Create post
Реч#порт

Спросите мадам Шмерцлих # Александр Пименов

Реч#порт публикует подборку Александра Пименова с предисловием Александра Ахавьева.

Александр Владимирович Пименов (1957 — 2018) родился в Новосибирске, учился на филфаке Томского университета, после чего долго жил по разным городам СССР, а впоследствии России. Работал кочегаром на заводах, журналистом в газетах, осветителем в театрах, копирайтером в креативных агентствах. В начале 2000-х вернулся в родной город, где в последние годы жил в условиях, близких к социальной изоляции.

Здесь и далее: рукописи и машинописи из архива Александра Пименова, предоставлены Александром Ахавьевым.

Здесь и далее: рукописи и машинописи из архива Александра Пименова, предоставлены Александром Ахавьевым.

Александр Пименов как русский классик «в изгнаньи»

…Добрая смешинка, что прячется в самых уголках его глаз, которыми он весьма провокационно смотрит на вас поверх очков, чуть наклоня вперëд свою лобастую голову…

Нет, как-то не очень правильно так начинать предисловие к стихам Александра Пименова.

…Он всегда шëл и в жизни, и в литературе своим путем. Иногда это был утоптанный, хоженый-перехоженый большак, иногда — извилистая тропинка в глуши леса, едва заметная, но чутко улавливаемая знатоками тайги…

Нет, и это тоже как-то весьма сомнительно выглядит. Всë потому, что мне совершенно непонятно, как начинать (да и продолжать) предисловие к стихам Александра Пименова. Наверное, можно было бы украсть слова Гоголя про Пушкина, что это, мол-де, русский человек, каким он, может быть, явится нам чрез двести лет. Можно было бы использовать другой шаблон: назвать Пименова, к примеру, русским Гейне, или сибирским Галичем, или, скажем, рифмованным Достоевским, или еще какую-нибудь ерунду придумать.

Хотя лично мне всегда больше нравились еще более туманные зачины, как вот у этого автора: «Я много раз бродил по Тянь-Шаню, где в базальтовых ущельях ревут голубые пенистые реки, где шум воды сливается с грохотом громадных обкатанных глыб, которые волочит река по своему руслу… »

Однажды, почти тридцать лет назад, я начал вступительный текст к его стихам в многотиражке речного пароходства следующим образом: «Пиша эссе о Пименове, трудно отказать себе в удовольствии и не употребить словосочетание „пиша эссе“…»

Но повторяться не хочется, да к тому же вся беда в том, что я до сих пор не вполне готов масштабно рассуждать о личности Александра Владимировича и о его литературном даре. Если когда-нибудь удастся провести краудфандинг и набрать денег на его собрание сочинений, тогда, конечно, деваться будет некуда, — а так нет, увольте.


+ + +

И всë же — он умер 10 февраля 2018 года, в день смерти Пушкина и в мой день рождения, так что меня этот факт касается далеко не в последнюю очередь. Поэтому вот краткие сведения о поэте.

Студентом Александр Пименов был очень знаменит на филфаке ТГУ в конце семидесятых, потом продолжал оставаться живым классиком и в Томске, и в Омске, и немного в Барнауле. А вот вернувшись в свой родной город Новосибирск, он так и не смог приспособиться к местным условиям и последние лет пятнадцать своей жизни провëл в интернете. Мы сильно дружили по молодости, даже сочиняли в соавторстве всякую легкомысленную силлабо-тонику, а потом перестали друг друга понимать, как это часто бывает у стихотворцев.

Перевернув мысль Белинского, можно сказать, что для Александра Владимировича поэзия на нашей почве всегда была растением туземным, а не привозным. Пименов никогда не являлся «орудием языка», он всегда понимал, как и зачем он всë это делает, поэтому его философия, ирония, пафос и внутренний трагизм вырастали вовсе не из какой-нибудь там банальной фонетики. Человеком он был, безусловно, великомудрым: то нарочито демонстрировал своë блестящее владение стихотворной техникой, то, наоборот, начинал прикидываться капитаном Лебядкиным, а то и вовсе под женским псевдонимом полувсерьëз сочинял жëсткую дамскую лирику, местами получше Веры Полозковой.

Писал он всегда очень плотно, с первого раза многое могло показаться непонятным, и это даже иногда раздражало. Но ничто ведь не мешает прочитать его стихи и по второму заходу.

Напоследок, впрочем, следует сделать вот такое замечание. Не исключено, что слова Ахавьева о Пименове говорят не столько о гениальности второго, сколько об искреннем заблуждении первого. Возможно, он вовсе не величайший из поэтов, а просто выдающийся — да и только.

Александр Ахавьев, литератор

Александр Пименов

(стихи 1980-2000-х годов)


+ + +

В очко играют в казино,

А я иду к табачнику.

В кино — индийское кино,

А я иду к табачнику.

Идëт толпа в семнадцать рыл

К подлейшему кабатчику —

А я три дня бычки курил,

И я иду к табачнику.


Курю я, нюхаю, жую —

Сижу я у табачника,

Дымлю, чихаю и плюю —

Сижу я у табачника.

А в переулке — лай собак,

Предсмертный мат собачника…

Но, дорогой куря табак,

Сижу я у табачника.


Увы, табачник должен спать —

Покину я табачника.

Не насовсем, а дней на пять

Покину я табачника.

Когда ж придëт к нему беда

В лице сержанта Панченко —

Чтоб сдохнуть, ежели тогда

Покину я табачника!

1982


+ + +

В плену былых романтик

Я серы ароматик,

Копыто, роспись кровью как символы ценю —

Как будто не всегда был

Столь прозаичен дьявол,

А стал таким, состарясь, к сегодняшнему дню.


Пусть Каин с Люцифером

Рванут к астральным сферам

В мятежном байронизме с гусиного пера —

А кто писал законы

Для армии и зоны?

Они же, прямо скажем, — и, в общем, не вчера.


Кто наряжался чëртом,

Тот появлялся в чëрном:

Визжали сладко дамы, клубился карнавал —

Но встречи с Люцифером,

По-будничному серым,

Вы помните, конечно? И я не миновал.


Теорией владея,

Абстрактного злодея

Мы отвергаем с ходу, мы жаждем глубины:

Столбы-де, Бог свидетель,

Являют добродетель,

С деревьями — сложнее, зане разветвлены.


В характере широком —

Раздолье и порокам:

Не так ли понят Митя, а там и весь роман?

Но бес бросает в драку

Сектанта и служаку,

Ревнителей порядка и благостных семьян.


Чëрт ловит нас за фалды.

Толково нижет факты —

И как-то не бежится туда, где наших бьют.

Размыты клан и каста,

Но наших бьют пока что —

Не там-то, где всë ясно, а вечно где-то тут…

1980-е


Старинный романс

Вошëл я в дверь знакомую без стука

И, поперхнувшись собственной слюной,

Вдруг понял: жизнь — серьëзнейшая штука,

И всякое бывает под луной.


Передо мной, одет в парадный китель

И со значком ударника труда,

Ваш пожилой заслуженный родитель

Стоял эрзацем страшного суда,


Как будто слон, сбежавший из вольера,

На хоботе с архангельской трубой…

Он не хотел стрелять из револьвера,

Но вышло как-то всë само собой.

середина 1980-х


Песни восточных славян

Раз под вечер именитый литератор,

Эссеист Евпатий Постосвятов,

Разбирался в марокканских апельсинах.

(В апельсинах он неслабо разбирался…)

Вдруг из ящика выпала живность,

Головой ударилася о пол,

Поглядела на писателя нагло,

Помавая блиновидными ушами —

И запахло в дому космопалëным.

Преисполняся брезгливого гнева,

Опознал Евпатий Чебурашку —

Плод, вернее, выкидыш убогой,

Но кошмарной фантазии жидовской.

Полчаса гонял он эту мерзость

По просторам трëхкомнатной квартиры

И, поймав каминными щипцами,

Примотал шпагатом к батарее.

Как шипело исчадье, материлось,

Умышляя укусить и в очи плюнуть!

Пот утерши со чела и со членов,

Подошëл Евпатий к телефону,

Набирал он дрожащими перстами

Милый сердцу семизначный номер

Кожеменова Никиты, россолюба,

Но десница дрожащая случайно

Набрала неправильную цифру —

Может, магия чëрная вмешалась,

Ан попал он в квартиру фармазона.

Фармазон прослушал сообщенье,

Хохотнул издевательски в трубку,

Пожелал лицемерно доброй ночи

И к жиду пошëл за советом.

Лаской жид фармазона встречает,

Во подземный ведëт его террарий;

Аллигатора оттуда извлекоша,

Злого ящера алкоголем поит,

Нарекает Геннадием урода

(Грех велик — христианское имя

Нарещи такой поганой твари!),

Надевает на чудовище шляпу

И святую русскую гармошку

В лапы гада кощунственно влагает!

… Горе, горе литератору, горе! —

Увидал он во глазке крокодила,

Но почëл оптическим эффектом,

Искажающим простой и открытый

Русский облик молодого гармониста;

И под звуки песни «Я — Алëша»

Поглощен был во мгновение пасти!

Крокодил воровато огляделся,

Отвязал от радиатора друга,

И пошли они, погано ухмыляясь,

По российским городам и весям…

середина 1980-х

+ + +

С лëгкой руки муттер Амалии

Нам не по возрасту игрушки дарили.

Не разобравшись, мы их ломали, —

Помню щелкунчиков, автомобили,

Пару рождественских электрогирлянд,

И колокольное слово

«Фатерлянд».


В годы тетрадные, в годы чернильные

Мы доросли до мудрëных игрушек.

Мы их искали, чтоб нам их чинили,

В грудах обломков пыльных и грустных.

Только не склеить обломков пластинки,

Где, через происки фортепиан,

Чуть напрягись и постигни —

«Фатерлянд».


Где тут нормальное, где ненормальное?

Стройную башню шатает до остова.

В жëлтой ручонке муттер Амалии —

Благословение на идиотство.

Лысые одуванчики в ряд:

«Вера», «любовь», «долг», народ», «революция»

И золотая иллюзия —

«Фатерлянд».

середина 1980-х


+ + +

Наши игры непонятны

Даже нам самим —

Ничего мальчишке внятно

Мы не объясним,

И ему приснится снова

Тот же странный сон:

Лев трефовый, слон бубновый,

Пиковый бизон.


После совершеннолетья

Путается нить.

Мы гораздо больше дети,

Чем пристало быть,

В голове и в сердце носим

Тайны от врагов…

Тройка птиц, восьмëрка сосен

Да валет снегов.


Не гляди, малыш, на взрослых —

Будешь как они;

Замелькают папиросок

Взрослые огни;

Просыпайся в понедельник,

Взваливая груз…

Дама грëз, десятка денег

И районный туз.

Конец 1980-х


Баллада о криворожской стали

Арлекин Пугачов подымает войска:

«Кремль отдаст Мицубисям в аренду Москва!»

Хо-хо-хо! — ха-ха-ха! — криворожская сталь!

Туруру, тарара, магистраль.


Благородство мутанта бунтует во мне:

Так охота подохнуть в нормальной стране!

Ибо я не совсем криворожая пьянь,

Ибо знаю такую-то грань.


И не ел бы мясного — да век не таков.

Я хмелею от гадства родных земляков.

Мать-Россия, пардон, обожает инцест

И парад полицейских принцесс.


Повторяют бессчëтно азы и зады —

Вот назло им ушëл бы куда-то в жиды

Или сладко курил идиотский букварь

Да крестился на красный фонарь.


…Мы целуемся вечером в сводах норы.

Бог вращает круги и катает шары.

Арлекин Пугачов надувает свой зоб,

Цензуруя параметры жоп.


Грянул Кайфоломеевской ночи сигнал —

Дорогих земляков под знамëна согнал:

Хо-хо-хо! — ха-ха-ха! — криворожская сталь!

Туруру, тарара, магистраль.


Семь заморских ветров залетали в село,

И латинские флексии бились в стекло,

За гумном вместо «здрасьте» звучало «хелло» —

Но кому это чем помогло?


Генерал-дармоед не уступит высот,

Генерала бедром подопрëт патриот —

Вот и Группа Захвата за нами идëт,

Группу Риска за титьки ведëт.


Арлекин Пугачов открывает парад.

Мицубиси на это спокойно глядят.

Хо-хо-хо! — ха-ха-ха! — криворожская сталь!

Туруру, тарара, магистраль.

начало 1990-х


1916 год

Когда в беседе нетверëзой

Заходят слишком далеко,

Девица маскирует розой

Своë пунцовое ушко.


Иван Барков гарцует рядом

И чешет разные места.

Торчит облупленным фасадом

Бонтон фамильного гнезда.


Кузин, воспитанниц и дочек

Пугают шу́мы от села.

Мамаша спит. Папаша дрочит.

А бабка вовсе умерла.


Родные русские картины

Былых — а пуще новых — лет.

Распутин — френд Екатерины

(Невинным барышням — привет).


Горячий сон земли холодной

Родит соблазны по углам.

Болван очнулся огородный

И напугал аэроплан.


Придя с водой с реки промëрзлой,

Затеял греться инвалид:

Своей кухаркою безмозглой

Разнообразнейше верти́т.


Следы проказ на всех перинах.

В одеколоне женихи.

Под огурцами цеппелинов

Гусары — менее блохи.

1990-е


+ + +

Иммануил, садись за ундервуд:

Состряпай тексты пооригинальней.

Поостроумней будь и понахальней:

Кто знает толк — с руками оторвут.


Абдухаким, возьми аккордеон,

Понажимай на клавиши и кнопки:

Пусть высший свет, где сноб сидит на снобке,

Трясëтся, слыша лиры нашей звон.


Пантелеймон, разлей денатурат —

Заказывать шампанское нет смысла.

Давай за тех, кто вовремя не смылся

И с нами шëл на сумрачный парад.


Авессалом, настрой виолончель:

Я знаю — ты умеешь Бетхове́на.

Пили смычком по струнам вдохновенно —

Господь за нас, у нас благая цель!


Федот Кузьмич, начни армагеддон —

Ведь всë равно нам некуда деваться:

Дождëмся ль заключительных оваций,

Считаемых на сотни мегатонн?


Амангельды, скажи «оревуар» —

Нам недоступно золото Востока:

И зуб неймëт, и дико смотрит око

На ценности, рассеянные в пар.


Вэнь Лаоюй, гляди: левиафан!

Всë — к Хаосу, на кру́ги, в то же лоно:

Под доброе хихиканье дракона

Мы сравнивали с Библией Коран.


Аннекатрин, даëшь конкубинат! —

Слова мертвы, натура неизменна:

Либидо — хмель, а мысли — только пена,

А прочее — летучий аромат…

1990-е


+ + +

Раз-два — на пути к свету,

Который — раз-два — тухнет.

Нырнëшь — и дождя нету.

На глобусе мы — тут вот.


Намазав на сон мыло,

Проснутся дядья, тетки.

В уютных местах мира

Всегда подадут водки.


Наш город под шум тракта

Векует года транса.

Сирены поют сладко,

Сирены гудят страшно.


Звенят комары к лету:

Мы вечно у них — в крайних.

Тайга за рекой — в клетку,

Стакан под рукой — в гранях.


Языцы в своих фенях.

Заколки в чужих космах.

Вот баба, у ней — веник.

Верëвка с бельëм. Космос.


Люмбаго тебе в спину,

Любовь тебе — в грудь, в жабу.

Гробы хороши — с пылу,

Венки хороши — с жару.


В народный театр блефа

Нас взяли на роль смертных.

Найдите крыльцо слева,

Спросите мадам Шмерцлих.

2000-е

Subscribe to our channel in Telegram to read the best materials of the platform and be aware of everything that happens on syg.ma

Building solidarity beyond borders. Everybody can contribute

Syg.ma is a community-run multilingual media platform and translocal archive.
Since 2014, researchers, artists, collectives, and cultural institutions have been publishing their work here

About