Слово и молва. Эссе о поэзии Евгения Харитонова
Вячеслав Куприянов и Евгений Харитонов — два классика русского верлибра. Оба — новосибирцы, но познакомились уже в Москве. В сентябре этого года Куприянов впервые за много лет вновь побывал в Новосибирске.
Реч#порт публикует эссе Вячеслава Куприянова о поэзии Евгения Харитонова.
О Харитонове много сказано как о прозаике. «Творчество Евгения Харитонова (11 июня 1941, Новосибирск — 29 июня 1981, Москва) находится на пересечении нескольких значительных линий в русской прозе XX века. Определëнная криптографичность письма, зашифровывание эмоционального и событийного ряда своего рода метками чувства и события сближает прозу Харитонова с прозой Павла Улитина (и далее — с прустовской и джойсовской традициями в мировой литературе…)» (из Википедии).
Начну разговор с такого стихотворения, где сразу видно, автор этого опуса — веселый человек, но внимательный к своему движению во времени. Переживание для тридцатилетнего человека, возможно, преждевременное, но почему бы не поиграть годами, веруя, что все у тебя впереди?
6 лет назад было 24,
То есть только на 6 лет отошел от школы.
А через 6 лет — 36,
когда через 4 года 5-й десяток.
Сейчас 4-й десяток,
между тем пару лет назад был недавний мальчик.
Надо мысленно перенестись вперед
и пережить — как же так, уже столько!
Если бы 6 лет назад! И прийти в себя.
И на самом деле столько,
сколько только что хотел.
Здесь мысль идëт зигзагами, то вперëд, то назад, и не без удовольствия замирает на своëм настоящем месте. Можно ещë предположить, что поэт здесь танцует, делает своеобразные па во времени, а если знать, что Евгений Харитонов — мимический актëр, то это предположение закономерно. Я видел, как он танцует. Однажды меня пригласили на вечеринку две дамы, дочери известных академиков, и я позвал его разделить со мною это времяпрепровождение. Мы протанцевали всю ночь, и как он танцевал! Изящно и уверенно, как будто это танцевал скелет внутри его, не разрушая при этом хрупкую телесную оболочку. Вот ещë стихотворение, где, в отличие от предыдущего, зигзаг-танец проходит не по горизонтальной плоскости времени, а по пространственной вертикали:
До Домодедово долго, через поля,
и вот наконец как свет в окошке
ларëк с задумчивыми людьми.
Мало в такое время.
На Караганаду, Балхаш.
Сверху загадочные звëзды, где кто-то есть,
наблюдает,
Снизу загадочные звëзды, где уже точно наши.
Кто-нибудь в этом Нижнем Тагиле
ходит, гуляет, видит:
над ним перебираются три уголька,
оттуда туда.
Всë (начиная с ноты «до») построено вокруг уютного слова «ларëк». То ли это ночной зал ожидания, то ли уже самолëт, хранимый загадочными звездами сверху и снизу и своими «тремя угольками» (я цитирую по его рукописи, в позднейших побликациях вместо «угольков» появляется безликий «самолëт»), на которые взирают из города, естественно обозначенного как «Нижний». Какая-то домашняя глубина мироздания со странными опознавательными точками: Караганда, Балхаш… Уменьшительный суффикс в слове «ларëк» не менее важен, чем само это слово. Харитонов умеет с нежностью вглядываться в жизнь. «Где наша голубушка, как пух волосики, еле держится в них гребешок». Это о бабушке. Обилие ласкательных суффиксов не раздражает:
Наслаждение должно быть
достоверным, без абстракции.
Всë почему-то уменьшительно
в этом случае хочется называть,
умиление что ли такое
как будто сам маленький.
Деревушечка…
Но на этом месте умильный зигзаг уступает место достоверности «без абстракции» (да и начало этого текста не взывало к сентиментальности: «Радикальная перемена среды: / и всë равно устроишься по своему стереотипу».) И завершение:
Причëм ведь масса бытовых неудобств
при грëзе отсекается:
Что ж тогда грезить,
всë равно неправда.
А больше ничего не умеешь, поэтому.
Да, глубоко, глубокая мысль.
И так легко творить, что никаких
неТ Трудностей. Т-Т. Х… с ним,
со стыком.
Виноват, когда я выпустил в 1992 году «буклет» под названием «Другая традиция», я поправил откровенного автора: «Хрен с ним, со стыком».
Здесь я увидел «танец» романтического чувства с чëрствым рациональным партнëром, затем — зигзаг к самой фактуре письма и чëткий грубый конец. «Неверно пульсирующая интонация, которая, собственно, и составляет „нерв“ харитоновских художеств», — так писала о его прозе Светлана Беляева-Конеген (еще в девяностых). Но это годится и для его поэзии.
Светлана Беляева-Конеген интересно сказала о поколении Харитонова:
«Поколение это отличалось разными милыми свойствами, к примеру, — равной склонностью к сентиментальности и пафосу, принципиальной весьма убеждëнностью в неоспоримой ценности литературного творчества и, между прочим, в уникальности самой авторской позиции. Словом, оно ещë располагало всем тем добротным хозяйством, всеми теми несомненными вроде бы ценностями, о которых приговскому поколению, очевидно утратившему поэтическую (в смысле — культурную) действенность, а с ней и стыдливость, остаëтся только мечтать»[1]. Да, кстати, именно Харитонов познакомил меня с рукописными сочинениями Пригова, (мне Пригов тогда в небольших количествах понравился) но сказать о влиянии Пригова на Харитонова было бы преувеличением. Возможно, что и наоборот. Вот влияние Всеволода Некрасова (Да и на Пригова. Некрасов как-то на признание Пригова, что тот его «читает», ответил: «Вы меня не только читаете, но и пишете!») в отдельных текстах Харитонова очевидно:
Осень. Слава Богу, рябина красная.
Слава Богу, женщина несëт собаку на руках.
Слава Богу, она еë скинула в траву.
Слава Богу, собака побежала, женщина пошла.
Слава Богу, Ленин умер.
Слава Богу, все мы живы.
Слава Богу, Бога нет
Слава Богу, есть опять!
Слава Богу. Слава Богу, слава Богу есть!
Конечно, можно ещë говорить о Хармсе, об обэриутах и т. д. Друзья Харитонова по Новосибирску — Иван Овчинников, Анатолий Маковский («Гении, вдаль, споëмся…») влияли как-то друг на друга, официальная литература Новосибирска семидесятых годов здесь ни при чем. (Я в родном Новосибирске не публиковался никогда и до сих пор, на мои верлибры из журнала «Сибирские огни» в те годы отвечали, что это «подстрочники»). И потому игра в «счастье» и в «надежду» для того «непечатного» поколения была естественна, она отвлекала и развлекала пишущих, не питающих надежды на публикацию. Евгений Харитонов:
О никаких надежд — подумал он в надежде,
что за что так подумал, они будут и даже сбудутся,
но лучше не думать, а то не сбудутся.
О мечты. Мечты, мечты.
О действия (которых не было).
О некрасивое будущее…
Теперь Иван Овчинников (чем не хайку!):
Забудь, забудь о счастьи, забудь!
Думай о
и оно не придëт.
В жизни Харитонов был скорее брутален в своей речи. Работая режиссëром в «Театре мимики и жеста», своих подопечных, глухонемых актëров, он называл «своими уродами». В этом театре он впервые на советской сцене осуществил «стриптиз», когда ощипывали курицу, то есть актрису, изображавшую курицу. Он любил вертеть слова, переворачивать фразы. Однажды сказал так (не знаю, употребил ли где-нибудь в тексте): «Сталин — это Ленин сегодня. Значит, Ленин — это Сталин вчера». Я это употребил в своëм цикле «Видеоклипы»: «Сталин поëт о Сталине мудром…» Зато Харитонов удачно зарифмовал теоретиков диктатуры пролетариата, оживив при этом цитату из классика:
У берегов волнистой Эльбы,
Золотокудры и светлы
Стоят Карл Маркс и Фридрих Энгельс,
Обнявшись, будто две сестры
Однажды ему предложили сочинить рекламу для мультфильма о правилах дорожного движения. Здесь он вовсю дал волю своему чëрному юмору. Опускаю совсем нецензурное, но вот, пожалуйста:
Через переход не беги до времени!
Читал конец «Анны Карениной»?
Ясно, что в дело всë это не пошло. А было бы весьма убедительно! Эти примеры в своë время предоставил Алексей Дериев, тоже земляк поэта.
Харитонова занимал предмет и его словесное описание, но в этом было ещë что-то, несомненно, от режиссера пантомимы: предмет должен ещë сыграть сам себя. Он повторял как-то вслед за Чеховым: «Беру, например, эту пепельницу и описываю со всех сторон…» Вот он берëт осень… И начинает танец вокруг осени:
Осень, осень, все любят осень.
Краски красивые (дальше идëт распознавание — В.К.) — жëлтые, красные,
Подумал (подумал! — ещë не увидел! — В.К.) ещë о зелëных: просто участок лета (своë место на сцене! — В.К.).
Подошëл (приближение! — В.К.) — это ëлки. И рядом другие стоят,
с желтой хвоей (ещë ближе! — В.К.). А на зелëных совсем свежая (переход от цвета к «возрасту» — В.К.).
Такие нетронутые, совершенно зеленые.
И грибы попались, поганки. Но всë равно, сырое (уже почти тактильное ощущение! — В.К.).
Вообще у нас этот парк большой, хорошо.
Лодку дают напрокат, пустая станция (выход за предел сцены — В.К.). Осень, осень, все еë любят.
Скоро сильный ветер подует и всë снесëт.
(теперь надо включить освещение и воображение, «опыт осени» — В.К.)
Чтобы мы осень увидели, нужно при свете.
Ночью не передаëтся.
Весну — ночью по воздуху;
или зиму — по снегу, как он скрипит (звук! — В.К.) и искры (свет! — В.К.).
А осень только при свете.
Жëлтое, жëлтое, и вдруг красное в середине.
А жëлтые попадаются листья такого чистого тона,
просто сам секрет желтизны («чистый тон» подсвечивается тягой к дактилю! — В.К.).
Вот запах у осени (наконец — обоняние! — В.К.):
когда их вечером жгут.
Да,
цвет ещë можно воспроизвести,
но даль! (рифмуется с отдельным «да»? — В.К.)
на каком расстоянии один от другого? («глазомер простого столяра» — О.М. — В.К.)
Поэты стараются про неë.
Схемы сухие.
Листья тоже сухие, но — ! (не вспоминается здесь Гëте: «суха теория…»? — В.К.)
Шëпотом скажем: тоже сухие.
Так что-то есть.
Конечно, сильнее всего, когда сухо.
Сухо и солнечно.
Хотя, когда сыро, тоже. Это как раз
было сыро —
ряды, и поганку растëр. (Действие, перебивающее умозрение — В.К.)
Какие были ряды!
Ëлки давали им глубину (перспектива, которую не даëт сцена — В.К.).
Всë — ветер сильно дует — (сбылось предсказание! — В.К.)
у! у!
плохо на улице.
Завтра проснëмся.
листья валяются во дворе,
запачкались,
бурые.
Сцена закончена. Исчерпаны все реакции органов чувств, кроме вкусовых. И это свободный стих, это стихи, это не проза, хотя есть и то, и другое, и ещë драматургия. Комедия и трагедия осени, сыгранная сухими листьями.
Харитонов защитил кандидатскую диссертацию «Пантомима в творчестве киноактëра», на защиту собралось много заинтересованного народа. Был Вячеслав Всеволодович Иванов. Защита прошла успешно. Соискатель мало кому был тогда известен как поэт, но его научный язык, семиотический подход, эрудиция — всë было на высоте. Его интересовал структурализм и постструктурализм, в
В жизни любовь для голубей и для глупых.
Помнишь, любили на самом деле, я и ты.
Я человек пера, под перьями жар.
Знаю во льду любовь. Лëд, голубой, навсегда.
Вижу из-подо льда: да, я любил, нет слов.
Я навсегда люблю слова слова.
Эта же мысль мелькает в его цикле. «Мечты и звуки» (само название уже пародия на раннего Некрасова, не на Всеволода, на Николая Алексеевича). Признано, что Харитонов сыграл свою роль в становлении современного русского свободного стиха, особенно «подпольный» период. В рифмованных стихах он был не менее интересен и разнообразен, хотя и играл в примитивизм (хлебниковский?), но не так последовательно, как Ваня Овчинников. Вот оно, соревнование «стишка» и цветка, в котором оба «с восторгом» погибают:
Из бесславной, из безвестной,
из могилы одноместной
был привет и рос цветок.
То был я и мой стишок.
Я то цвëл и наливался,
то я вял и запылялся,
то не вял, не цвëл, не жил,
то лежал и вас любил.
А любовь это забота,
а
а цветок ведь он цветок.
Так и гибнем. Но восторг!
Я бы не хотел акцентировать тему однополой любви, откровенно представленную в его прозе («Под домашним арестом»), об этом сказано достаточно в так называемом постмодернистском дискурсе с его обращением к проблемам телесного низа, хотя именно этот момент ставят Харитонову в заслугу и видят в этом его посмертный успех. При мне Евгений Харитонов только однажды упомянул слово «гомосексуализм», дело было на его дне рождения в 1973 году. Поэтесса Лена Гулыга, услыхав, что у меня недавно родилась дочь, очень захотела увидеть младенца. До моего дома было 15 минут ходьбы, мы обернулись где-то за час. Мы возвращались, поднимались уже по лестнице, как вдруг из
Мы познакомились в 1966 году в зарубежной редакции издательства «Молодая гвардия», где как раз готовился к выходу сборник стихов молодых поэтов ФРГ, Австрии и Швейцарии. Ему предложили переводить с подстрочника. Мы оказались земляками (из Новосибирска), почти ровесниками и еще — соседями по Кунцево, метро «Молодëжная» появилось позже. Я любил прогуливаться по пустырю, заросшему душистой пижмой и полынью, вдоль ручья, где сейчас стоят два известных института и супермаркет «Ашан», иногда я его звал на прогулку, мы гуляли на свежем воздухе. Он непрестанно курил, морщил лоб так, что морщины уже не сходили с лица, Как-то он меня спросил (я его старше года на полтора) отчего так молодо выгляжу. Я ответил глупостью, что я затаиваю дыхание, когда мимо проезжает машина, пыхтя вонючим бензином. Он жил в пятиэтажке на Ярцевской, в двухкомнатной квартире, одна из комнат была абсолютно пустая. Его дом сломали давно, теперь на этом месте кубический небоскрëб, где вместо балконов торчат кондиционеры. Проходя мимо, я верчу в себе одну и ту же мысль: вот дом на костях дома Жени Харитонова. Возможно, отсюда мои строки: «Глагол и злато, вот глагол времëн, а помыслы о вечности негромки, и сетовать не стоит на обломки, где наших не написано имëн». Мою пятиэтажку сносят в этом году.
Отпевали его в церкви. Когда я шëл на отпевание, я был несколько озадачен,: 1981 год, советское вполне время, бунтарь Харитонов, и вдруг — отпевание! Но, может быть, именно потому, что бунтарь, его же слова:
Слава Богу, Бога нет
Слава Богу, есть опять!
Слава Богу. Слава Богу, слава Богу есть.
___________________________________________
1. Митин журнал, № 32.
