Create post
Реч#порт

Меня изумляла «звуковая небрежность» Маковского

Одним из участников литературного фестиваля «Белое пятно», прошедшего в Новосибирске в конце ноября, стал поэт и прозаик, лауреат Премии Андрея Белого Николай Байтов. В дни фестиваля он провëл собственный творческий вечер и тематические встречи, посвящëнные бук-арту и перформансу. Кроме того, Николай Байтов совместно с новосибирскими поэтами принял участие в акции «Стихи обо мне». Реч#порт публикует беседу Антона Метелькова с Николаем Байтовым.

фото: Валерий Панов

фото: Валерий Панов

― Николай Владимирович, поделитесь вашими впечатлениями от Новосибирска, от фестиваля «Белое пятно», от местной публики.

― Фестиваль мне показался несколько заорганизованным, но иначе, наверное, и быть не могло: много участников и много разных точек, далеко друг от друга разнесëнных. До сих пор я бывал на фестивалях довольно расхлябанных, где не приходилось сильно напрягаться, и много времени проходило, так сказать, в «неформальном общении». Жалею, что не удалось побывать на выступлениях Сухбата Афлатуни, Романа Сенчина, Анны Игнатовой… Да и все, в общем-то, были интересны… Более всего жалею, что не повидался с Евгением Иорданским, старым своим другом. Кто знает, удастся ли нам ещë свидеться в жизни… Вечер же «Стихи обо мне» был очень хорошим: я многих новых людей увидел, послушал, кое с кем познакомился.

― Были ли вы знакомы с Новосибирской поэтической школой?

― Раньше из Новосибирской поэтической школы я знал лично только Анатолия Маковского и Юлю Пивоварову. И Нину Садур знал давно, конечно. Об Иване Овчинникове и Александре Денисенко знал через Ивана Ахметьева. Iванiва читал, но не особенно много. Бориса Гринберга знал, знал также Игоря Лощилова, но относятся ли последние двое к Новосибирской поэтической школе, не знаю. Кстати, я думал, что встречу Лощилова на фестивале, а его не было.

Более всех мне нравился Маковский. Я у него даже кое-что постарался позаимствовать. Меня изумляла и приводила в восхищение его «звуковая небрежность», расслабленность, необыкновенно лëгкая, изящная безответственность по отношению к поэтической форме. Мне самому это было близко всегда, а после встреч с Маковским я стал этому уделять больше внимания и дополнительно пестовать в себе. Я не знаю, в каком смысле можно говорить о «школе»… Только если выделить какие-то формальные признаки, а я не очень-то умею это делать… Группа сильных поэтов, которые жили вместе, общались много лет и, безусловно, как-то влияли друг на друга.

фото: Валерий Панов

фото: Валерий Панов

― Как вам кажется, насколько отличаются поэтические традиции в разных регионах России?

― Такие группы есть и в других городах и весях. Но чем они отличаются друг от друга, я не берусь судить. По-моему, у них гораздо больше общего, чем различий. А различия столь тонки, что требуют специального и пристального анализа. Наверное, для этого нужно больше аналитических навыков, чем есть в моем распоряжении.

― Вы говорили, что ключевую роль в вашем авторском становлении сыграло знакомство с творчеством Борхеса. Можно ли утверждать, что он заставил вас кардинально пересмотреть вашу манеру письма, или, скорее, он подтвердил какие-то ваши догадки о том, в каком направлении стоит двигаться?

― Я писал и стихи, и прозу с самых ранних школьных лет. Но развитие моë шло крайне медленно. Период нащупывания и относительной беспомощности затянулся до тридцатилетнего возраста: до начала восьмидесятых. Причëм если кое-какие стихи семидесятых (не более 10 стихотворений) я всë же сохранил и после опубликовал, то прозу, написанную до 1985 года, похерил полностью. Там было 4 романа (последний, самый большой, остался незаконченным), маленьких рассказов почти не было. Наверное, в 1985 я и прочëл впервые Борхеса. Повлиял он таким образом, что я понял, что большие вещи мне писать не нужно. Я попробовал написать прозаическую миниатюру. Это был рассказ «Пиво», который я до сих пор считаю шедевром, хоть он на Борхеса совсем и не похож… С этого момента я и отсчитываю свою карьеру прозаика. А позже всë-таки появились рассказы, которые можно рассматривать как «борхесианские» под определëнным углом. Потом ещë ― в начале девяностых ― повлиял Кастанеда, но довольно узким, специфическим образом. Я учился у него такой тональности повествования, которая делает зыбкой и неуловимой границу между fiction и non-fiction. Этакая особая кастанедовская «достоверность». Это мне было интересно в связи с моими опытами литературных реди-мейдов, которыми я тогда начал заниматься. К стихам эти влияния никакого отношения не имели. Стихи с прозой не соприкасались и друг в друга не перетекали.

― Как произошëл ваш шаг из программистов в «вольные художники»? Насколько он был естественным и неминуемым? В какой степени смена рода деятельности повлияла на ваше творчество?

― То, что я оставил свою программистскую специальность, с творчеством никак не связано. Мне просто нужно было больше свободного времени при сохранении достаточного заработка (пока были маленькие дети). Этого я мог достичь и достиг, ещë работая программистом: в 1978 году я поступил на службу в информационный центр Главторга, где можно было ходить на работу лишь изредка. Мы писали программы дома и ездили отлаживать их, когда нам было удобно. Время на отладку нам давали в основном по вечерам, днëм же работали системы обработки данных, уже введëнные в эксплуатацию. Но с годами, по мере того как мы вводили в эксплуатацию всë больше систем, нас стали всë чаще вызывать на работу, потому что новые системы постоянно давали какие-то сбои, в которых мог разобраться только программист. То есть мы кроме программирования должны были «сопровождать» уже готовые системы. К 1987 году эта ситуация стала нестерпимой. Всë чаще происходили авралы, при которых программисту приходилось крутиться на работе целые сутки, а иногда и двое подряд. Когда в декабре 1987 мне предложили занять место сторожа в храме в Николо-Кузнецах, где дежурить надо было сутки через трое, а зарплата была почти такой же, я был очень рад. И вообще жизнь стала гораздо интересней, и начался период необыкновенного счастья…

― Обособляете ли вы каким-то образом рассказы о церкви среди прочих своих рассказов? Можно ли считать их скорее традиционными, нежели постмодернистскими?

― Я их никак не выделяю среди «прочих» рассказов. Они собраны в одну книгу по проекту моего издателя Олега Зоберна. Написаны они в разных жанрах, в некоторых рассказах я пробовал смешение жанров. В этих манипуляциях с жанрами и состоит, собственно, вся их «постмодерновость». В новом номере журнала TextOnly как раз опубликована наша с Алескандром Барашем небольшая переписка на тему постмодерна.

фото: Валерий Панов

фото: Валерий Панов

― Часто ли ваши рассказы имеют документальную основу? В тех же рассказах, объединëнных темой церкви, документальность часто кажется очевидной. Действительно ли это так? Или это почти всегда художественный вымысел?

― «Рассказы о церкви» написаны совсем по-разному. Там есть рассказы, пересказывающие реальные случаи. Есть рассказы, взятые из патериков. Или придуманные и симулирующие патерики. Есть и такие, которые некую спекулятивную идею оформляют в один из известных жанров: например, детектив или интервью. Есть рассказы, которые документальны только наполовину, а вторая половина смоделирована: к таким относятся, например, «Татьяна» и «Сошествие во ад». Я к тому, что почти для каждого рассказа пришлось бы строить индивидуальную схему жанрово-тематическую. Что-то документальное во всех них, безусловно, есть, но это документальное ― разное. В одних случаях это свидетельства людей и мои собственные впечатления, в других ― прочитанные мной тексты, как документальные, так и художественные.

― В завершение разговора давайте коснëмся темы ваших акций и перформансов: опирались ли вы в них на имеющуюся традицию (к примеру, опыт группы «Коллективные действия»)?

― О группе «Коллективные действия» я знал, но не принимал участия в их акциях. Вообще акционным искусством я начал интересоваться лишь в 1993 году, когда ближе сошëлся с Ниной Искренко (незадолго до еë смерти) и через неë познакомился со Светой Литвак. От всего московского клуба «Поэзия» к тому времени оставалась одна Искренко с окружавшей еë «свитой рыцарей» и ещë несколькими близкими ей поэтами. Нина в последние годы начала придумывать и устраивать кое-какие поэтические акции, а еë основная «свита» (Бунимович, Шатуновский, Арабов, Иртеньев) это не совсем понимала, что ли… В общем, как-то не очень еë поддерживали в этих экспериментальных исследованиях. Они послушно участвовали в еë акциях, но явно без энтузиазма и даже без особого удовольствия, не говоря уж о том, чтобы самим вносить какие-то идеи. Более-менее активно еë поддерживал только поэт Павел Митюшëв и мы со Светой Литвак. И когда Нина умирала, она как бы завещала нам продолжать эту деятельность. Таким образом, мы со Светой и создали в 1995 году Клуб литературного перформанса. В нашем постоянном репертуаре (который невелик) до сих пор имеется один перформанс Нины, очень изящный и лаконичный: «Метаморфозы»… Впоследствии в Москве была площадка ― галерея Spider&Mouse ― где мы довольно регулярно опробовали свои перформансы и акции. Руководили площадкой Марина Перчихина (Мышь), художница, и Игорь Иогансон (Паук), художник и поэт. Перчихина несколько лет назад умерла. Она была большой специалисткой в области перформанса (правда, с иной стороны: с художественной, а не литературной), и она тоже оказала на нас влияние, хоть, пожалуй, и неявное. Скорее, это было влияние «от противного»: мы отталкивались от еë принципов куда-то в другую сторону.



* * *

Я ― небесная Маня,

солнечная Манья.

Митрополит влюблëнный

хочет имать меня.

Я ― калугерница,

полая до чулок.

Голову

покрывает мне

белый платок


С Иерусалима

по скайпу

я соскочила в Рим.

Благословен

моего хотения

гул и ритм.

Но я не спешу

и медлю

на алтарь лечь,

так-как не слышу

времени

тик-так-вещь.


Митрополит влюблëнный

застыл предо мной стремглав.

Сто языков вавилонских

лаской согласовав,

я воспалилась любовью,

разоружив вражду.

Время заворожëнно

смотрит,

как я расту.


Пир я готовлю

на тысячу

святейших персон.

Уже золотой парчой

укрыла престол.

Я исчислена, взвешена, ―

а дальше слова, слова ―

все,

что в любовное бешенство

я ввергла,

согласовав.


16.10.16


* * *

Ноги ноют, а руки ваяют

в лунном прахе.

И фигуры тихонько воняют

в нудном парке.

Филигранные множества злобы

тлеют ночью.

Виноградные тяжкие лозы

бродят молча.


Что стою, подпирая шпалеру,

в глупом фраке?

Мои руки ваяют химеру

в лунном прахе.

Отрицательной склонности конус

наклонился,

вцеловался бессовестный космос

в твои мысли.


Что сижу, никому не способный

в длинном вальсе?

Надо мной мотыльков всю ночь сонмы

целовались.

Ноги ноют в тоске безутешной.

руки любят

и валяют твой образ нездешний

и целуют.


25.12.2016


* * *

Всюду «ля-ля-тополя»

или «тары-бары».

Смутно всë и непонятно ―

ни лжи, ни правды.


Нет настоящего слова ―

лишь «тыры-пыры».

Дыр в зеркалах слишком много:

сплошные дыры.


5.10.16

Subscribe to our channel in Telegram to read the best materials of the platform and be aware of everything that happens on syg.ma

Building solidarity beyond borders. Everybody can contribute

Syg.ma is a community-run multilingual media platform and translocal archive.
Since 2014, researchers, artists, collectives, and cultural institutions have been publishing their work here

About