В анархистском сообществе творчество Генрика Ибсена неоднократно служило источником вдохновения и объектом анализа. В 1905-1907 гг. мистические анархисты черпали вдохновение в произведениях норвежского литератора, среди которых поэт-декадент Георгий Чулков даже написал отдельную работу «Анархические идеи в драмах Ибсена» (1905). Кроме этого, такие либертарии, как Ан Ринер, Эмма Гольдман и Лоран Тайад, посвятили творчеству Ибсена несколько произведений, анализирующих философию и проблематику пьес норвежского писателя. Представляем вашему вниманию философское эссе, написанное анархо-индивидуалистом Денисом Хромым, в котором он отчасти продолжает эту славную традицию акратического прочтения ибсеновского текста, но уже в современной концептуальной оптике.

Автор: Денис Хромый.

Динамика развития общественных отношений действительно во многом диалектична: бесчисленное количество различных конгломераций противоположностей перманентно пересекаются между собой, разворачивая иногда невиданные ранее синтезы и коллизии. Одной из таких бинарных оппозиций является до сих пор актуальная и крайне проблематичная противоположность между принуждением и добровольностью. Пьеса Ибсена «Привидения», как и другие его пьесы, затрагивает вновь проблему добровольности и аутентичности, но дополняет это и критикой принуждения. Если в других пьесах Ибсена мы находим там ницшеанские мотивы и сходное с идеями Штирнера обличение одержимости навязчивыми идеями («Гедда Габлер» и «Строитель Сольнес»), то в пьесе «Привидения» обличение такой одержимости «призраками» обретает более последовательную анархо-индивидуалистическую форму, которая, однако, имплицитна, но которую это эссе попытается эксплицировать.

В этой пьесе повествуется о семье Алвинг — фру Алвинг и о её сыне Освальде. Через рассказ о жизни этой семье Ибсен словно закладывает определённые интенции либертарной этики. Фру Алвинг, из–за того, что была выдана замуж не по любви, а по принуждению (за неё решила её семья, ведь это была «выгодная» партия — отдать её за молодого и богатого лейтенанта) пережила ужасный опыт. По причине того, что её муж был личностью довольно несформированной (страдал от экзистенциальной скуки), 19 лет своего брака она страдала. Вскоре, после нескольких бесед с пастором Мандерсом, фру Алвинг осознаёт, что послужило корнем её страданий — авторитарное, проникнутое бездушным антииндивидуалистическим содержанием воспитание и соответствующая этика принудительного долга. Как она говорит своему сыну: «Меня с детства учили исполнению долга, обязанностям и тому подобному, и я долго оставалась под влиянием этого учения. У нас только и разговору было, что о долге, обязанностях — о моих обязанностях, об его обязанностях… И, боюсь, наш дом стал невыносим для твоего отца, Освальд, по моей вине»[1]. Из–за того, что с детства их воспитывал согласно с идеей о том, что они должны быть покорным и конформными «верблюдами», несущими всё то, что на них наваливают внешние обстоятельства и факторы внешней детерминации (гетерономии — чужая воля, навязывающая саму себя личности), оба они были искалечены этим отнюдь не благородным учением. Они лишились воли и самопринадлежности. Но самое страшное: они лишились самости — в их существовании образовалась огромная пустота, ведь собственных «жизненных целей» и «задач» у них не было, только служба. Весьма закономерно то, что внутренняя духовная нищета привела к эманации духа её мужа в низшие сферы бытия — промискуитет, сервильность духа перед низменными страстями и примитивный гедонизм: «И вот такому-то жизнерадостному ребенку, — да, он был похож тогда на ребенка, — ему пришлось прозябать тут, в небольшом городе, где никаких радостей ему не представлялось, одни только развлечения. Никакой серьезной задачи, цели жизни, а только служба. Никакого дела, в которое он мог бы вложить свою душу, а только “дела”. Ни единого товарища, который бы способен был понять, что такое, в сущности, радость жизни, а только шалопаи-собутыльники»[2]. Феномен скуки, который анализировался такими философами как, например, Эрнст Блох или Виктор Франкл, здесь чётко прослеживается, будучи помещённым в контекст критики Ибсеном этики долга, которая не коррелирует с аутентичной волей личности, навязывается ей изнуряющей «службой», лишая личность собственных ценностей и идеалов. Фру Алвинг тоже сама их лишена, ведь единственное ради чего она живёт — это её сын Освальд — единственное её «сокровище».

Как однажды мне удалось понять, персонификация экзистенциальных смыслов является одним из модусов манифестации рабской морали, где смысл воплощается в конкретном человеке, но проблема заключается в том, что такой смысл не является самостоятельным сам по себе, поскольку человек может обесцениться или умереть. Следовательно, одержимость субъекта персонифицированными смыслами является рабством, ведь его ценности и идеалы (смыслы) не принадлежат ему — они не имманентны по отношению к его микрокосму, а отчуждены — трансцендентны и находятся вне поля влияния и владения личностью. Духовные ценности человека, в таком случае, легко уничтожаются другим, что откровенно антииндивидуалистично, поскольку именно индивидуализм проповедует мысль о «принадлежности самому себе»: быть «господином самого себя» возможно лишь тогда, когда ценности не отчуждены гетерономными силами, и являются служителями духа личности в пространстве имманентного, где лишь личность повелевает ими как слугами, благодаря которым она облагораживает своё существование посредством добродетели и ценностей, которые, словно заострённые мечи, пронзают всё то низменное, что норовит навязать себя возвышенной личности, обеспечивая тем самым свободу личности от низменного и примитивного. Ценности — это не «рамки», а слуги, или же канаты, которые личность сама вяжет, чтобы подняться ими наверх, преодолев себя и пропасть, тянущую её вниз — «бездну», которая начала всматриваться в неё. Добродетели — это «лошади», приручив которых индивидуальность обретает силу и возможность покорять скалы и перепрыгивать пропасти. Индивидуалист, таким образом, является созидающим «коневодом». Однако Фру Алвинг не является таким «коневодом» — её ценности, которые питают её духовно, отчуждены от неё, из–за чего в конце пьесы она пострадает. Она тоже покалечена принудительной этикой, но не столь неспособна к созиданию, как её муж. На протяжении пьесы мы можем наблюдать за тем, что в её словах сверкает искра того самого «святого чувства бунта» Бакунина. Со временем она начинает развивать критическое мышление, высказываясь критически об этой этики долга. Её «бунтарский дух» подмечает даже пастор: «Вы всегда были одержимы роковым духом своеволия. Ваши симпатии были на стороне безначалия и беззакония. Вы никогда не хотели терпеть никаких уз. Не глядя ни на что, без зазрения совести вы стремились сбросить с себя всякое бремя, как будто нести или не нести его зависело от вашего личного усмотрения. Вам стало неугодно дольше исполнять обязанности супруги — и вы ушли от мужа; вас тяготили обязанности матери — и вы сдали своего ребенка на чужие руки»[3]. Пастор является догматичным, ортодоксальным и одержимым приверженцем авторитарной статической этики долга. Фру Алвинг спорит с ним, доказывая, что эта этика долга низвела её до минорного состояния: из–за неё она покорно согласилась на брак с тем, кого она не любит; из–за неё она врала своему сыну и у него сформировался фальшивый идеал в образе отца; из–за неё она чувствует в себе низменную трусость, которая не позволяет ей сказать, чтобы Освальд делал то, что хочет и действовал в соответствии со своей волей и желанием (хотя всё же она потом набирается смелости, преодолевает себя и говорит всё как есть сыну — воля к власти над собой возрастает в ней).

Таким образом, мы можем наблюдать за тем, что в пьесе виднеется явная критика морали долга — морали, где «личные усмотрения» и воля не имеют ценности; личность порабощается чуждыми ей навязчивыми идеями беспрекословного следованию долгу и обязанностям, которые диктуют ей свою волю и требуют подчинения им. Такая мораль, на примере жизни семейства Алвингом, ведёт к внутренней деградации (особенно мужа). Фру Алвинг, когда умирает муж, собирает волю к власти в кулак и становится самопринадлежной и добродетельной, более вольнодумной и своевольной, прекращая нравственно регрессировать (но не избавляясь от примитивного модуса ценностей — модуса персонификации смыслов). Принуждение (воплощённое в определённой этической парадигме), показывает пьеса, не ведёт к чему-либо хорошему: семья рушится, муж становится низменными бонвиваном, поглощёнными своим легкомыслием гедонистом; жена кое–как спасается, но всё равно, как говорит Освальд, остаётся неспособной к некой аутентичности — «радостям жизни», ведь становится порабощённой призраком «долга перед сыном», полностью отдаваясь ему, живя для него, а не для себя в гармонии с ним. То есть фру Алвинг крайне амбивалентна: ей удалось сохранить в себе определённую крупицу независимости и свободы, но поскольку авторитарная этика долга с детства на неё влияла (а сама эта этика кишит пафосными апологиями отчуждению внешними обязанностями, долгами, авторитетами и прочими «навязчивыми идеями и образами»), то она остаётся во власти семейных ценностей. Но даже несмотря на это, ей удаётся произвести небольшую «переоценку ценностей», дав критику авторитарной этики долга, назвав их «отжившими своё идеями», точнее — «привидениями»: «Это нечто вроде привидений. Когда я услыхала там, в столовой, Регину и Освальда, мне почудилось, что предо мной выходцы с того света. Но я готова думать, что и все мы такие выходцы, пастор Мандерс. В нас сказывается не только то, что перешло к нам по наследству от отца с матерью, но дают себя знать и всякие старые отжившие понятия, верования и тому подобное. Все это уже не живет в нас, но все–таки сидит еще так крепко, что от него не отделаться. Стоит мне взять в руки газету, и я уже вижу, как шмыгают между строками эти могильные выходцы. Да, верно, вся страна кишит такими привидениями; должно быть, они неисчислимы, как песок морокой. А мы такие жалкие трусы, так боимся света!…»[4] Как ранее упомянуто, фру Алвинг «покалечена» этикой долга, ведь она воспитывалась в её авторитарном духе с детства, поэтому следующая реплика позволяет нам понять, что именно авторитарная статическая мораль долга является тем самым «привидением»: «Послушайте, как я сужу об этом. Я труслива потому, что во мне сидит нечто отжившее — вроде привидений, от которых я никак не могу отделаться»[5].

Из этих цитат мы можем понять, что авторитаризм и принуждение (в первую очередь, духовное) является «отжившим» своё. Кроме того, очень неявно она даёт критику общества, утверждая, что оно строится на этих «отживших привидениях» — авторитаризме и принуждении, поскольку она там всюду видит их. Авторитаризм и принуждение, следовательно, являются «отжившими себя верованиями», которые сами персонажи, в определённой степени, преодолевают (когда фру Алвинг желает того, чтобы сын жил по собственной воле и усмотрению). Таким образом, в произведении присутствует имплицитная анархистская интенция: принципы авторитаризма и принуждения, которыми «кишит вся страна» — это «привидения», отжившие своё идеи, уже давно не выполняющие свою оздоровительную для общества функцию — «не живут в нас», но они настолько укоренились, что люди не в силах избавиться от них — настолько крепко они сидят в них и продолжают витать, как привидения; их призрачное присутствует ощущается везде, но там где оно есть — всё становится лишённым аутентичности, жизни, радости, счастья. Именно эта вездесущность и губит Освальда, и потому история с ним тоже печальна: Ибсен использует метафору того, что отец, который в себе метафорически воплощает эти «привидения» (ведь он был лейтенантом — полностью преданным «службе»), наполняет их дом «своим присутствием», дух которого ощущается в каждой стене: «Да, радость жизни, мама, — ее у нас здесь мало знают. Я что-то никогда не ощущаю ее здесь»[6], «Боюсь, что все, что во мне есть, выродится здесь в безобразное»[7]. Освальд не чувствует «радости жизни» даже в доме — всё пропитано «отцом», его «привидением» — духом авторитаризма и принуждения, которые сводят людей к несчастью и внутренней нищете, ведь подлинное духовное богатство достигается лишь личностью и её собственной аутентичной волей, а не насаждается «сверху».

Как утверждается, семья — это ячейка общества. Таким образом, пример семьи Алвинг является аллегорической аллюзией на само общество. Освальд является художником, но внезапно дух «привидения» отца словно «вселяется в него» и он лишается своих созидательных возможностей. Врач ему так и говорит: «… грехи отцов падают на детей»[8], и это причина его болезни, упадка созидательных сил. Жизнь уходит в нём по наследственности от отца, который также был когда-то жизнерадостен и полон сил, но которого потом «служба» свела в экзистенциальную могилу. Продолжая интерпретировать это как аллегорию, мы можем истолковать эту наследственность как то, что Освальд — это человек, который существенно подвержен влиянию извне (бытие существенно влияет на сознание). Влияние извне исходит из общества («отца»), который пропитан «привидениями» авторитарной морали долга, воплощающей себя принуждением. Освальд не детерминирован априори: он сохраняет до поры до времени способность созидать, но длительное пребывание в обществе, построенном на принуждении, а не на аутентичности («радостях жизни», «счастье», а лишь на том, что нужно отказаться от эвдемонизма в пользу деонтологии — стать одержимым призраками ради «тяжкой службы» разным властным органам и учреждениями — армии, государству, церкви или работе на капиталиста), в итоге «отравляет его», превращая в субпассионария, который страдает от скуки. То есть пьеса показывает нам то, что созидающая личность не выживет в таком обществе: жажда к аутентичности и счастью, без принуждения и нерадостного служения, неизбежно будет подавлена в условиях, где принуждение, словно «привидение», присутствует везде и всё пропитывает. Но как же тогда освободиться от этого? Ибсен не даёт однозначного ответа, и остаётся лишь интерпретировать.

В конце Освальд умирает (он не умирает физически, но превращается в инвалида, лишённого субъектности, что равноценно смерти) именно тогда, когда он видит солнце — символ аутентичности, радости жизни, счастья, собственной воли и так далее («радость жизни» как раз и заключается в подлинности — в подлинно выбранных идеалах, ценностях и задачах). То есть для того, чтобы «солнце взошло», необходимо то, чтобы всё то, что пропитано «отжившими себя идеями» («привидение» отца-верблюда, которым пропитан Освальд, как «наследник»), а вместе с ним и такое общество, умерло, и лишь тогда на горизонте замаячит идеал — «дальняя звезда», которая светит лучом надежды на определённое жизненное пространство, где людей не мучит «дождь» и «привидения», а есть лишь радости жизни, счастье, серьёзные жизненные стремления, задачи, духовное богатство личностей, а не «развлечения» и духовная нищета, обусловленная авторитарной моралью долга и принуждением, которые заставляют повиноваться вместо того, чтобы побуждать личность быть творцом своих собственных ценностей и жизненных стремлений (и всего прочего, что наполняет её микрокосм).

Анархистские интенции в пьесе Ибсена довольно неявны, но если попытаться разобраться, то в целом получается, что «отжившей себя» идеей Ибсен именует всякое отношение или ценность, которая является авторитарной, принуждающей и лишающей людей право выбора, собственной воли, жизненной задачи, что приводит их к экзистенциальному кризису; радостями жизни Ибсен именует именно жизнь, которая полна счастья, достигаемое, в свою очередь, собственными подлинными желаниями и предпочтениями (самопринадлежностью — одной из главных индивидуалистических добродетелей). Ибсен говорит, что принуждение и навязывание — это «старые верования». Эти верования являются фундаментальными в современном мире, где нужно повиноваться законам, государству и буржуазном порядку (праву частной собственности), которые основываются на иерархии, принуждении, подчинении, субординации и доминации. Эти «привидения» живут в современном обществе, но они уже «не живы» — уже не «актуальны» и не приносят развитие потенциальным «Освальдам» — художникам, создателям, потому что они только «глушат» их созидающие воли, поскольку созидающая воля — это то, что ускользает от принуждения и доминации ради свободы и самоопределения. «Солнце» же светит там, где нет принуждения и авторитаризма, а есть уважение к воле личности, её выбору, пути, жизненным задачам, предпочтениям, ценностям, и именно они являются залогом счастья личности, её аутентичности. Это есть «радость жизни», потому что личность переживает весь опыт и отношения выстроенные в соответствии с её личной волей и желаниями, ощущая себя вовлечённой в личный, интимный духовный процесс, где она созидает и следует своим ценностям и делает собственные выборы, а не где она пассивно повинуется чужой воли, покорно исполняя всё то, что ей навязывали, не испытывая к этому опыту, который этот субъект переживает, личной духовной сопричастности из–за собственного отчуждённого состояния и отсутствия «внедрённости» навязанных ей ценностей в микрокосм самой личности на подлинном уровне. В свободном обществе — свободная личность, и там же её счастье и «ощущение себя живой». Как писал анархо-индивидуалист Э. Арман: «Ощущать себя живым — значит открывать для себя восхитительные стороны жизни, в полной мере этого достойные: сделать из собственной жизни скоротечный эксперимент, а все её проявления воспринимать как успешные опыты. И всё это — без всяких ограничений, без всяких программ, составленных заблаговременно, а в согласии лишь с собственным темпераментом и сообразуясь лишь с полнотой собственного бытия в каждый момент времени, опираясь на сугубо личное восприятие жизни»[9]. Фру Алвинг осознала каково это быть «неживой», не «быть в согласии с собственным темпераментом» и не «опираться на сугубо личное восприятие жизни», и потому желала того, чтобы Освальд следовал этой индивидуалистической истине (и он сам это осознал), но вездесущий дух «отца» (авторитаризма и принуждения) сбил его с пути, «заразив собою». Полнота жизни невозможна, когда не личность сама себя наполняет, а наполняют её, ведь лишь подлинное «впитывается» в личность на аутентичном уровне — уровне духовного богатства; неподлинное же просто навязывается, создавая имитацию наполненности; однако в таких случаях внутреннее духовное обогащение не происходит в силу того, что ценности не были приняты добровольно. Ибсен показывает нам, что лишь аутентичность и свобода личности позволит семьями (обществам) гармонично выстроить свои отношения, не впав в духовную нищету и низменности, где подлинно достигнутые счастья, жизненные стремления будут добровольно и совестливо исповедоваться, где созидание будет непринуждённым и невымученным, а духовная революция людей приведёт к тому, что весь их опыт будет переживаться подлинно, ценности будут «впитываться» в духовный микрокосм личностей, что повлечёт за собой больше радости, сопричастности с жизнью и её мгновениями. Для кого-то это звучит утопично, но одного точно не отнять: с принуждением и авторитаризмом общество будет регрессировать и действительно становится некой «страной» безжизненных, лишённых своей индивидуальности и искренней страсти покорных и субпассионарных «верблюдов», которые лишь то и делают, что несут безропотно «службу», страдают от внутренней пустоты («развлекаясь»), будучи лишёнными собственных ценностей и жизненных задач. «Солнце» Ибсена — это общество, где нет отчуждения, которое пропитывает отношения между людьми. Но кто именно предлагает такое общество, где личность освобождена от оков, отчуждения «призраками» и гетерономиями (всякой властью, эксплуатацией и иерархиями), а свои отношения она добровольно выстраивает в соответствии со своей аутентичной волей (как того желает фру Алвинг для Освальда и Регины)? Верно, такое общество предлагают анархисты.

В одной из своих реплик фру Алвинг говорит: «Да, этот закон и порядок! Мне часто приходит на ум, что в этом-то и причина всех бед на земле»[10]. Эта цитата прекрасно дополняет напоследок ранее размышление об анархистской интенции Ибсена в этой пьесе. Ибсен через фру Алвинг критикует принуждение, что было выше изложено, но и предлагает альтернативу: фру Алвинг высказывается так о законе, потому что закон, которым сочетали её брак, не гарантировал ей счастья и того, что её отношения с мужем будут прочными. Именно это разочарование в «идеологических аппаратах государства» и пробуждает в ней анархический дух: она не верит закону, и считает, что лишь любви двух влюблённых достаточно для того, чтобы они смогли самостоятельно регулировать свои отношения, не делегируя в какой-либо степени эту задачу внешним аппаратам государства. Таким образом, альтернатива Ибсена соответствует анархизму: отсутствие упования на органы власти, неверие в то, что, благодаря им, можно построить счастливые отношения и общество (ведь фру Алвинг не построила счастливую семью, хотя сам брак и был законен, и, как было истолковано, семья — символизирует общество). Закон и государство с ним не имеют ценности и весомости — люди должны сами, своей волей, добывать себе счастья и свободы, регулируя свои отношения по анархическому принципу «прямого действия», ведь авторитарные институции неспособны обеспечить счастья и подлинности отношений между людьми (что и показано на примере истории брака Алвингов).

Подводя итоги: Ибсен критикует авторитаризм и принуждение, называя их «привидениями» — идеями, которые «отжили своё». Они всё ещё пронизывают общество, отравляя души молодых создателей (как, например, Освальда). Представителями таких «привидений» является государство с его законами и авторитарная этика долга. На примере личной судьбы фру Алвинг Ибсен показывает, что эти «представители», которые воплощают в себе принципы принуждения, лишь портят жизнь людей, а не улучшают её. Вместо этого лишь подлинная воля и добровольность способны принести людям счастья и свободу (кстати, Освальд в диалоге с пастором вспоминает про молодых людей, которые не женились официально, но которые всё равно счастливы, что является примером построения анархии отношений), а не государство с его законами и этика долга с его «пафосной» службой «моральному долгу» (которую проповедует пастор Мандерс). Поэтому фру Алвинг желает, чтобы Освальд сам выбрал себе пассию (по собственному желанию) и потому Ибсен через Освальда упоминает про людей, которые выстраивают свои отношения без привлечения церкви и государственных законов, и при этом счастливы: Ибсен так критикует основу современного общества — принуждение, и неясно показывает, что из–за него пострадала семья Алвингов, и что те, кто практикует анархию в отношениях, уже живут счастливо. А люди и их отношения — это основа общества, и если эти молодые пары выстраивают свои отношения без посредника-государства и его законов, то они явно делают шаг вперёд к анархизму, следуя принципу «прямого действия». Следовательно, анархистская интенция пьесы «Привидения» заключается в том, что принуждение и авторитаризм (церковь, государство и его законы) — это то, что отжило и уже не служит счастью общества, а личная воля, желания, аутентичность и анархия в отношениях — это то, что может принести людям счастье и гармонию (ведь государственные аппараты не гарантируют этого, поскольку гарантировать это может лишь искренняя и добровольная воля людей, а значит государство и его аппараты не нужны, потому что выстраивание своих отношений «снизу», опираясь на искренность и добровольность, позволяют обществу оставаться более здоровым, подлинным и счастливым, ну, или как минимум просто честным и правдивым).

Оформление:кадры из фильма «Час волка». 1968. Швеция. Реж. Ингмар Бергман.

Примечания

1. Ибсен Генрик. Собрание сочинений в 4-х томах. Том 3. Государственное издательство «Искусство», г. Москва, 1957 г. С. 519.

2. Там же.

3. Там же, с. 482

4. Там же, с. 493.

5. Там же.

6. Там же, с. 510.

7. Там же, с. 511.

8. Там же, с. 504.

9. Э. Арман. «Ощущать себя живым». URL: https://ru.theanarchistlibrary.org/library/to-feel-alive.

10. Ибсен Генрик. Собрание сочинений в 4-х томах. Том 3. Государственное издательство «Искусство», г. Москва, 1957 г. С. 491.

Читать эссе в нашем журнале.