Create post
Реч#порт

Вечер в Подкопаях # Сергей Тиханов

Реч#порт публикует несколько рассказов Сергея Тиханова.

Сергей Тиханов родился в 1964 году в Новосибирске. Окончил филологический факультет Новосибирского педагогического института. Пишет короткие прозаические тексты, жанр которых не поддаëтся точному определению. Его излюбленные герои — «пьяненькие», безумцы, городские сумасшедшие и — дома и улицы Новосибирска. Автор двух книжек-малышек: «Синхронные люди» (1997) и «Ещë одна Осень» (2000). С 1996 года постоянный автор нижегородского альманаха «Дирижабль». Печатался в альманахах и журналах «Соло», «Стрелец», «Уральская новь», «Крещатик», «Черновик», «Футурум АРТ», «Kto zdes’?», «Стетоскоп», «Сибирские огни». Тексты Сергея Тиханова вошли в антологии Дмитрия Кузьмина «Очень короткие тексты» (НЛО, 2000) и «Нестоличная литература» (НЛО, 2001).

Здесь и далее фото Сергея Шубы.

Здесь и далее фото Сергея Шубы.

Вечер в Подкопаях

В эту вакацию Петербург показался ему похожим на безалаберный Рим. А что напомнила ему Москва? Пир во время чумы. «And everybody knows that the Plague is coming», — напевал он, пробираясь по Никольской мимо бесконечных уличных кафе. Но всë-таки только здесь, в этом городе, к нему возвращалось отчаянное желание если не начать жизнь сначала, то хотя бы попытаться немного изменить еë. И вопреки всем фобиям, страхам и расстройствам написать рассказ «Собачья площадка». Или «Вечер в Подкопаях». Итак,


                Вечер в Подкопаях

Даниил Андреев незадолго до смерти постоянно перечитывал свою «Розу Мира», делая в ней самые последние уточнения, и наконец, отложив рукопись, задумчиво произнëс:

— Кто всë-таки написал эту книгу, сумасшедший или нет?

Потом подумал и добавил решительно:

— Нет! Не сумасшедший.

«Не сумасшедший!» — повторил он, предостерегающе подняв указательный палец, хотя я не думал с ним спорить, так как, купив когда-то внушающий уважение зелëный том, так и не прочитал его. И хотя несколько раз приступал к чтению, даже зачем-то носил его с собой по ночам на вокзал Новосибирск-Главный, дальше нескольких первых страниц так и не продвинулся.

А он тем временем направился на кухню. Я любил эту кухню с окном, выходившим в Подколокольный переулок, с полочками, заставленными кувшинчиками, раковинами, забавными фигурками, камешками («Минералы, — шутил он всегда, когда я в очередной раз перебирал их, — предметы уж вовсе неодушевлëнные…»), яркими баночками с диковинными сортами чая.

Я был уверен, что сейчас он возьмëт одну из них и этот вечер, ещë один вечер в Подкопаях, подойдëт к логическому завершению: предварительно ополоснув заварочный чайник горячей водой, засыпав туда содержимое одной из этих баночек, он заварит чай и заботливо накроет чайничек трогательной и смешной тряпичной курочкой.

Но этого не произошло; вместо того, чтобы выполнить многие годы повторяемый ритуал, он присел возле холодильника и стал к чему-то прислушиваться. Я подошëл к окну, за которым сгущались ранние зимние сумерки.

— Да понимаешь, — произнëс он через некоторое время, — всë время голоса из холодильника, не могу только разобрать — о чëм они говорят.

— Пойди к Глебу и отрежь ему ухо? — неосмотрительно предположил я. Конечно, лучше бы я этого не делал, лучше бы промолчал, как промолчал по поводу Даниила Андреева.

Он повернулся ко мне, посмотрел укоризненно, мол, никак не ожидал от тебя такой выходки, затем встал и ушëл в комнату.

Я присел возле холодильника на крашеный пол, попытался прислушаться, был слышен неясный гул, осторожные шорохи и словно чьи-то вздохи. Тут вернулся он.

— Ты вот ещë что, — проговорил он, потрясая надо мной пожелтевшей бумагой с бледным машинописным текстом, — вот, что написал обожаемый тобой Платонов, послушай… всë, что есть хорошего и бесценного, всë это вырастает на основании страдания и одиночества. А где твоë страдание? Где твоë одиночество? Что ты сделал со своим одиночеством?

— Входит Колбасный человек, — подумал я, поднялся и вышел в коридор. Через несколько минут я поднимался по Подкопаевскому переулку к Морозовскому саду.

15 декабря 2016, 31 января 2018


Из цикла «Нарымский сквер»

Избавление от назойливого и бесцеремонного (в тот вечер, как нарочно, особенно назойливого и бесцеремонного) Виктóра пришло внезапно и с самой неожиданной стороны: в Нарымском сквере что-то грохнуло, и следом раздались оглушительные и немыслимые звуки — вой, скрежет и уханье. Виктóр вздрогнул, выпустил мою ладонь и, воскликнув «Black Sabbath! Я слышу могильный колокол!», бросился к переходу. А до этого он, вяло потряхивая мою руку, бесконечно повторял: «Значит, по музыке ничего… И по мероприятиям ничего? А в театре никаких премьер не намечается? Никаких… Но если что-то будет по мероприятиям, ты обязательно мне скажи. И по музыке тоже! Пока по музыке ничего?».

Я не сразу осознал и не сразу обрадовался, что Виктóр убежал, какое-то время я ещë ощущал его прикосновения, мне казалось, что он по-прежнему нависает надо мной, в голове у меня медленно рассеивался туман от его монотонного бормотания. И тут вдруг я сообразил, что именно на этом месте много-много лет назад я попрощался с Мастером Гансом. Была тëплая июльская ночь, он вышел меня проводить. Как обычно, мы молчали, последнее время мы в основном молчали: Мастер Ганс вообще всегда молчал, а я чаще всего не мог ничего произнести из–за изрядного количества выпитого. Так мы и ходили по Городу Мокрого Асфальта — грустно, молча и безысходно. Когда Мастер Ганс оставался у меня на Гоголя, мы и там молчали, только иногда среди ночи я выходил на балкон и дико, нечеловечески орал.

Это была последняя прогулка, рано утром Мастер Ганс навсегда уезжал из этого города, из этой страны. И надо было поставить точку. Я резко повернулся и сказал только:

— Ну…

Мастер Ганс, как мне показалось, улыбнулся и выдохнул:

— Ха!

После этого вскочил на парапет и прыгнул куда-то в темноту.

23 мая 2018

Из цикла «Невроз навязчивых состояний»

+ + +

Всю сознательную жизнь вид дышащих снегом и холодом низких чернильных облаков, всегда приходящих в последние дни августа с севера, приводил его в неописуемое уныние и тоску. Когда он учился в школе, это означало скорую встречу с садистом Можейкой, который снова будет размахивать кулачищами перед его лицом и, яростно плюясь, повторять: «За враньë по морде бьют? За враньë по морде бьют?» Но школьные годы чудесные закончились уже Бог знает когда, и никакого Можейки давно не было, и вечером ему предстояло романтическое свидание с удивительной женщиной, никогда не носившей лифчик, но всë равно в такие дни ему становилось невыносимо грустно, может быть, даже ещë грустнее, чем раньше.

21 сентября 2017


+ + +

Ему было о чëм сожалеть, вы уж поверьте, казалось, он может бесконечно и безостановочно, вновь и вновь переживать свои ошибки, заблуждения и разочарования. Но он почему-то сожалел только об одном: о том, что каждый раз декабрь проходит для него стремительно, пролетая без всякого следа. На самом деле это было не совсем так: иногда в декабре он прочитывал несколько страниц прозы Андрея Платонова или вдруг заводил беспорядочные близкие отношения с одной, а то и двумя женщинами. Но он почему-то прицепился к этой идее и уже с конца октября принимался сокрушаться о том, что и этот, грядущий декабрь промчится как один день, и он в очередной раз не сделает ничего, даже не полюбуется свежим, густым и чистым снегом, даже не посидит у окна, встречая невозможно ранние сумерки. Как будто в другие месяцы он что-то делал!

А в ноябре он ходил в Сосновый бор и там у второго мостика кричал, шипел и рычал на белок. Белки же не обращали на него никакого внимания, скакали по веткам и растекались по деревьям. Такое равнодушие его очень огорчало.

15 ноября 2017


+ + +

И чем острее и яростнее он хотел, чтобы наступившее лето длилось долго, чуть ли не бесконечно, тем быстрее и стремительнее оно пролетало. И даже яркой вспышки никакой не было, всë происходило незаметно, и в конце концов он обнаруживал себя стоящим в парке Сосновый бор на поляне, засыпанной жëлтыми листьями, и заворожëнно наблюдающим, как чëрный дятел в элегантном красном беретике разбивает на мелкие щепки вековые деревья.

— Это как с женщиной, — подумал он, — о которой мечтаешь десятилетиями, постоянно видишь еë во сне, непрерывно представляешь — как прекрасно было бы с ней… А когда всë-таки что-то с ней и получается, вернее, ничего не получается, и ты сидишь, рассеянно поглаживая еë живот и пытаешься понять — что же только что произошло в этой комнате с зашторенными окнами…

— Так и лето, — заключил он и вышел на Ядринцевскую, где пошëл уже совсем сильный и холодный дождь.

24 мая 2018

Пишущие читающие

Отрывок из повести


                    1

 — А когда он начал показывать свою коллекцию ножей, я подумал: «Всë, приехали, живыми отсюда не уйдëм». — Вот это, — показывает нам, — боевой упор, вот шоковый зуб. Это спинка, а с этой стороны, наоборот, брюшко, здесь есть специальные вырезы для пальцев, вот они. А эти выемки называются долы, — поясняет он, нежно поглаживая блестящий клинок, — и служат они для стока крови.

Но Черепаха, как ни в чëм ни бывало, довольный и радостный, водочки подливает да всë стихи свои читает: дым, дождь, сигареты, льдинки, которые ну никак не хотят таять, обоссанные сугробы, словом, весь набор шубообразной подростковой шизофрении. И вдруг он говорит:

— А я ведь тоже писатель. Вот только стихов, — кивнул он на Черепаху, — я не пишу. И не понимаю, — добавил сурово.

Тут только Черепаха понял, в каких опасных гостях мы оказались.

— Я пишу сказки, — продолжил он. — Сказки для детей. Да вот…

Тут он положил на клеëнку самый огромный, самый зловещий нож, с полотном типа «клин с подводкой», встал, порылся в пыльных бумагах на письменном столе и вернулся с несколькими жëлтыми машинописными листочками в руках.

— Вот, — объявил он, — про Бегемотика.

Откашлялся и начал:

— Однажды Бегемотик…

Тут голос его задрожал, он сказал:

— Нет, эту не могу. Лучше другую. Однажды снегирь Фонарик поехал в гости к свиристелям…

Но и про снегиря он не дочитал: не смог больше произнести ни слова, и только опухшие его глаза, мутные и красные, беспомощно слезились…

— У логова щуки мы поставим частокол, — донëсся голос с кухни.

Мудрик был отправлен туда со вполне определëнным заданием: ополоснуть стаканы и накромсать нехитрую закуску: тепличные помидоры и буковинский сыр. Но вместо этого он занялся ерундой, затеял разговоры разговаривать, и хорошо ещë, если его собеседником был соседский кот Мурзинька, пришедший по карнизу, а вот если он завëл беседу с ужасным существом, живущим у него в голове, тогда последствия такой беседы могли оказаться самыми непредсказуемыми.

 — Ну и дальше что? — покосившись в сторону кухни, спросил Землерой.

 — А дальше, — улыбнулся Дролери, — дальше оказалось, что и фамилия у него подходящая: Сказка. Мы потом с Черепахой называли это наше приключение «В гостях у Сказки».

Землерой поморщился, он представил себе Черепаху, его безобразно свисающее брюхо, его запах. Особенно после туалета.

 — Передача такая была «В гостях у сказки», — вдруг вспомнил он.

 — Ушайка! Скобяные товары! — взвизгнул на кухне Мудрик.

 — Была, — охотно согласился Дролери, — и там постоянно показывали один и тот же мультфильм про мальчика, путешествующего по Лапландии с гусями. Я там страшно боялся момента, когда оживает бронзовая статуя короля Карла и гоняется за мальчиком по ночному Стокгольму. Это место всегда приводило меня в неописуемый ужас и я выходил из комнаты, а взрослые не понимали и сердились: «Что ты всë бегаешь?…»

 — А я говорю тебе: «Боцман Новицкий!» — истерически закричал Мудрик, тут же на кухне что-то грохнуло и покатилось.

 — Нет, я пойду, — встал Землерой, — похоже, что он сейчас всë там разгрохает. Гаврош из Замоскворечья.

 — Да, жутко боялся я этого места, — проговорил задумчиво Дролери и вздохнул. — Да и сейчас боюсь.

В комнату вошëл Землерой с трëхлитровой банкой вина «Айгешат». Следом вошëл сияющий Мудрик.

— Ребята, мне стыдно за вас, — произнëс он и, вскинув руку, воскликнул, — Славка Уфимцев и Макс в Испании!

При этом он задел люстру, посыпались куски штукатурки, и упало несколько пластмассовых висюлек.


                    2

Начали потихоньку распивать чудесное вино «Айгешат», но нормальное человеческое общение не складывалось, не срасталось: Дролери вдруг начал припоминать какие-то немыслимые обиды и остановить его не было никакой возможности, Землерой только молча и укоризненно кивал. Начал Дролери с обид вовсе древних, доисторических можно сказать.

 — У меня не было своей комнаты до 27 лет! — жаловался Дролери. — Когда я заканчивал восьмой класс, я жил в одной комнате с прабабушкой, которой было больше 80. Прабабушка ночью ходила на горшок, который стоял на табуретке у моего изголовья. Под утро горшок часто переворачивался…

 — А главным специалистом по Лермонтову у нас на факультете считался Бумаго-Маральский, — припоминал он дальше, — у него была «Лермонтовская энциклопедия»! Сомневаюсь, правда, чтобы он еë открывал. Но тогда ничего и не нужно было открывать! Нужно было только повторять какую-нибудь одну фразу, повторять еë без конца, повторять со значением, повторять важно и глубокомысленно. Бумаго-Маральский, так тот вообще ограничивался одним единственным словом: мемораты. «Мемораты, — говорил он, — мемораты». Турпан-Пафнутьевский повторял без конца, многозначительно и многообещающе: «Танцы-шманцы мы не можем, если будет — мы покажем». Все деревенские девочки из общежития, да и половина городских были от него без ума, ласково называя его «котом мартовским». А Мастер Ганс научился очень красиво и значительно произносить фамилии Тютчев и Фет. «Тюттчефф, — со вкусом произносил он, — Фффэттт…» Но так как он не знал ни одной строчки ни Тютчева, ни Фета, то вслух постоянно читал две строчки Пастернака. Февраль! Достать чернил и плакать! Писать о феврале! Навзрыд! Дальше, про чëрную весну и грохочущую слякоть, он даже не догадывался. Особенно если дело происходило в феврале, он читал эти две строчки не останавливаясь, как заведëнный. Ты только представь себе: приходишь в общежитие, а там Турпан-Пафнутьевский без конца про танцы-шманцы талдычит, а рядом Мастер Ганс беснуется: «Февраль! Достать чернил!»

Он сделал паузу, хотел было отхлебнуть айгешата, но решительно отставил стакан и продолжал разгорячëнно:

 — А ещë было необходимо собираться писать научную работу. Не писать, а именно собираться! Тогда все собирались, один я, наверное, не собирался, и поэтому все смотрели на меня очень даже снисходительно. Рядом со мной на лекциях по введению в литературоведение сидел какой-то идиот из Тогучинского района, я не помню, как его звали, помню только, что у него всë — и имя, и отчество, и фамилия — было одинаковое, что-то вроде Ефрем Ефремович Ефремов или Игнат Игнатьевич Игнатов, как-то так. Так он всë время таскал с собой огромный том братьев Киреевских и, наморщив низенький лобик, внимательно его изучал. Я думаю — и этот тоже собрался научную работу писать, по УНТ, по устному народному творчеству, по русскому фольклору, у Михаила Никифоровича, профессора Мельникова. И вот однажды на лекции он суëт мне книгу и радостно говорит: «Смотри! Смотри!» И тычет пальцем в какое-то многоточие. Я ничего не понимаю, а он говорит: «Это же мандавошки!» Я тогда вообще ничего не понимаю, думаю, он прямо на лекции с ума сошел! А что? У нас таких случаев сколько угодно было, но оказалось, что там была загадка про огурец. И где точки, там подразумевалось слово «мандавошки». Зелëная казна мандавошек полна. А он счастливый книгой потрясает. А ещë был Свинота-Рыльский, у которого брат работал ветеринаром, и если нужно было писать сочинение, Свинота-Рыльский ехал к своему брату, брал ампулу с эфедрином, выпивал еë и только тогда садился за сочинение. Однажды мы ждали двенадцатый автобус, и он говорит: «Я ж тут эту, как еë…? Книгу, эта, прочитал! Такая, эта, книга! Американская, эта, трагедия. Вот я, эта, теперь и думаю, эта, то ли мне, эта, написать по ней, эта, научную работку…»

 — Слушай, — прервал его Землерой, — если ты хоть слово ещë скажешь про этого твоего Свиноту-Рыльского, меня вырвет. И что это у тебя у всех двойные фамилии? Мельников-Печерский, Тарха-Тарахович…

 — Ах так, — засопел Дролери, было ясно, что к бесконечному ряду его обид прибавилась ещë одна: его прервали, не захотели, не пожелали слушать! — Вот ты значит как! Слушать меня не можешь…

— Я не тебя не могу слушать, я не могу слушать, как ты рассказываешь про Свиноту-Рыльского… да и про всех остальных!

                    3

Некоторое время сидели молча. Мудрик сопел, закрыв глаза и покачиваясь.

 — Тогда вот что: мы сейчас поедем на Инскую смотреть дом! — неожиданно прервал молчание Дролери.

 — Какой ещë дом? — опешил Землерой.

 — На Инской, 65. Бывшая городская усадьба Терентьевых. Где теперь психоневрологический диспансер.

 — Это откуда тебя забирали? — Землерой усмехнулся.

Дролери скрипнул зубами и пропустил эту колкость мимо ушей.

 — Кирпичный стиль! Образец заезжего дома! — мечтательно произнëс он. — Сандрики, пилястры, на устоях контрфорсы, а на воротах лучковая арка…

 — Ну и что? — удивлялся Землерой, — а я-то тут при чëм? Что я там забыл? Почему я должен всë сейчас бросить, тащиться исполнять твои минутные прихоти и болезненные фантазии, и как всегда неизвестно куда, неизвестно зачем… Я ещë не забыл, как в прошлый раз на дне рождения Игоря Евгеньевича ты вытащил всех из–за стола и насильно повëл смотреть овраг у Логовского переезда! Что ты устроил вместо дня рождения? Массовую дефекацию под открытым небом! Двое гостей оказались в психушке и считается, что это они ещë легко отделались! А поход к проституткам, которые жили в доме жилищного кооператива «Сибирь на рельсы»! А как ты пригласил нас в гости к твоим Замечательным Городским Сумасшедшим, ты помнишь? Тогда всë закончилось таким скандалом и буйством, что меня до сих пор…

 — Да ты не понимаешь! — с досадой возразил Дролери. — Там на стенах, прямо на лекальных кирпичах, кто-то каждое утро рисует мелом таблицу каббалистических соответствий. Все три круга эмпирей, потом планеты и элементы, хохма, бина, микропрософус.

—Вот уж точно хохма! Я-то при чëм? Ну рисует да и пускай себе рисует.

 — Нет, ты не понимаешь, — убеждал Дролери, — там начинался Новониколаевск, там рядом находились публичные дома. Ты только представь себе, что сто лет назад там проходил гимназист…

 — В публичный дом? — съязвил Землерой. Дролери так сверкнул глазами и скрипнул зубами, что стало ясно: на сегодня это последняя колкость, которую он пропустит.

 — Шëл гимназист, — продолжал он, — или, точнее сказать, учащийся городской начальной школы, одной из тех двенадцати школ, которые архитектор Крячков построил в 1912 году. Скорее всего, это была школа на углу улиц Якушева (если ты помнишь, тогда она называлась Змеиногорской) и Маковского. И вот он, этот учащийся, шëл, светило солнце, дул весенний ветер, с Оби гудел пассажирский пароход «Кормилец», ему отвечал подходящий к станции Алтайской паровоз, пахло смолой и навозом, а он шëл себе и читал про себя стихи Николая Гумилëва, — тут Дролери, прикрыв глаза, запричитал. — Не правда ль, больше никогда мы не расстанемся? Довольно! И скрипка отвечала: да! Но сердцу скрипки было больно…

 — Это Анненский, — строго поправил его Землерой. — Иннокентий Анненский, а никакой не Гумилëв.

В ярости вскочил Дролери, и в ту же секунду внезапно ожил Мудрик.

 — А по боку мороз! — завизжал он, сметая со стола миску с салатом. — Рррубай фраеров и отскакивай!

По комнате во все стороны полетели лохмотья сметаны, ошмëтки лука и помидоров…

Нужно ли говорить, что в тот вечер они не поехали смотреть бывшую городскую усадьбу Терентьевых. Где теперь городской психоневрологический диспансер. Но они обязательно окажутся там, окажутся там совсем в другое время и при совсем других жизненных обстоятельствах, обстоятельствах прямо скажем решительных и трагических, а именно в последние дни Города Мокрого Асфальта.

Subscribe to our channel in Telegram to read the best materials of the platform and be aware of everything that happens on syg.ma

Building solidarity beyond borders. Everybody can contribute

Syg.ma is a community-run multilingual media platform and translocal archive.
Since 2014, researchers, artists, collectives, and cultural institutions have been publishing their work here

About