Реч#порт публикует несколько рассказов Сергея Тиханова.

Сергей Тиханов родился в 1964 году в Новосибирске. Окончил филологический факультет Новосибирского педагогического института. Пишет короткие прозаические тексты, жанр которых не поддаëтся точному определению. Его излюбленные герои — «пьяненькие», безумцы, городские сумасшедшие и — дома и улицы Новосибирска. Автор двух книжек-малышек: «Синхронные люди» (1997) и «Ещë одна Осень» (2000). С 1996 года постоянный автор нижегородского альманаха «Дирижабль». Печатался в альманахах и журналах «Соло», «Стрелец», «Уральская новь», «Крещатик», «Черновик», «Футурум АРТ», «Kto zdes’?», «Стетоскоп», «Сибирские огни». Тексты Сергея Тиханова вошли в антологии Дмитрия Кузьмина «Очень короткие тексты» (НЛО, 2000) и «Нестоличная литература» (НЛО, 2001).

Вечер в Подкопаях

В эту вакацию Петербург показался ему похожим на безалаберный Рим. А что напомнила ему Москва? Пир во время чумы. «And everybody knows that the Plague is coming», — напевал он, пробираясь по Никольской мимо бесконечных уличных кафе. Но всë-таки только здесь, в этом городе, к нему возвращалось отчаянное желание если не начать жизнь сначала, то хотя бы попытаться немного изменить еë. И вопреки всем фобиям, страхам и расстройствам написать рассказ «Собачья площадка». Или «Вечер в Подкопаях». Итак,

                Вечер в Подкопаях

Даниил Андреев незадолго до смерти постоянно перечитывал свою «Розу Мира», делая в ней самые последние уточнения, и наконец, отложив рукопись, задумчиво произнëс:

— Кто всë-таки написал эту книгу, сумасшедший или нет?

Потом подумал и добавил решительно:

— Нет! Не сумасшедший.

«Не сумасшедший!» — повторил он, предостерегающе подняв указательный палец, хотя я не думал с ним спорить, так как, купив когда-то внушающий уважение зелëный том, так и не прочитал его. И хотя несколько раз приступал к чтению, даже зачем-то носил его с собой по ночам на вокзал Новосибирск-Главный, дальше нескольких первых страниц так и не продвинулся.

А он тем временем направился на кухню. Я любил эту кухню с окном, выходившим в Подколокольный переулок, с полочками, заставленными кувшинчиками, раковинами, забавными фигурками, камешками («Минералы, — шутил он всегда, когда я в очередной раз перебирал их, — предметы уж вовсе неодушевлëнные…»), яркими баночками с диковинными сортами чая.

Я был уверен, что сейчас он возьмëт одну из них и этот вечер, ещë один вечер в Подкопаях, подойдëт к логическому завершению: предварительно ополоснув заварочный чайник горячей водой, засыпав туда содержимое одной из этих баночек, он заварит чай и заботливо накроет чайничек трогательной и смешной тряпичной курочкой.

Но этого не произошло; вместо того, чтобы выполнить многие годы повторяемый ритуал, он присел возле холодильника и стал к чему-то прислушиваться. Я подошëл к окну, за которым сгущались ранние зимние сумерки.

— Да понимаешь, — произнëс он через некоторое время, — всë время голоса из холодильника, не могу только разобрать — о чëм они говорят.

— Пойди к Глебу и отрежь ему ухо? — неосмотрительно предположил я. Конечно, лучше бы я этого не делал, лучше бы промолчал, как промолчал по поводу Даниила Андреева.

Он повернулся ко мне, посмотрел укоризненно, мол, никак не ожидал от тебя такой выходки, затем встал и ушëл в комнату.

Я присел возле холодильника на крашеный пол, попытался прислушаться, был слышен неясный гул, осторожные шорохи и словно чьи-то вздохи. Тут вернулся он.

— Ты вот ещë что, — проговорил он, потрясая надо мной пожелтевшей бумагой с бледным машинописным текстом, — вот, что написал обожаемый тобой Платонов, послушай… всë, что есть хорошего и бесценного, всë это вырастает на основании страдания и одиночества. А где твоë страдание? Где твоë одиночество? Что ты сделал со своим одиночеством?

— Входит Колбасный человек, — подумал я, поднялся и вышел в коридор. Через несколько минут я поднимался по Подкопаевскому переулку к Морозовскому саду.

15 декабря 2016, 31 января 2018

Из цикла «Нарымский сквер»

Избавление от назойливого и бесцеремонного (в тот вечер, как нарочно, особенно назойливого и бесцеремонного) Виктóра пришло внезапно и с самой неожиданной стороны: в Нарымском сквере что-то грохнуло, и следом раздались оглушительные и немыслимые звуки — вой, скрежет и уханье. Виктóр вздрогнул, выпустил мою ладонь и, воскликнув «Black Sabbath! Я слышу могильный колокол!», бросился к переходу. А до этого он, вяло потряхивая мою руку, бесконечно повторял: «Значит, по музыке ничего… И по мероприятиям ничего? А в театре никаких премьер не намечается? Никаких… Но если что-то будет по мероприятиям, ты обязательно мне скажи. И по музыке тоже! Пока по музыке ничего?».

Я не сразу осознал и не сразу обрадовался, что Виктóр убежал, какое-то время я ещë ощущал его прикосновения, мне казалось, что он по-прежнему нависает надо мной, в голове у меня медленно рассеивался туман от его монотонного бормотания. И тут вдруг я сообразил, что именно на этом месте много-много лет назад я попрощался с Мастером Гансом. Была тëплая июльская ночь, он вышел меня проводить. Как обычно, мы молчали, последнее время мы в основном молчали: Мастер Ганс вообще всегда молчал, а я чаще всего не мог ничего произнести из–за изрядного количества выпитого. Так мы и ходили по Городу Мокрого Асфальта — грустно, молча и безысходно. Когда Мастер Ганс оставался у меня на Гоголя, мы и там молчали, только иногда среди ночи я выходил на балкон и дико, нечеловечески орал.

Это была последняя прогулка, рано утром Мастер Ганс навсегда уезжал из этого города, из этой страны. И надо было поставить точку. Я резко повернулся и сказал только:

— Ну…

Мастер Ганс, как мне показалось, улыбнулся и выдохнул:

— Ха!

После этого вскочил на парапет и прыгнул куда-то в темноту.

23 мая 2018

Из цикла «Невроз навязчивых состояний»

+ + +

Всю сознательную жизнь вид дышащих снегом и холодом низких чернильных облаков, всегда приходящих в последние дни августа с севера, приводил его в неописуемое уныние и тоску. Когда он учился в школе, это означало скорую встречу с садистом Можейкой, который снова будет размахивать кулачищами перед его лицом и, яростно плюясь, повторять: «За враньë по морде бьют? За враньë по морде бьют?» Но школьные годы чудесные закончились уже Бог знает когда, и никакого Можейки давно не было, и вечером ему предстояло романтическое свидание с удивительной женщиной, никогда не носившей лифчик, но всë равно в такие дни ему становилось невыносимо грустно, может быть, даже ещë грустнее, чем раньше.

21 сентября 2017

+ + +

Ему было о чëм сожалеть, вы уж поверьте, казалось, он может бесконечно и безостановочно, вновь и вновь переживать свои ошибки, заблуждения и разочарования. Но он почему-то сожалел только об одном: о том, что каждый раз декабрь проходит для него стремительно, пролетая без всякого следа. На самом деле это было не совсем так: иногда в декабре он прочитывал несколько страниц прозы Андрея Платонова или вдруг заводил беспорядочные близкие отношения с одной, а то и двумя женщинами. Но он почему-то прицепился к этой идее и уже с конца октября принимался сокрушаться о том, что и этот, грядущий декабрь промчится как один день, и он в очередной раз не сделает ничего, даже не полюбуется свежим, густым и чистым снегом, даже не посидит у окна, встречая невозможно ранние сумерки. Как будто в другие месяцы он что-то делал!

А в ноябре он ходил в Сосновый бор и там у второго мостика кричал, шипел и рычал на белок. Белки же не обращали на него никакого внимания, скакали по веткам и растекались по деревьям. Такое равнодушие его очень огорчало.

15 ноября 2017

+ + +

И чем острее и яростнее он хотел, чтобы наступившее лето длилось долго, чуть ли не бесконечно, тем быстрее и стремительнее оно пролетало. И даже яркой вспышки никакой не было, всë происходило незаметно, и в конце концов он обнаруживал себя стоящим в парке Сосновый бор на поляне, засыпанной жëлтыми листьями, и заворожëнно наблюдающим, как чëрный дятел в элегантном красном беретике разбивает на мелкие щепки вековые деревья.

— Это как с женщиной, — подумал он, — о которой мечтаешь десятилетиями, постоянно видишь еë во сне, непрерывно представляешь — как прекрасно было бы с ней… А когда всë-таки что-то с ней и получается, вернее, ничего не получается, и ты сидишь, рассеянно поглаживая еë живот и пытаешься понять — что же только что произошло в этой комнате с зашторенными окнами…

— Так и лето, — заключил он и вышел на Ядринцевскую, где пошëл уже совсем сильный и холодный дождь.

24 мая 2018

Пишущие читающие

Отрывок из повести

                    1

 — А когда он начал показывать свою коллекцию ножей, я подумал: «Всë, приехали, живыми отсюда не уйдëм». — Вот это, — показывает нам, — боевой упор, вот шоковый зуб. Это спинка, а с этой стороны, наоборот, брюшко, здесь есть специальные вырезы для пальцев, вот они. А эти выемки называются долы, — поясняет он, нежно поглаживая блестящий клинок, — и служат они для стока крови.

Но Черепаха, как ни в чëм ни бывало, довольный и радостный, водочки подливает да всë стихи свои читает: дым, дождь, сигареты, льдинки, которые ну никак не хотят таять, обоссанные сугробы, словом, весь набор шубообразной подростковой шизофрении. И вдруг он говорит:

— А я ведь тоже писатель. Вот только стихов, — кивнул он на Черепаху, — я не пишу. И не понимаю, — добавил сурово.

Тут только Черепаха понял, в каких опасных гостях мы оказались.

— Я пишу сказки, — продолжил он. — Сказки для детей. Да вот…

Тут он положил на клеëнку самый огромный, самый зловещий нож, с полотном типа «клин с подводкой», встал, порылся в пыльных бумагах на письменном столе и вернулся с несколькими жëлтыми машинописными листочками в руках.

— Вот, — объявил он, — про Бегемотика.

Откашлялся и начал:

— Однажды Бегемотик…

Тут голос его задрожал, он сказал:

— Нет, эту не могу. Лучше другую. Однажды снегирь Фонарик поехал в гости к свиристелям…

Но и про снегиря он не дочитал: не смог больше произнести ни слова, и только опухшие его глаза, мутные и красные, беспомощно слезились…

— У логова щуки мы поставим частокол, — донëсся голос с кухни.

Мудрик был отправлен туда со вполне определëнным заданием: ополоснуть стаканы и накромсать нехитрую закуску: тепличные помидоры и буковинский сыр. Но вместо этого он занялся ерундой, затеял разговоры разговаривать, и хорошо ещë, если его собеседником был соседский кот Мурзинька, пришедший по карнизу, а вот если он завëл беседу с ужасным существом, живущим у него в голове, тогда последствия такой беседы могли оказаться самыми непредсказуемыми.

 — Ну и дальше что? — покосившись в сторону кухни, спросил Землерой.

 — А дальше, — улыбнулся Дролери, — дальше оказалось, что и фамилия у него подходящая: Сказка. Мы потом с Черепахой называли это наше приключение «В гостях у Сказки».

Землерой поморщился, он представил себе Черепаху, его безобразно свисающее брюхо, его запах. Особенно после туалета.

 — Передача такая была «В гостях у сказки», — вдруг вспомнил он.

 — Ушайка! Скобяные товары! — взвизгнул на кухне Мудрик.

 — Была, — охотно согласился Дролери, — и там постоянно показывали один и тот же мультфильм про мальчика, путешествующего по Лапландии с гусями. Я там страшно боялся момента, когда оживает бронзовая статуя короля Карла и гоняется за мальчиком по ночному Стокгольму. Это место всегда приводило меня в неописуемый ужас и я выходил из комнаты, а взрослые не понимали и сердились: «Что ты всë бегаешь?…»

 — А я говорю тебе: «Боцман Новицкий!» — истерически закричал Мудрик, тут же на кухне что-то грохнуло и покатилось.

 — Нет, я пойду, — встал Землерой, — похоже, что он сейчас всë там разгрохает. Гаврош из Замоскворечья.

 — Да, жутко боялся я этого места, — проговорил задумчиво Дролери и вздохнул. — Да и сейчас боюсь.

В комнату вошëл Землерой с трëхлитровой банкой вина «Айгешат». Следом вошëл сияющий Мудрик.

— Ребята, мне стыдно за вас, — произнëс он и, вскинув руку, воскликнул, — Славка Уфимцев и Макс в Испании!

При этом он задел люстру, посыпались куски штукатурки, и упало несколько пластмассовых висюлек.

                    2

Начали потихоньку распивать чудесное вино «Айгешат», но нормальное человеческое общение не складывалось, не срасталось: Дролери вдруг начал припоминать какие-то немыслимые обиды и остановить его не было никакой возможности, Землерой только молча и укоризненно кивал. Начал Дролери с обид вовсе древних, доисторических можно сказать.

 — У меня не было своей комнаты до 27 лет! — жаловался Дролери. — Когда я заканчивал восьмой класс, я жил в одной комнате с прабабушкой, которой было больше 80. Прабабушка ночью ходила на горшок, который стоял на табуретке у моего изголовья. Под утро горшок часто переворачивался…

 — А главным специалистом по Лермонтову у нас на факультете считался Бумаго-Маральский, — припоминал он дальше, — у него была «Лермонтовская энциклопедия»! Сомневаюсь, правда, чтобы он еë открывал. Но тогда ничего и не нужно было открывать! Нужно было только повторять какую-нибудь одну фразу, повторять еë без конца, повторять со значением, повторять важно и глубокомысленно. Бумаго-Маральский, так тот вообще ограничивался одним единственным словом: мемораты. «Мемораты, — говорил он, — мемораты». Турпан-Пафнутьевский повторял без конца, многозначительно и многообещающе: «Танцы-шманцы мы не можем, если будет — мы покажем». Все деревенские девочки из общежития, да и половина городских были от него без ума, ласково называя его «котом мартовским». А Мастер Ганс научился очень красиво и значительно произносить фамилии Тютчев и Фет. «Тюттчефф, — со вкусом произносил он, — Фффэттт…» Но так как он не знал ни одной строчки ни Тютчева, ни Фета, то вслух постоянно читал две строчки Пастернака. Февраль! Достать чернил и плакать! Писать о феврале! Навзрыд! Дальше, про чëрную весну и грохочущую слякоть, он даже не догадывался. Особенно если дело происходило в феврале, он читал эти две строчки не останавливаясь, как заведëнный. Ты только представь себе: приходишь в общежитие, а там Турпан-Пафнутьевский без конца про танцы-шманцы талдычит, а рядом Мастер Ганс беснуется: «Февраль! Достать чернил!»

Он сделал паузу, хотел было отхлебнуть айгешата, но решительно отставил стакан и продолжал разгорячëнно:

 — А ещë было необходимо собираться писать научную работу. Не писать, а именно собираться! Тогда все собирались, один я, наверное, не собирался, и поэтому все смотрели на меня очень даже снисходительно. Рядом со мной на лекциях по введению в литературоведение сидел какой-то идиот из Тогучинского района, я не помню, как его звали, помню только, что у него всë — и имя, и отчество, и фамилия — было одинаковое, что-то вроде Ефрем Ефремович Ефремов или Игнат Игнатьевич Игнатов, как-то так. Так он всë время таскал с собой огромный том братьев Киреевских и, наморщив низенький лобик, внимательно его изучал. Я думаю — и этот тоже собрался научную работу писать, по УНТ, по устному народному творчеству, по русскому фольклору, у Михаила Никифоровича, профессора Мельникова. И вот однажды на лекции он суëт мне книгу и радостно говорит: «Смотри! Смотри!» И тычет пальцем в какое-то многоточие. Я ничего не понимаю, а он говорит: «Это же мандавошки!» Я тогда вообще ничего не понимаю, думаю, он прямо на лекции с ума сошел! А что? У нас таких случаев сколько угодно было, но оказалось, что там была загадка про огурец. И где точки, там подразумевалось слово «мандавошки». Зелëная казна мандавошек полна. А он счастливый книгой потрясает. А ещë был Свинота-Рыльский, у которого брат работал ветеринаром, и если нужно было писать сочинение, Свинота-Рыльский ехал к своему брату, брал ампулу с эфедрином, выпивал еë и только тогда садился за сочинение. Однажды мы ждали двенадцатый автобус, и он говорит: «Я ж тут эту, как еë…? Книгу, эта, прочитал! Такая, эта, книга! Американская, эта, трагедия. Вот я, эта, теперь и думаю, эта, то ли мне, эта, написать по ней, эта, научную работку…»

 — Слушай, — прервал его Землерой, — если ты хоть слово ещë скажешь про этого твоего Свиноту-Рыльского, меня вырвет. И что это у тебя у всех двойные фамилии? Мельников-Печерский, Тарха-Тарахович…

 — Ах так, — засопел Дролери, было ясно, что к бесконечному ряду его обид прибавилась ещë одна: его прервали, не захотели, не пожелали слушать! — Вот ты значит как! Слушать меня не можешь…

— Я не тебя не могу слушать, я не могу слушать, как ты рассказываешь про Свиноту-Рыльского… да и про всех остальных!

                    3

Некоторое время сидели молча. Мудрик сопел, закрыв глаза и покачиваясь.

 — Тогда вот что: мы сейчас поедем на Инскую смотреть дом! — неожиданно прервал молчание Дролери.

 — Какой ещë дом? — опешил Землерой.

 — На Инской, 65. Бывшая городская усадьба Терентьевых. Где теперь психоневрологический диспансер.

 — Это откуда тебя забирали? — Землерой усмехнулся.

Дролери скрипнул зубами и пропустил эту колкость мимо ушей.

 — Кирпичный стиль! Образец заезжего дома! — мечтательно произнëс он. — Сандрики, пилястры, на устоях контрфорсы, а на воротах лучковая арка…

 — Ну и что? — удивлялся Землерой, — а я-то тут при чëм? Что я там забыл? Почему я должен всë сейчас бросить, тащиться исполнять твои минутные прихоти и болезненные фантазии, и как всегда неизвестно куда, неизвестно зачем… Я ещë не забыл, как в прошлый раз на дне рождения Игоря Евгеньевича ты вытащил всех из–за стола и насильно повëл смотреть овраг у Логовского переезда! Что ты устроил вместо дня рождения? Массовую дефекацию под открытым небом! Двое гостей оказались в психушке и считается, что это они ещë легко отделались! А поход к проституткам, которые жили в доме жилищного кооператива «Сибирь на рельсы»! А как ты пригласил нас в гости к твоим Замечательным Городским Сумасшедшим, ты помнишь? Тогда всë закончилось таким скандалом и буйством, что меня до сих пор…

 — Да ты не понимаешь! — с досадой возразил Дролери. — Там на стенах, прямо на лекальных кирпичах, кто-то каждое утро рисует мелом таблицу каббалистических соответствий. Все три круга эмпирей, потом планеты и элементы, хохма, бина, микропрософус.

—Вот уж точно хохма! Я-то при чëм? Ну рисует да и пускай себе рисует.

 — Нет, ты не понимаешь, — убеждал Дролери, — там начинался Новониколаевск, там рядом находились публичные дома. Ты только представь себе, что сто лет назад там проходил гимназист…

 — В публичный дом? — съязвил Землерой. Дролери так сверкнул глазами и скрипнул зубами, что стало ясно: на сегодня это последняя колкость, которую он пропустит.

 — Шëл гимназист, — продолжал он, — или, точнее сказать, учащийся городской начальной школы, одной из тех двенадцати школ, которые архитектор Крячков построил в 1912 году. Скорее всего, это была школа на углу улиц Якушева (если ты помнишь, тогда она называлась Змеиногорской) и Маковского. И вот он, этот учащийся, шëл, светило солнце, дул весенний ветер, с Оби гудел пассажирский пароход «Кормилец», ему отвечал подходящий к станции Алтайской паровоз, пахло смолой и навозом, а он шëл себе и читал про себя стихи Николая Гумилëва, — тут Дролери, прикрыв глаза, запричитал. — Не правда ль, больше никогда мы не расстанемся? Довольно! И скрипка отвечала: да! Но сердцу скрипки было больно…

 — Это Анненский, — строго поправил его Землерой. — Иннокентий Анненский, а никакой не Гумилëв.

В ярости вскочил Дролери, и в ту же секунду внезапно ожил Мудрик.

 — А по боку мороз! — завизжал он, сметая со стола миску с салатом. — Рррубай фраеров и отскакивай!

По комнате во все стороны полетели лохмотья сметаны, ошмëтки лука и помидоров…

Нужно ли говорить, что в тот вечер они не поехали смотреть бывшую городскую усадьбу Терентьевых. Где теперь городской психоневрологический диспансер. Но они обязательно окажутся там, окажутся там совсем в другое время и при совсем других жизненных обстоятельствах, обстоятельствах прямо скажем решительных и трагических, а именно в последние дни Города Мокрого Асфальта.