Реч#порт публикует подборку Александра Пименова с предисловием Александра Ахавьева.

Александр Владимирович Пименов (1957 — 2018) родился в Новосибирске, учился на филфаке Томского университета, после чего долго жил по разным городам СССР, а впоследствии России. Работал кочегаром на заводах, журналистом в газетах, осветителем в театрах, копирайтером в креативных агентствах. В начале 2000-х вернулся в родной город, где в последние годы жил в условиях, близких к социальной изоляции.

Александр Пименов как русский классик «в изгнаньи»

…Добрая смешинка, что прячется в самых уголках его глаз, которыми он весьма провокационно смотрит на вас поверх очков, чуть наклоня вперëд свою лобастую голову…

Нет, как-то не очень правильно так начинать предисловие к стихам Александра Пименова.

…Он всегда шëл и в жизни, и в литературе своим путем. Иногда это был утоптанный, хоженый-перехоженый большак, иногда — извилистая тропинка в глуши леса, едва заметная, но чутко улавливаемая знатоками тайги…

Нет, и это тоже как-то весьма сомнительно выглядит. Всë потому, что мне совершенно непонятно, как начинать (да и продолжать) предисловие к стихам Александра Пименова. Наверное, можно было бы украсть слова Гоголя про Пушкина, что это, мол-де, русский человек, каким он, может быть, явится нам чрез двести лет. Можно было бы использовать другой шаблон: назвать Пименова, к примеру, русским Гейне, или сибирским Галичем, или, скажем, рифмованным Достоевским, или еще какую-нибудь ерунду придумать.

Хотя лично мне всегда больше нравились еще более туманные зачины, как вот у этого автора: «Я много раз бродил по Тянь-Шаню, где в базальтовых ущельях ревут голубые пенистые реки, где шум воды сливается с грохотом громадных обкатанных глыб, которые волочит река по своему руслу… »

Однажды, почти тридцать лет назад, я начал вступительный текст к его стихам в многотиражке речного пароходства следующим образом: «Пиша эссе о Пименове, трудно отказать себе в удовольствии и не употребить словосочетание „пиша эссе“…»

Но повторяться не хочется, да к тому же вся беда в том, что я до сих пор не вполне готов масштабно рассуждать о личности Александра Владимировича и о его литературном даре. Если когда-нибудь удастся провести краудфандинг и набрать денег на его собрание сочинений, тогда, конечно, деваться будет некуда, — а так нет, увольте.

+ + +

И всë же — он умер 10 февраля 2018 года, в день смерти Пушкина и в мой день рождения, так что меня этот факт касается далеко не в последнюю очередь. Поэтому вот краткие сведения о поэте.

Студентом Александр Пименов был очень знаменит на филфаке ТГУ в конце семидесятых, потом продолжал оставаться живым классиком и в Томске, и в Омске, и немного в Барнауле. А вот вернувшись в свой родной город Новосибирск, он так и не смог приспособиться к местным условиям и последние лет пятнадцать своей жизни провëл в интернете. Мы сильно дружили по молодости, даже сочиняли в соавторстве всякую легкомысленную силлабо-тонику, а потом перестали друг друга понимать, как это часто бывает у стихотворцев.

Перевернув мысль Белинского, можно сказать, что для Александра Владимировича поэзия на нашей почве всегда была растением туземным, а не привозным. Пименов никогда не являлся «орудием языка», он всегда понимал, как и зачем он всë это делает, поэтому его философия, ирония, пафос и внутренний трагизм вырастали вовсе не из какой-нибудь там банальной фонетики. Человеком он был, безусловно, великомудрым: то нарочито демонстрировал своë блестящее владение стихотворной техникой, то, наоборот, начинал прикидываться капитаном Лебядкиным, а то и вовсе под женским псевдонимом полувсерьëз сочинял жëсткую дамскую лирику, местами получше Веры Полозковой.

Писал он всегда очень плотно, с первого раза многое могло показаться непонятным, и это даже иногда раздражало. Но ничто ведь не мешает прочитать его стихи и по второму заходу.

Напоследок, впрочем, следует сделать вот такое замечание. Не исключено, что слова Ахавьева о Пименове говорят не столько о гениальности второго, сколько об искреннем заблуждении первого. Возможно, он вовсе не величайший из поэтов, а просто выдающийся — да и только.

Александр Ахавьев, литератор

Александр Пименов

(стихи 1980-2000-х годов)

+ + +

В очко играют в казино,

А я иду к табачнику.

В кино — индийское кино,

А я иду к табачнику.

Идëт толпа в семнадцать рыл

К подлейшему кабатчику —

А я три дня бычки курил,

И я иду к табачнику.

Курю я, нюхаю, жую —

Сижу я у табачника,

Дымлю, чихаю и плюю —

Сижу я у табачника.

А в переулке — лай собак,

Предсмертный мат собачника…

Но, дорогой куря табак,

Сижу я у табачника.

Увы, табачник должен спать —

Покину я табачника.

Не насовсем, а дней на пять

Покину я табачника.

Когда ж придëт к нему беда

В лице сержанта Панченко —

Чтоб сдохнуть, ежели тогда

Покину я табачника!

1982

+ + +

В плену былых романтик

Я серы ароматик,

Копыто, роспись кровью как символы ценю —

Как будто не всегда был

Столь прозаичен дьявол,

А стал таким, состарясь, к сегодняшнему дню.

Пусть Каин с Люцифером

Рванут к астральным сферам

В мятежном байронизме с гусиного пера —

А кто писал законы

Для армии и зоны?

Они же, прямо скажем, — и, в общем, не вчера.

Кто наряжался чëртом,

Тот появлялся в чëрном:

Визжали сладко дамы, клубился карнавал —

Но встречи с Люцифером,

По-будничному серым,

Вы помните, конечно? И я не миновал.

Теорией владея,

Абстрактного злодея

Мы отвергаем с ходу, мы жаждем глубины:

Столбы-де, Бог свидетель,

Являют добродетель,

С деревьями — сложнее, зане разветвлены.

В характере широком —

Раздолье и порокам:

Не так ли понят Митя, а там и весь роман?

Но бес бросает в драку

Сектанта и служаку,

Ревнителей порядка и благостных семьян.

Чëрт ловит нас за фалды.

Толково нижет факты —

И как-то не бежится туда, где наших бьют.

Размыты клан и каста,

Но наших бьют пока что —

Не там-то, где всë ясно, а вечно где-то тут…

1980-е

Старинный романс

Вошëл я в дверь знакомую без стука

И, поперхнувшись собственной слюной,

Вдруг понял: жизнь — серьëзнейшая штука,

И всякое бывает под луной.

Передо мной, одет в парадный китель

И со значком ударника труда,

Ваш пожилой заслуженный родитель

Стоял эрзацем страшного суда,

Как будто слон, сбежавший из вольера,

На хоботе с архангельской трубой…

Он не хотел стрелять из револьвера,

Но вышло как-то всë само собой.

середина 1980-х

Песни восточных славян

Раз под вечер именитый литератор,

Эссеист Евпатий Постосвятов,

Разбирался в марокканских апельсинах.

(В апельсинах он неслабо разбирался…)

Вдруг из ящика выпала живность,

Головой ударилася о пол,

Поглядела на писателя нагло,

Помавая блиновидными ушами —

И запахло в дому космопалëным.

Преисполняся брезгливого гнева,

Опознал Евпатий Чебурашку —

Плод, вернее, выкидыш убогой,

Но кошмарной фантазии жидовской.

Полчаса гонял он эту мерзость

По просторам трëхкомнатной квартиры

И, поймав каминными щипцами,

Примотал шпагатом к батарее.

Как шипело исчадье, материлось,

Умышляя укусить и в очи плюнуть!

Пот утерши со чела и со членов,

Подошëл Евпатий к телефону,

Набирал он дрожащими перстами

Милый сердцу семизначный номер

Кожеменова Никиты, россолюба,

Но десница дрожащая случайно

Набрала неправильную цифру —

Может, магия чëрная вмешалась,

Ан попал он в квартиру фармазона.

Фармазон прослушал сообщенье,

Хохотнул издевательски в трубку,

Пожелал лицемерно доброй ночи

И к жиду пошëл за советом.

Лаской жид фармазона встречает,

Во подземный ведëт его террарий;

Аллигатора оттуда извлекоша,

Злого ящера алкоголем поит,

Нарекает Геннадием урода

(Грех велик — христианское имя

Нарещи такой поганой твари!),

Надевает на чудовище шляпу

И святую русскую гармошку

В лапы гада кощунственно влагает!

… Горе, горе литератору, горе! —

Увидал он во глазке крокодила,

Но почëл оптическим эффектом,

Искажающим простой и открытый

Русский облик молодого гармониста;

И под звуки песни «Я — Алëша»

Поглощен был во мгновение пасти!

Крокодил воровато огляделся,

Отвязал от радиатора друга,

И пошли они, погано ухмыляясь,

По российским городам и весям…

середина 1980-х

+ + +

С лëгкой руки муттер Амалии

Нам не по возрасту игрушки дарили.

Не разобравшись, мы их ломали, —

Помню щелкунчиков, автомобили,

Пару рождественских электрогирлянд,

И колокольное слово

«Фатерлянд».

В годы тетрадные, в годы чернильные

Мы доросли до мудрëных игрушек.

Мы их искали, чтоб нам их чинили,

В грудах обломков пыльных и грустных.

Только не склеить обломков пластинки,

Где, через происки фортепиан,

Чуть напрягись и постигни —

«Фатерлянд».

Где тут нормальное, где ненормальное?

Стройную башню шатает до остова.

В жëлтой ручонке муттер Амалии —

Благословение на идиотство.

Лысые одуванчики в ряд:

«Вера», «любовь», «долг», народ», «революция»

И золотая иллюзия —

«Фатерлянд».

середина 1980-х

+ + +

Наши игры непонятны

Даже нам самим —

Ничего мальчишке внятно

Мы не объясним,

И ему приснится снова

Тот же странный сон:

Лев трефовый, слон бубновый,

Пиковый бизон.

После совершеннолетья

Путается нить.

Мы гораздо больше дети,

Чем пристало быть,

В голове и в сердце носим

Тайны от врагов…

Тройка птиц, восьмëрка сосен

Да валет снегов.

Не гляди, малыш, на взрослых —

Будешь как они;

Замелькают папиросок

Взрослые огни;

Просыпайся в понедельник,

Взваливая груз…

Дама грëз, десятка денег

И районный туз.

Конец 1980-х

Баллада о криворожской стали

Арлекин Пугачов подымает войска:

«Кремль отдаст Мицубисям в аренду Москва!»

Хо-хо-хо! — ха-ха-ха! — криворожская сталь!

Туруру, тарара, магистраль.

Благородство мутанта бунтует во мне:

Так охота подохнуть в нормальной стране!

Ибо я не совсем криворожая пьянь,

Ибо знаю такую-то грань.

И не ел бы мясного — да век не таков.

Я хмелею от гадства родных земляков.

Мать-Россия, пардон, обожает инцест

И парад полицейских принцесс.

Повторяют бессчëтно азы и зады —

Вот назло им ушëл бы куда-то в жиды

Или сладко курил идиотский букварь

Да крестился на красный фонарь.

…Мы целуемся вечером в сводах норы.

Бог вращает круги и катает шары.

Арлекин Пугачов надувает свой зоб,

Цензуруя параметры жоп.

Грянул Кайфоломеевской ночи сигнал —

Дорогих земляков под знамëна согнал:

Хо-хо-хо! — ха-ха-ха! — криворожская сталь!

Туруру, тарара, магистраль.

Семь заморских ветров залетали в село,

И латинские флексии бились в стекло,

За гумном вместо «здрасьте» звучало «хелло» —

Но кому это чем помогло?

Генерал-дармоед не уступит высот,

Генерала бедром подопрëт патриот —

Вот и Группа Захвата за нами идëт,

Группу Риска за титьки ведëт.

Арлекин Пугачов открывает парад.

Мицубиси на это спокойно глядят.

Хо-хо-хо! — ха-ха-ха! — криворожская сталь!

Туруру, тарара, магистраль.

начало 1990-х

1916 год

Когда в беседе нетверëзой

Заходят слишком далеко,

Девица маскирует розой

Своë пунцовое ушко.

Иван Барков гарцует рядом

И чешет разные места.

Торчит облупленным фасадом

Бонтон фамильного гнезда.

Кузин, воспитанниц и дочек

Пугают шу́мы от села.

Мамаша спит. Папаша дрочит.

А бабка вовсе умерла.

Родные русские картины

Былых — а пуще новых — лет.

Распутин — френд Екатерины

(Невинным барышням — привет).

Горячий сон земли холодной

Родит соблазны по углам.

Болван очнулся огородный

И напугал аэроплан.

Придя с водой с реки промëрзлой,

Затеял греться инвалид:

Своей кухаркою безмозглой

Разнообразнейше верти́т.

Следы проказ на всех перинах.

В одеколоне женихи.

Под огурцами цеппелинов

Гусары — менее блохи.

1990-е

+ + +

Иммануил, садись за ундервуд:

Состряпай тексты пооригинальней.

Поостроумней будь и понахальней:

Кто знает толк — с руками оторвут.

Абдухаким, возьми аккордеон,

Понажимай на клавиши и кнопки:

Пусть высший свет, где сноб сидит на снобке,

Трясëтся, слыша лиры нашей звон.

Пантелеймон, разлей денатурат —

Заказывать шампанское нет смысла.

Давай за тех, кто вовремя не смылся

И с нами шëл на сумрачный парад.

Авессалом, настрой виолончель:

Я знаю — ты умеешь Бетхове́на.

Пили смычком по струнам вдохновенно —

Господь за нас, у нас благая цель!

Федот Кузьмич, начни армагеддон —

Ведь всë равно нам некуда деваться:

Дождëмся ль заключительных оваций,

Считаемых на сотни мегатонн?

Амангельды, скажи «оревуар» —

Нам недоступно золото Востока:

И зуб неймëт, и дико смотрит око

На ценности, рассеянные в пар.

Вэнь Лаоюй, гляди: левиафан!

Всë — к Хаосу, на кру́ги, в то же лоно:

Под доброе хихиканье дракона

Мы сравнивали с Библией Коран.

Аннекатрин, даëшь конкубинат! —

Слова мертвы, натура неизменна:

Либидо — хмель, а мысли — только пена,

А прочее — летучий аромат…

1990-е

+ + +

Раз-два — на пути к свету,

Который — раз-два — тухнет.

Нырнëшь — и дождя нету.

На глобусе мы — тут вот.

Намазав на сон мыло,

Проснутся дядья, тетки.

В уютных местах мира

Всегда подадут водки.

Наш город под шум тракта

Векует года транса.

Сирены поют сладко,

Сирены гудят страшно.

Звенят комары к лету:

Мы вечно у них — в крайних.

Тайга за рекой — в клетку,

Стакан под рукой — в гранях.

Языцы в своих фенях.

Заколки в чужих космах.

Вот баба, у ней — веник.

Верëвка с бельëм. Космос.

Люмбаго тебе в спину,

Любовь тебе — в грудь, в жабу.

Гробы хороши — с пылу,

Венки хороши — с жару.

В народный театр блефа

Нас взяли на роль смертных.

Найдите крыльцо слева,

Спросите мадам Шмерцлих.

2000-е