот оно присуще — и всë. Время и пространство или, скажем, условия существования, окружение, общение — всë это действительно может быть какими-то ресурсами, но они предоставлены всем: и творцам, и людям достаточно пассивным. Когда речь заходит именно о ресурсе, мне представляется, что это какой-то генератор, какой-то источник, то, что бьëт фонтаном изнутри. Ресурс — тот источник, из которого можно почерпнуть. Я думаю, это что-то вроде желания…

С. М.: Ещë один вопрос, и я передам слово второму интервьюеру, который искал карандаш там где-то с фонариком…

А. М.: Я голову искал. Голову Человека-паука.

С. М.: Это важно. Важно. Без головы Человека-паука жить невозможно было бы на свете… Тебе бывает скучно?

К. С.: Мне — скучно? Просто так мне не бывает скучно. Просто так. Я представляю, что скука возникает тогда, когда ты совершаешь отчуждëнный труд. Ну или от вынужденной потери времени. Скука где-то там находится, где теряешь время, проводишь время попусту, вынужден совершать какие-то… В очереди стоять или там…

А. М. (подсказывает): На вопросы отвечать.

К. С.: Нет. Когда я беседую с высокоинтеллектуальными, дружелюбными, симпатичными людьми — как я могу? Нет, конечно. Какая скука?

С. М.: А сейчас вторая условная часть, в которой будем говорить про литературу, про поэтов и так далее…

А. М.: Ничего подобного.

С. М.: Нет?

А. М.: Вначале я планировал тебя перебивать, но совесть не позволила. Мне бы хотелось развить тему, заявленную в Славином первом вопросе: про высказывание художника. Вот тебе, Костя, хватает художественных средств, с которыми ты сейчас работаешь или раньше работал, чтобы высказываться о мире, не подкрепляя это какими-то текстовыми разъяснениями, статьями и так далее?

К. С.: Ну, конечно, не хватает мне многого. Или, во всяком случае, кое-чего мне точно не хватает. Не хватает. То есть, к счастью, ещë остаëтся необходимость развиваться. И свою профессию, и себя развивать. Да, я могу сказать, что кое-чего всë же не хватает… Есть определëнное понимание достаточности: вот я там, допустим, чего-то достиг, что-то понял — что-то мне достаточно. Но по большому счëту — да, мне бы хотелось…

А. М.: Всегда остаëтся что-то недосягаемое?

К. С.: Ну да, что-нибудь недосягаемое… Открыть для себя, даже и научиться чему-то ещë…

А. М.: А за счëт стихов ты как-то это реализуешь?

К. С.: Ну да… Дело в том, что у меня так жизнь сложилась, что… Ну, допустим, даже внешне: в четвëртом классе я пошëл в детскую изостудию, а стихи начал писать в седьмом классе. И как-то так я это делал… Просто втайне. Для меня эта область была такая… Это действительно касается первого вопроса: должен — не должен? У меня был такой высокий ценз и такой пиетет, что я не смел, что ли, прямо высказываться…

А. М.: Именно в области поэзии?

К. С.: В поэзии. Да, скорее всего, и в изобразительном искусстве, и в современном тем более. Я, в общем-то, долгое время не ориентировался на публичность. Не ориентировался и не был заинтригован этим дискурсом публичности. Личность, но не публичность — вот как-то так, что-то в этом духе. То есть, конечно, долгое время я занимал такую позицию… Интровертную, что ли, или же просто латентную какую-то… Или инкубационную, что ли. Как-то вызревал. Вызревал-вызревал — и так как-то получилось, что к концу жизни как-то прозревать стал помаленьку. Ну или же просто физическое здоровье меня немножко, так сказать, остановило. И вообще как-то пришлось понять, что что-то есть, что-то получается — ну и слава богу. Действительно, аорту рвать сейчас мне как-то уже некстати.

А. М.: Ты сейчас начал говорить про четвëртый, про седьмой класс. А помнишь ли ты своë первое впечатление от того, что искусство — это нечто необыкновенное, что может менять и тебя, и мир вокруг?

К. С.: Ох… Мне вообще повезло: я помню, как во втором классе я пришëл в гости к своему товарищу-другу-приятелю и обнаружил, что у него папа — коллекционер-любитель, художник-любитель, любитель искусства. И во втором классе — это год шестьдесят седьмой — я увидел эти книги, фолианты, все эти музеи: Веласкес, ван Дейк, Рембрандт… Помню, кстати, разговор с Виктором Алексеевичем Федотовым о какой-то золотистой, золотисто-охристой гамме… Одна из запомнившихся мне картин — это Каспар Давид Фридрих, «Двое, созерцающие луну». Вот эту картину я прямо со второго класса помню. Старший товарищ, папа друга, обратил моë внимание на это. Потом несколько раз, кстати, нечасто, но всë же было, когда именно старшие товарищи обращали моë внимание на какое-то произведение. Уже в сознательном возрасте я даже как-то полюбил это. Последний такой положительный эффект произвëл Станислав Михайлов, когда он тут долго рассказывал мне про свои путешествия. Серьëзно, я воспринимаю подобную информацию как благо какое-то. Почему-то в последнее время я очень часто обращаю на это внимание, что вот художники соберутся — и про искусство ни слова, ни полслова. Ну, может быть, я мало общаюсь с художниками. Но это вот новосибирская атмосфера такая: Новосибирск — это такая камера звукопоглощающая. Может быть, и разговаривают люди, общаются по какому-то поводу, за бутылочкой горячительного напитка, может быть, о чем-то говорят… Но в культурной атмосфере города этого не дождешься. Вот, кстати сказать, всегда приятно встретить художника Виктора Семëновича Бухарова. Вот он говорит, давно хотел приобрести альбом Сегантини. Вот, приобрел и увлекся Сегантини. Приятно услышать! Я вот, например, тоже с детства мечтал увидеть Сегантини, видел там две-три картинки — и всë, собственно. Ну великий итальянский художник и очень интересный, но как-то вот не приходилось вникнуть… Во всяком случае, большой и толстый альбом не видел. Полезные были у меня разговоры и с Павлом Дмитриевичем Муратовым, и с Николаем Ивановичем Мартьяновым, тоже касаемо искусства. Это да, это приятно всегда. Вот у меня друг тоже, Владимир Владимирович Мартынов, очень встроенный в культуру, в культурный контекст. По крайней мере, человек, совершенно осознающий, кто есть кто и зачем это всë.

С. М.: Скажи, этих людей, которых называют людьми эпохи Возрождения, когда человек мог быть и инженером, и математиком, и химиком, и физиком (таким был Ломоносов, скажем), — знаешь ли ты их сейчас?

К. С.: Ну я, кстати, сам…

С. М. (перебивает): А, кстати, ты!

К. С. (продолжает): Я, кстати, сам постоянно об этом думаю. У меня так жизнь сложилась: среди художников я… Это казалось, конечно, что я не художник, а архитектор, например, просто в силу образования. Среди архитекторов я тоже вроде как белая ворона, никак с ними не коммуницирую. Ну, а потом эта параллельность — с детства фактически — текста и изображения. «О любви слова и изображения» — есть такая книжечка у художника Виктора Пивоварова. Любовь слова и изображения… Для меня это всегда было проблемой, противоречием. Это я в последнее время как-то разошëлся. Ну в самом деле проблематично: чтобы читать, нужно время и какие-то усилия. Время тратится, картинки не производишь. Некоторое противоречие было. Не могу сказать, что я эту тему решил, закрыл… Ну ладно, это так… А вообще говоря, каких-то таких универсальных людей эпохи Возрождения я, конечно, почти не встречал. Мне запомнился случай посещения мастерской Вадима Вячеславовича Телишева… Среди стружек древесных — он какую-то скульптуру из дерева делал — я смотрю: лежит толстенная книга. Заглянул — толстенная книга на немецком языке. Естественно, сразу спросил у Вадима Вячеславовича, что это. «Да, знаете ли, люблю на досуге Гегеля почитать». На немецком языке — ничего себе. Скульптор, который, в общем-то, ого-го — и такой тонкий интеллектуальный человек. Вот, например, Царствие Небесное, заведующий кафедры композиции Виктор Иванович Сазонов — тоже и архитектор, и музыкант, такой разносторонний человек. Вообще, конечно, люди у нас (в смысле мне встречались) хорошие, на высоком уровне люди.

С. М.: Скажи… Понятно, что это проблема выбора: если перед тобой стоит работа основная, и она требует лет жизни. Не месяцев, не дней, не недель, а лет жизни. Это какой-то грандиозный проект, я понимаю, что нужно на нëм концентрироваться. А вот некие якобы второстепенные занятия, разбираться в каких-то вещах жизненных… К примеру, пойти и выбрать жене абсолютно точно парфюм, одежду, что-то ещë, это вот знание женской натуры… Это раз. Второе: когда человек просто умеет в быту… Скажем, умеет готовить. И не просто умеет готовить, но ещë и любит, и разбирается в этом. Вот как ты считаешь, нужно всë-таки на главном концентрироваться? Или всë-таки жизнь настолько многообразна, что можно еë как шарик вертеть и рассматривать с разных сторон?

К. С.: Как сказал один полковник, жизнь — она богаче. Здесь я просто-напросто для себя решил… Да, мои возможности не безграничны. И действительно, одежду, парфюм, ещë что-то такое… Строительство какое-нибудь или там обработка материалов… Разумеется, мне многое недоступно. Вообще говоря, я достаточно много времени посвятил развитию некоторых способностей, начиная, кстати, со школы. Почему-то куда-то в подсознание мне запало на уроках труда: дерево, металл, обработка… В детстве на меня это произвело впечатление. Нужно какую-то деталь изготовить — и мне действительно хотелось хорошо, на высоком уровне еë изготовить. И я восхищался тем, как мастер изготавливает эти детали. И в художественных областях, конечно, я искренне восхищался: знаю, видел мастеров, которые ого-го как могут. Ну, а в бытовом смысле я немногое могу, очень немногое. Могу кое-что… Я, конечно, с некоторой неприязнью относился к людям, которые не стесняются сказать, что вот они там, я не знаю, яичницу не могут себе поджарить, картошку не умеют чистить, какие-то такие вещи… Для меня всегда было чем-то вроде ругательства слово «белоручка». Я не совсем понимаю, что это такое. Видимо, изнеженный, холëный человек, который в быту действительно вообще ничего не может: заштопать что-то, зашить, склеить. Это уж совсем, я такого не понимаю. Ну а, например, пойти пообщаться с каким-нибудь начальством или с каким-нибудь дилером или бизнесом я не могу. У меня в равной степени неприязнь что к белоручкам, что к начальству. Я вообще ощущаю себя промежуточным таким звеном, место моë где-то не здесь. (смеëтся) Я понимаю, конечно, что надо со всеми уметь общаться, с разными людьми.

А. М.: У нас заходил разговор о контексте… Новосибирск с его звукопоглощением, о котором ты сказал, насколько вовлечëн в современный культурный контекст? И насколько для тебя важно быть именно здесь?

К. С. (откашлявшись, членораздельно): Я думаю, что Новосибирск не вовлечëн в современный культурный контекст. И одновременно с этой невовлечëнностью, невостребованностью современного культурного контекста всë равно существует какая-то иллюзия пребывания или какого-то отношения к современному культурному контексту. Короче, это одновременное положение отсутствия и какого-то иллюзорного присутствия. Какой культурный контекст в Новосибирске? Господи боже мой… Есть ли люди, которые делают существенное и высококачественное культурное высказывание? Кто? Скажите мне.

С. М. (обиженно): Ну нас-то не обижай…

К. С.: Вот именно, у нас всë коррумпировано (смеются). У нас всë коррумпировано в том смысле, что на кафедре я не могу сказать, что он написал не методичку, а просто галиматью какую-то. Потому что он мой старый друг. Старый друг представляет для моих детей какую-то галиматью. Союз художников, Союз писателей… На самом-то деле что? Я же никого обидеть-то не хочу. Ну давай. Ну давай, ну прочитай, ну покажи вообще, о чëм ты говоришь, думаешь. Что ты мне-то хочешь, как говорит Михаил Владимирович Паршиков, насунуть? Что ты мне суëшь-то, вообще говоря?

С. М.: Знаешь, я, может быть, чего-то в живописи не понимаю, но, по крайней мере, не боюсь признать, что я чего-то не знаю, не понимаю и так далее. Тем более, наверное, было бы очень скучно жить, если бы человек мог всë скопом понять, мир непознаваем. Был бы познаваем, наверное, надо было бы лечь на пол и сказать: «Всë, пиздец. Всë кончилось». А вот в связи с текстом… Вот эта политкорректность долбаная, потому что вроде как неудобно, человек знаком, знаешь давно, он тебе ничего плохого не сделал… Меня не ебëт, сделал ли он мне плохого. Хорошего не сделал. Пытается доказать, что все лохи. Но мы-то видим, что текст просто… Выпендривается, понимаешь… Мне показывают, что можно так повернуть, сяк повернуть… Но ведь ты же видишь, что это не текст. Что это наебательство просто, фальсификация. Пусть высококлассная фальсификация.

А. М. (провокативно): Ну приведи пример.

С. М.: Не хочу (смеются).

К. С.: Ну да, видишь, я и говорю: мы коррумпированы, но на самом деле… Ну я могу привести пример: вот частенько я смотрю поэтические тексты новосибирских авторов. Ну вот (подбирает слова) что вам это даëт? Ну кроме «по волнам моей памяти я поплыву»? Вот плывëт человек по течению какой-то своей реки… Ну поток сознания, да? Вот плывëт человек по течению своей реки… Может быть, ему это приятно… Может быть, и мне это будет приятно. Если я люблю этого человека, например, мне в каком-то смысле приятно… Ну вот, например, Михайлова я люблю…

С. М. (перебивает): Мне очень нравится твоя метафора. Течение какой-то реки, да? А у тебя реки нет. Ну, к примеру.

К. С. (усмехается): Болото.

С. М. (продолжает): Можно же построить домик на берегу этой реки. И вот — дураки живут возле чьей-то реки.

К. С. (довольно): Да, хорошо.

С. М. (продолжает): Но им нормально и комфортно вполне, и не надо ничего…

К. С.: Ну я к тому, что… Подожди, начали-то с чего?

А. М.: Обиделся Слава.

С. М.: Нет, я не обиделся, просто, когда…

А. М.: «Вот, например, Михайлов…»

С. М.: Да, ты сказал!…

К. С.: Да, самое главное. То есть я вижу, что человеку приятно плыть где-то внутри своей реки, и там действительно красивые (артикулирует) кораллы и существа, всë такое… (смеëтся) Метафоры, да? И меня это увлекает. Но не всегда. Вот Слава — это хорошо, а часто другие тексты… Ну, в общем, вот такая ситуация… Нет, мы же начали с вопроса о вовлечëнности в современный культурный контекст. И я ответил, что вроде как не вовлечëн этот Новосибирск ни в какой культурный контекст. Но на самом деле это не так. Судя, кстати сказать, по каким-то сигналам… Опять же Пивоварова и Михайлов получили какие-то там баснословные премии… (смеëтся) Ну, в общем, судя по всему, эти… Эксперты… Они оценивают нас, наших новосибирцев. Активизация какая-то в последнее время очевидна. Я вот даже прямо по ситуации ощущаю.

С. М.: Виктор Iванiв — писатель по крайней мере европейского уровня. Вот прозы нет никакой, даже на уровне России, и вдруг появляется Iванiв, которого я тоже пропустил… Мы были с ним хорошие знакомые, а теперь я начинаю думать, что надо было читать его при жизни больше, учиться у него, общаться с ним.

К. С.: Ну я тоже могу сказать: я его слушал-слушал, слушал-слушал, ну что я услышал? Вот сейчас вот спроси у меня: а что я услышал от Iванiва? Я не вспомню. Ну извините. Извините, вот я не вспомню, что я слышал от Iванiва.

С. М.: Вот потом появилась эта проза, понимаешь? И последние десять лет, я так понял, он в основном писал прозу…

А. М.: Не в основном, конечно, но…

К. С.: Нет, я могу взять свои слова обратно. Могу сказать, что последнего «Покемаря» я не читал. До этого я почти все книги читал. А вот этого последнего, коричневого такого, я ещë держу, думаю почитать. Но, вообще говоря, честно вам скажу, я смотрю — как все мы вышли из шинели Гоголя, все вы вышли из Мамлеева, из этого дëгтя советского подсознания, вот что-то в этом духе. Как будто бы действительно все плывут в потоке дëгтя и что-то там на ощупь где-то выхватывают из этого своего дëгтя, из этого своего отвращения к городу Новосибирску… Из этого отвращения к факту самого существования в городе Новосибирске, который у меня тоже есть, кстати…

С. М. (расстроенно): Ты хочешь сказать, что в бочке дëгтя ложка меда, да?

К. С. (жизнеутверждающе): Да-да, типа того. Пытаются на ощупь ложку с мëдом найти! Вот такая метафора у нас получилась (довольно посмеивается).

С. М.: Давай больше не мучать Константина?

А. М.: Давай последний вопрос? Вот когда ты создаешь чей-то портрет, ты что-то начинаешь понимать об этом человеке, чего ты раньше не знал?

К. С.: Нет, в таком психоаналитическом или медицинском смысле, конечно, нет. Честно говоря, я просто любуюсь человеком. В самом что ни на есть положительном, позитивном смысле. Но я именно человеком любуюсь, мне не важно, мужчина, женщина или там молодой, старый. Человек как какая-то сверхценность, как явление вообще космическое, вот он появился только здесь и только сейчас. Ну и еще, конечно, в сугубо политическом смысле вспоминаются слова скульптора Генри Мура. «За что, — говорит, — я люблю свою профессию? За то, что я имею возможность, — я уж не помню, как — бесплатно или бессовестно, — рассматривать человека». Ну вы представьте себе: неприлично же ведь на даму уставиться, понимаешь… Ну да, английское общество там по своим законам живëт… Да, я тоже, я действительно так рассматриваю. Вот вчера, например, я рисовал пожилого человека, который старше меня ещë. И я с интересом смотрел, какие у него губы.

С. М.: Вот Ковалевич снял какой-то портрет мой. Может быть, даже не портрет, а просто фотографию. Я вначале вздрогнул и подумал: неужели я такой мрачный, старый, страшный? А потом вдруг понял, что это я и есть. И вот я сейчас живу с этим ощущением, что я такой есть, я хочу быть таким.

А. М.: Можно ли на основе того, что ты говоришь, сказать, что для тебя красота в искусстве — одно из важнейших? Или это не красота, а что-то другое?

К. С.: Это какой-то удивительный интерес к тому, что можно увидеть красивым. Не в каком-то бытовом смысле красота, как идëшь там и девушек на панели выбираешь. А вот любая девушка красива. Женское как волшебное — что-то в этом духе. Да, оно должно быть красиво, причëм даже в какой-то грубости своей, в бытовом смысле оно вульгарно… Ну там, допустим, мазнуть, например, ладошкой… В бытовом смысле — вульгарно, примитивно и грубо, но может быть эффект какого-то особенного свечения, сияния. Да, точно! В человеке есть свечение!