Михаил Драгоманов и Пьер Жозеф Прудон
Михаил Драгоманов (1841–1895) был влиятельным историком, фольклористом, публицистом, теоретиком, общественным деятелем и автором одного из первых очерков по биографии Михаила Бакунина. Находясь под влиянием Прудона, Т. Шевченко, Бакунина и других европейских мыслителей, а также в силу личных размышлений, он развил собственные либертарные социалистические взгляды («громадовский социализм безначальников») и существенно повлиял на развитие украинского социалистического движения в Российской империи во второй половине ХIХ века, которое было независимым от марксизма, отличаясь от него акцентом на изучении украинской культуры и положительной оценкой агитации социалистических идей среди крестьянства. В своих политических сочинениях Михаил Драгоманов развивал идеи пробуждения украинского народа к самоосвобождению путём пропаганды идей федерализма, самоуправления сельских сообществ («громад»), децентрализации и обретения национального самосознания.
В 1930 году Высший педагогический университет им. Михаила Драгоманова в Праге издал собрание статей с оригинальным исследованием Панаса Феденко под названием «Михаил Драгоманов и Пьер Жозеф Прудон». Данная статья актуальна и сегодня, поскольку, во-первых, открывает для русскоязычных и украиноязычных товарищей либертариев ещё один источник вдохновения либертарной мыслью в лице Михаила Драгоманова и, во-вторых, является важным оружием в культурной борьбе против пропаганды относительно того, что украинцы и их культура являются якобы «нацистскими». Панас Феденко же показывает одного из самых влиятельных теоретиков украинского социализма (и национализма) либертарием, проводя параллели с французским анархистом Прудоном, которого в нацизме точно не упрекнёшь. В дополнение к этому, статья богата сведениями, которые точно будут интересны как последователям Прудона, так и исследователям Драгоманова.
— Денис Хромый
Нет необходимости доказывать, что политические взгляды Драгоманова сформировались под значительным влиянием французского социалиста Прудона (1809-1863)*. Этого не отрицал и сам Драгоманов, который нередко называл себя «последним прудонистом». Однако эти слова нельзя воспринимать без предостережений. Драгоманов не был некритическим учеником, но зрелым человеком, и умел выбирать из хаотической системы Прудоны для себя то, что соответствовало его собственным убеждениям и уровню общественного развития в те времена, когда он жил и был младше Прудона более, чем на целое поколение.
То, что Драгоманов пошёл в развитии своих взглядов другим и независимым от Прудона путём, можно увидеть на таком примере: известно, что Прудон относился негативно к парламентаризму. Однако сам Драгоманов высоко оценивал роль парламентов и так называемой формальной демократии для развития общества, в особенности для политического созревания низших слоёв общества. Разумеется, сила Прудона повлияла на его теоретические опыты. Он и в своих «научных» работах оставался агитатором и пропагандистом новой веры, которую он умел популярно и со страстью изложить своим читателям.
Влияние идей Прудона на Драгоманова можно проследить довольно детально. Драгоманов не только цитирует Прудона, но и перенимает себе его главные мысли, применяя их к украинским реалиям. Схожесть и даже тождество во взглядах Прудона и Драгоманова чувствуется особенно тогда, когда они оба касаются проблем демократии, свободы, федерализма, а также национальных, религиозных, этических и других вопросов.
В своих политических произведениях Прудон не единожды обращался к проблеме свободы. В своём обширном труде «De la justice de la Révolution et dans l’Eglise» он приводит следующее определение свободы: это «уважение к моему личному достоинству и мерило всех публичных свобод» («De la justice», том V, ст. 29, Bruxelles, 1870).
Почти теми же самыми словами это выразил и Драгоманов: личное достоинство — это «природное основание стремления к политической свободе». Драгоманов не один раз отмечал в своих произведениях, что в Восточной Европе «чувство собственного достоинства затуплено среди людности»
Помимо этого, в другом месте Прудон обращается к той же самой проблеме политической свободы: «Кто говорит “свобода”, тот, говоря языком публичного права, говорит “гарантия”: гарантия неприкосновенности личности и жилья, гарантия гражданских, корпоративных и промышленных свобод»[2].
Свобода у Прудона зиждется на справедливости. Справедливость — это «спонтанно испытанное и взаимно гарантированное уважение к человеческому достоинству, независимо от того, к какой личности и при каких обстоятельствах ей что-либо угрожало и какую опасность на нас навлекала бы её защита»[3]. Свобода, справедливость, человеческое и личное достоинство — это почти синонимы для Прудона. Одного не может быть без другого.
Но не только свобода и достоинство личности обеспечивает политическую волю в государстве. Прудон ставит на первый план федерацию, вольный союз людей и человеческих сообществ в качестве предпосылки осуществления свободы. «Кто говорит “свобода”, тот говорит “федерация”, или ничего не говорит; кто говорит — “республика”, говорит и “федерация”, или ничего не говорит вовсе; кто говорит — “социализм” — говорит и “федерация”, или же опять не говорит ничего»[4]. Предпосылкой свободы Прудон считал «политическую федерацию и децентрализацию» («Féderalisme politique ou décentralisation», см. «Du principe fédératif», ст. 84).
Прудон верил, что к осуществлению федеративного принципа придут в ХХ столетии. Двадцатый век откроет эру федерации, иначе человечество будет ждать новое «тысячелетнее чистилище»[5]. Он ненавидел какую-либо централизацию, какими бы красивыми лозунгами она ни прикрывалась. Он считал широкое самоуправление («self-government») наилучшей и единственной гарантией свободы. Этот принцип самоуправления Прудон назвал «анархией»[6]. Отсюда происходит и знаменитое определение, которым обозначил Драгоманов своих последователей: «громадовцы-безначальники» (социалисты-анархисты). Естественно, что «анархия» Прудона-Драгоманова не имеет ничего общего с террористическим анархизмом с одной стороны и с аполитическим анархизмом, примеры которого мы находим в Западной Европе и России, с другой.
В централизации Прудон видел наибольшего врага политической свободы. Он сравнивает централизованную республику Францию с Швейцарской федерацией и отдаёт предпочтение второй даже в том случае, если бы она поставила во главе государства конституционного монарха. «Основатели демократии думали в 1793-м году, что прекрасно сделали, отрубив голову королю и реализовав декретами децентрализацию. Однако это ошибка, которая никого не должна обманывать. Совет десяти в Венеции был настоящим тираном, а республика — жестоким деспотизмом. Наоборот, дайте князя с королевским титулом такой республике, как Швейцария: если ситуация не изменится, то это будет выглядеть так, словно вы натянули войлочную шляпу на Генриха IV»[7]. Прудон считал федерацию монархий в «стократ» лучше централизованной республики[8]. Вообще образцом республиканского федеративного строя для Прудона была Швейцария. Швейцарскую федерацию он охарактеризовал следующим образом: «Это группа суверенных и независимых государств, связанных соглашением взаимной гарантии»[9]. Тем не менее французский централизм Прудон считал великим несчастьем для французской демократии. Париж, по его мнению, пожирает Францию[10]. Он был решительным и непримиримым противником полицейского государства, которое только командует и карает. В соответствии с Прудоном, основы государства должны быть такими: «Оно не имеет большего дела, чем только следить за тем, чтобы каждый уважал личность, собственность и интересы каждого. Одним словом, чтобы все были верными социальному соглашению. Будучи далёкой от того, чтобы командовать над интересами, оно (государство) существует лишь для того, чтобы служить»[11].
Роль государства у Прудона сводится к экономическим функциям: государство должно исчезнуть в экономической деятельности[13]. Это является «отмиранием государства» через наиболее широкую децентрализацию, федерацию, либо анархию, как выражается Прудон.
Анархия «заключается в том, что после того, как политические функции сведены к индустриальным функциям (лучше сказать — экономическим; прим. П.Ф.), то общественный строй был бы результатом самого факта транзакций и обмена»[14].
Понимание демократии у Прудона связано с разделением власти: судебной, административной и законодательной, а также с контролем и ответственностью[15].
Разрабатывая проблему федерализма, Прудон был вынужден затронуть и национальный вопрос как с теоретической стороны, так и в политической практике. На примере Швейцарии он показывает, что чувство национальной принадлежности основывается не только на общем языке или расе. В создании нации отыгрывает роль также и историческая традиция. Швейцарскую разноязычную нацию создала, как считает Прудон, «кантональная независимость», что образовалась исторически[16].
В практической оценке национального вопроса Прудон проявлял глубокое чувство действительности. К польской проблеме очень благосклонно относились в
Маркс и его приятели придерживались взгляда, что малые «неисторические» нации должны «денационализироваться» — слиться с «историческими» народами в ходе экономического развития. Они не верили в чешское возрождение, не видели особых перспектив для развития южных славян.
Наиболее яркое пренебрежение свободой «неисторических народов» выражалось во взглядах Лассаля, который утверждал, что «национальный принцип» принадлежит только великим культурным народам, а отсталые нации должны «ассимилироваться»[17].
Прудон посвятил вопросу взаимоотношений между поляками и соседними народами несколько блестяще написанных страниц в своём произведении «Du principe fédératif». Прудон выступает в первую очередь решительным противником исторической Польши в границах до 1772-го года. Польским претензиям на господство в Украине и Литве он противопоставляет принцип свободы народов. «Для поляков, — писал он, — возобновление их границ по 1772-ой год с площадью в 38.000 квадратных метров означало бы создание славянской империи вместе с народами, которые никогда не были поляками. Такая империя простиралась бы аж до Москвы и Петербурга»[18].
Прудон хорошо видел классовый и национальный эгоизм польской шляхты, которая верховодила в политике польской эмиграции. «Что касательно шляхты, — читаем у него, — то она осталась такой же: она не изменилась ни в своём самомнении, ни стала бессильной. Её невозможно излечить. Не является ли она естественным врагом всех народов, не только народов латинских и германских, но также, и в особенности, славянских?»[19]
По этому поводу он вспоминает также про исторические грехи польского шляхетского государства, а именно про борьбу Польши против украинских казаков. Как и стоило ожидать, все симпатии французского революционера на стороне Украины. Прудон напоминает полякам про «истребительную войну, которая велась в XVII веке против казаков-запорожцев, то есть крестьян, которые убегали на Днипровские берега, — это непростительная вина Польши»[21].
Также для того, чтобы доказать недемократичность польской эмиграции, он вспоминает из известных событий следующее: он отмечает тот факт, что в 1846 году польские крестьяне в западной Галиции поубивали польскую шляхту во время польских патриотических волнений («Du principe fédératif», ст. 306).
Прудон с особым порывом протестует против авторитета, которым пользовалась польская эмиграция в демократических кругах Франции. «Вещь, которая меня раздражает и заставляет гневаться, заключается в том, что слово аристократической Польши имеет большее влияние, нежели слово какой-либо из наших старых партий; она пользуется большим авторитетом, чем общее голосование»[22].
Прудон отбросил популярный тезис про опасность московского нашествия на Запад. Этим тезисом удобно пользовалась для себя польская эмиграция. Прудон считал, что это была полезная выдумка для интересов польского национализма, для расширения польских границ до Днепра и Двины[23].
Он ясно видел политическую игру польской шляхты и решительно выступал против польской экспансии на Восток, говоря про защиту «неисторических» народов: «Но литвины же — это не поляки, и украинцы — не поляки»[24].
Обращаясь к польским патриотам великой Польши в границах 1772 года, Прудон осуждает их планы как реакционные и враждебные интересам демократического развития самого польского народа и целой Европы[25]. «Поляки, прошлое, современное и будущее, свобода, развитие и право, революция и соглашения — всё вас осуждает!»[26].
В приведённых цитатах из работ Прудона можно увидеть не только общность взглядов Драгоманова с идеями Прудона, не только непосредственные заимствования Драгоманова у Прудона, но и в определённой степени также понять те чувственные моменты, которые привлекали Драгоманова в «прудонизме». Нам не кажется случайным то, что Драгоманов обратился к Прудону в то время, когда прудонизм был не в моде, и когда на умы западноевропейских социалистов всё сильнее влиял марксизм. Драгоманов называл марксизм «немецкой метафизикой», в частности
Драгоманов был борцом за возрождение плебейских «неисторических» народов и решительно выступал против претензий «исторических» наций господствовать над теми народами, которые на протяжении своей истории лишились своих высших слоёв общества.
Его большой заслугой было то, что он первым теоретически обосновал и осуществил практически пропаганду социалистических идей языками плебейских, «неисторических» народов Восточной Европы. Не ассимиляция, а всестороннее культурное, политическое и экономическое возрождение этих народов — такова была главная идея Драгоманова: народы должны идти через национальное к общечеловеческому. Вполне понятно, что Драгоманов нашёл выражение своих собственных мыслей во взглядах Прудона на национальные отношения Восточной Европы, в частности на проблему польско-украинских отношений. И именно в работе Драгоманова «Историческая Польша и великорусская демократия» историческими и современными фактами обосновывается тезис, который Прудон вскользь высказал в приведённых выше цитатах из работы «Du principe fédératif»[27].
Так же, как и Прудон, Драгоманов был последовательным федералистом. Он указывал на связь своего федерализма с всеславянским федеративным идеалом кирилло-мефодиевцев — Костомарова, Шевченко и Кулиша. Но, безусловно, конечную форму федерализма он перенял у Прудона. На Драгоманова, как и на Прудона, сильно повлиял опыт швейцарского кантонального федерализма. В своей книге «Швейцарский союз» Драгоманов приводит федеративный строй Швейцарии в качестве образца для других стран. Как и для Прудона, в центре внимания Драгоманова при оценке политической свободы стоит воля личности. Права человека, как личности и гражданина, и самоуправление — это сама главная часть политической свободы.
«Политическая свобода — это в первую очередь воля личности, её вера, а также и неверие, её национальная жизнь, её слова, её объединения с другими. Самодержавный парламент… может этого всего и не дать. Поэтому для нас… также важно ограничение власти и центрального земского собора с помощью провозглашения неприкосновенности личных прав (сюда входят и национальные) и организация самоуправления…, как и ограничение царского своеволия» (из предисловия к «Письму Белинского к Гоголю», ст. XIX)**.
Прудон тоже считал, что централизм стоит на пути к осуществлению права объединений и сообществ как самого важного выражения политической свободы[28]. Достичь политической свободы, по мнению Драгоманова, невозможно без «поднятия умственного и морального уровня» членов общества (см. «Вільна Спілка — Вольный Союз»). Для Украины этот подъём воплощается только благодаря европеизации политической мысли. В связи с этим, Драгоманов боролся за «политическую свободу, рассматривая её как средство присоединения украинской нации к родине культурных наций», к которым украинцы принадлежали ещё до присоединения к Московщине. Понимание политической свободы у Драгоманова основывается на этике. Следует отметить, что и Прудон со свойственным ему пафосом преподносит борьбу против неправды как конечную цель демократов[29]. Для него справедливость — это сам всевышний Бог («La justice est le Dieu suprême»[30]). «Неправда — не просвещение», «чистое дело требует чистых рук» — это те принципы, которые последовательно провозглашал и отстаивал Драгоманов.
Мы уже упоминали о том, как враждебно Прудон относился к французскому централизму. Драгоманов посвятил едва ли не наибольшую часть своей публицистической деятельности борьбе с российским и
Обеспечение человеческое достоинства — это у Прудона и Драгоманова главный признак политической свободы, поскольку «без самоуправления эта свобода невозможна» (Прудон). Драгоманов видел, что «охрана человеческого достоинства при самой только внешней политической свободе невозможна». Для этого нужно экономическое обеспечение человека, а это обеспечение можно достичь «только благодаря организации коллективного труда и коллективной собственности. Здесь пролегает связь между либерализмом и социализмом, а также переход от одного к другому» (из предисловия к «Письму Белинского к Гоголю», ст. VI).
Интересно отметить то, что у Драгоманова и Прудона социализм возникает как требование обеспечения человеческого достоинства (общественно-этическое основание, как и для демократии). Драгоманов также часто, как и Прудон, обращается к этой центральной в его политическом мировоззрении теме. В цитируемом выше предисловии к письму Белинского Драгоманов писал: «Люди сороковых годов основали в царской России культ человеческого достоинства…».
Несомненно, формула эта принадлежит Прудону, и заслуга Драгоманова заключается в том, что он обосновал идею политической свободы и борьбы за неё для Восточной Европы. Это не был простой и лёгкий путь, поскольку в российском обществе, как в его революционной, так и в консервативной части, политическая борьба была долгое время непопулярна. Российским революционерам казалось, что они предали бы идею социализма тогда, когда начали бы бороться в первую очередь за политическую свободу. «Народники» 60-70-х годов XIX столетия надеялись прийти к социализму без политической борьбы. В российских консервативных славянофильских кругах господствовал взгляд на политическую борьбу как на вещь ненужную и вредную. Так, Хомяков писал Самарину следующее: «Малороссиян по-видимому заразила политическая дурь. Досадно и больно видеть такую нелепость и отсталость. Когда общественный вопрос только поднят и не только не разрешен, но даже и не близок к разрешению, люди, по-видимому умные, хватаются за политику! Не знаю, до какой степени было преступно заблуждение бедных малороссиян; а знаю, что бестолковость их очень ясна. Время политики миновало. Это Киреевский напечатал тому уж два года» («Русский архив», 1879, выпуск XI, ст. 327-28).
Приняв во внимание эти «политические» настроения российских левых и правых, а также либеральных сообществ и «культурничество» тогдашних украинофилов, мы можем независимо оценить всю повесть проповеди политической борьбы, которую Драгоманов упорно и систематически вёл на протяжении двух десятилетий своего пребывании в эмиграции. В этом он пошёл значительно дальше, чем Прудон. Прудон не придавал большого значения политическим проблемам: он считал, что экономическая проблема в его время стояла на пути своего разрешения[31]. Как известно, Прудон даже делал какие-то практические попытки во время революции 1848-го году в Париже, которые, правда, закончились неуспешно. Драгоманов значительно раньше, чем российские марксисты, блестяще проанализировал связь между экономикой и политикой, и фактически своей критикой аполитического утопического «народничества» помог укорениться первым политическим партиям в России. Прудон был утопистом с той точки зрения, которой придерживались уже с XIX столетия, что политическая власть станет лишней, поскольку будет заменена исключительно хозяйственными органами[32]. Желая через дальнейшую федерализацию государства завоевать власть для народа, он отрицал даже потребность народного представительства в парламенте и других законодательных учреждениях: «Если народ станет законодателем, то к чему ему сдались представители (послы)»[33].
Перед политической мыслью Драгоманов лежало невспаханное поле Восточной Европы, где ещё не произошла буржуазная революция. Он должен был выяснить экономические и политические предпосылки социализма: «Прежде всего, действительно, на почве современного социализма не может быть тех общин, в которых ещё не снесено крепостничество и не построено всё хозяйство на свободном наёмнике-рабочем. Если добавить ещё, то на почве современного социализма не может быть [общин] там, где ещё не возведено уставное парламентское государство, в котором только и выходит на чистоту господство богатых» («Громада», IV, ст. 166).
Драгоманов считал крайне необходимым «распространять мысль про удобство политической воли и для чернорабочих классов даже тогда, когда сначала прежние хозяйственные порядки не были заменены, а также доказывать необходимость политической свободы для того, чтобы чернорабочие классы были способны взяться за изменение этих порядков» («Вільна Спілка — Вольный Союз», ст. 22).
Как и Прудон, Драгоманов выступает против диктатуры и тирании, какие бы высокие цели они не ставили. Мы уже упоминали о том, что Прудон отдаёт предпочтение монархии, обеспечивающей свободу личности, перед централистической республикой, в которой господствовала бы олигархическая деспотия. Драгоманов полностью разделял этот взгляд: «Но когда бы пришлось выбирать между двумя половинами целого: с одной стороны, между местным самоуправлением с сохранением личных прав и даже (в силу временных обстоятельств) самодержавно-монархической формы государственного управления, и с другой — между представительным государственным управлением без воли личности и местного самоуправления, то, естественно, выбор необходимо было бы сделать в пользу первого» («Вільна Спілка — Вольный Союз»).
Драгоманов, как и Прудон, не признавал диктатуру вообще. В особенности он был решительным противником теории диктатуры как способа воплощения социализма. Он боролся с мечтами российских «народников», которые желали «прекратить или урегулировать социальное движение “спасительными” диктатурами и разными манипуляциями “сильной власти”, либо же сразу разрешить социальный вопрос революционными взрывами, хитрыми заговорами, столичными восстаниями, диктатурами, временными правительствами рабочего класса хоть со всей страны». Стремление революционных элементов к централистической диктатуре (другой она, как правильно считал Драгоманов, быть и не может) Драгоманов считал якобинством. Известно, что Прудон попросту ненавидел якобинцев, в частности их предводителя Робеспьера, которого считал губителем свободы. Драгоманову пришлось иметь дело с российским якобинством — якобинством, которое ещё только зарождалось и проявлялось в российских революционных кружках 70-80-х годов XIX столетия.
Для политического будущего России Драгоманов предрекал «грустные десятилетия» жизни под централистической диктатурой якобинского типа («Политические сочинения», т. II; статья «Обаятельность энергии»).
«Крайне необходимо, чтобы рабочий класс имел на своей стороне науку, право, справедливость в наиболее узком понимании этого слова», — пишет Прудон, выражая тем самым этические элементы социальной борьбы.
Право, демократический закон — это именно те неотъемлемые от взглядов Прудона на государство компоненты. Государственную власть Прудон ограничивает правом, законами: «Свобода — это анархия, поскольку она не допускает господства воли, а признаёт только авторитет закона». Он исключает из политики «raison d’État»[34] («Ouvres compléts», том I, ст. 220) и ставит превыше всего право[35]. Он отказывает большинству в праве на всемогущество в государстве. Он предсказывает в будущем «Entopolisierung des Staates» (с нем. «Детополизация государств»), как если бы мы сказали за Марксом: «В тот день, когда большинство и меньшинство больше не будут существовать, в тот день, когда уже не будет партий, в тот день, когда будет единство воль, единомыслие граждан — в этот день можно будет заявить: конституция не нужна, она брошена в огонь»[36].
В соответствии со своим взглядом на задачу государства «исчезнуть в экономическом организме», Прудон выступает защитником корпоративных выборов: «Чтобы обеспечить общее голосование важным моральным и демократическим характером, нужно после того, как равновесие общественного труда было сорганизовано, позвать граждан голосовать за категориями согласно тем функциям, которые они выполняют» («Ouvres compléts», т. XXII, ст. 121).
Мастерская должна быть, считает Прудон, элементом общественно-политического строя. Город должен вступить в союз с деревней. «Все мои экономические идеи, — пишет Прудон, — придуманные за последние 25 лет, могут быть сведены к трём словам: “хлеборобская и индустриальная федерация”» («Du principe fédératif», ст. 116). Самовластному абсолютизму собственников в промышленности Прудон противопоставляет индустриальную демократию, которая должна быть «наследницей индустриального федерализма» («Ouvres compléts», т. XI, ст. 408).
Точки пересечения с этими мыслями Прудона можно найти в трудах Драгоманова. Как и Прудон, Драгоманов признавал распространение социалистических идей среди крестьянства очень важным политическим делом. Будучи далёким от намерения российских «народников» переодевать европейский социализм, продукт городской культуры, в «крестьянскую рубашку», Драгоманов прекрасно понимал определённые антикапиталистические элементы в крестьянском быту и настроениях. Про крестьянство Драгоманов писал следующее: «Оно глухо к проповедям коммунизма, хотя не может относится безразлично к нашему социальному движению» («Вільна Спілка — Вольный Союз», ст. 81).
Никто больше, чем Драгоманов, не сделал для разъяснений выросшему в режиме самодержавия и своеволия восточноевропейскому обществу значения конституциональных форм и правовых гарантий. Именно поэтому он писал про «хартии вольностей» в Западной Европе — чтобы показать, что свобода тут не свалилась с неба, а что за неё пришлось долго бороться. Так же, как и Прудон, Драгоманов не хочет склоняться перед абсолютной волей большинства. Он отмечает, что в таком случае в России, даже в республиканском парламенте, российское большинство могло бы диктовать свою волю украинскому меньшинству. И
Во взгляде на государства Драгоманов очень близок к Прудону: «Социалист же в основном (а
Своё политическое мировоззрение Драгоманов укрепил знаниями истории. Какое значение он придавал истории, видно из его высказывания о том, что в политике знание истории необходимо так же, как в медицине знание физиологии. Хотя эта мысль не нова, но и в том, как она сформулирована, можно увидеть влияние Прудона на Драгоманова: «Политические деятели формируются на основании изучения истории: опыт прошлого есть знание будущего»[37].
Определённый интерес имеет сравнение того, как относились Прудон и Драгоманов к религии. Прудон следует традициям рационалистов XVIII столетия: «Человеку предназначено жить без религии», — пишет он[38].
«Мы просто безбожники, то есть, мы выгоняем из нашей морали религиозную мысль про абсолютное и отбрасываем от человеческого управления какое-либо вмешательство божества»[39].
Взгляды Драгоманова оказались под влиянием его учителя О. Стронина, известного как убеждённого атеиста. Но основная разница заключается в тактическом отношение Драгоманова относительно конкретных религий. Будучи безразличным к религиозным метафизическим проблемам, Драгоманов, как историк, знал, какую большую роль в обществе отыгрывает религия.
Он относился к религии как к фактору, который играет определённую политическую роль, либо как средству, который используется государственной властью для определённых политических целей. В связи с этим, Драгоманов враждебно относился к православию и католичеству
Прудон был настроен против религии значительно радикальнее. Религия для него равнозначна контрреволюции: «Хотите, чтобы контрреволюция была осуществлена, закончена, удовлетворена? Тогда сделайте так, как Робеспьер: спросите у народа про Наивысшего бога и бессмертие души»[40].
Драгоманов рассматривает религию как исторический процесс и оценивает значение веры в Бога для XVIII и XIX столетий. «Между Великим английским восстанием (“The great rebellion”) и Великой французской революцией (“La grande révolution”) в ведущих кругах Европы оборвалась наконец-то христианская вера и сформировалось воззрение про естественное непрерывное развитие в истории» («Громада», IV, ст. 167).
***
Из приведённых фрагментов из сочинений Прудона и Драгоманова можно легко увидеть, что украинский политический деятель позаимствовал из системы Прудона и развил в соответствии со своими взглядами и нуждами более позднего времени и местных обстоятельств.
Из сравнения несомненно вытекает то, что формирование основных взглядов Драгоманова на содержание политической свободы, федерализм и централизм подверглось непосредственному влиянию Прудона. Что касается других точек пересечения у обоих деятелей, то такие взгляды были довольно распространены среди образованной общественности XIX столетия. Хотя мы приблизимся к правде больше в том случае, если будем считать эти точки пересечения и подобия также следствием внимательного чтения Драгомановым произведений Прудона. Это видно, например, из цитат Прудона, которые приводит Драгоманов[41].
* Тут Панас Феденко путает дату рождения Прудона. На самом деле года его жизни такие: 1809-1865.
** В предисловии к известному «Письму Белинского к Гоголю» Драгоманов вскользь даёт обоснование политической свободы, и, отметив, что это в первую очередь свобода личности, утверждает, что «самодержавный парламент может всего этого и не дать». «А поэтому для нас (украинцев; прим. П.Ф.) одинаково важно ограничение власти и центрального земского собора» (прим. автора на полях страницы).
Источник: Феденко П. Михайло Драгоманов i П’ер Жозеф Прудон // Драгоманiвський збiрник, Т.I. Прага, 1930.
Примечания
1. «Je commence donc par poser ce principe, que je nomme principe de la dignité personnelle, comme fondement de la science des mœurs: respecte-toi. Ce principe établi, je dis qu’il a pour conséquence de nous faire respecter la dignité des autres autant que la notre propre» («De la justice», ст. 154).
2. «Qui dit liberté, dans la langue du droit public, dit garantie: garantie d’inviolabilité de la personne et du domicile ; garantie des libertés municipales, corporatives, industrielles» («Du Principe fédératif», Bruxelles, 1868, ст. 99).
3. «La justice est le produit de cette faculté: c’est le respect, spontanément éprouvé et réciproquement garanti, de la dignité humaine, en quelque personne et dans quelque circonstance qu’elle se trouve compromise, et à quelque risque que nous expose sa défense» («De la justice», т. 1, ст. 225).
4. «Du Principe fédératif», ст. 100.
5. Le vingtième siècle ouvrira l’ère des fédérations, ou l’humanité recommencera un purgatoire de mille ans» («Du Principe fédératif», ст. 78).
6. «Comme variété du régime libéral, j’ai signalé l’anarchie ou gouvernement de chacun par soi-même, en anglais, self-government» («Du Principe fédératif», ст. 16).
7. «Les fondateurs de la démocratie, en 93, crurent avoir fait merveille de couper la tête au roi, pendant qu’ils décrétaient la centralisation. Mais c’est une erreur qui ne doit plus tromper personne. Le conseil des dix, à Venise, était un vrai tyran, et la république un despotisme atroce. Au contraire, donnez un prince, avec titre de roi, à une république comme la Suisse: si la constitution ne change pas, ce sera comme si vous aviez mis un chapeau de feutre sur la statue de Henri IV» (Ibidem, ст. 23).
8. «À leur république unitaire, j’eusse préféré cent fois une fédération de monarchies» (Ibidem, ст. 207).
9. «C’est un groupe d’États souverains et indépendants, ligués par un pacte de garantie mutuelle» (Ibidem, ст. 78).
10. «Paris et son gouvernement, ses administrations, ses companies, ses monopoles, ses plaisirs, son patriotisme, Paris devenu l’auberge de l’Europe, absorbe et dévore la France: voilà la centralisation!» (Ibidem, ст. 78).
11. «il n“a pas cependant de plus grande affaire que de veiller à ce que chacun respecte la personne, la propriété et les intérêts de chacun, en un mot que tous soient fidèles au pacte social. En cela consiste la prérogative essentielle de l”Etat ; toutes ses attributions en découlent: ce qui signifie que, loin de commander les intérêts, il n’existe que pour les servir» (Ibidem, ст. 125).
12. «Et moi aussi, malgré mon dédain des urnes populaires, j’appartiens à la démocratie» (Ibidem, ст. 75).
13. «Dissolution du gouvernement dans l’organisme économique» («Idée générale de la révolution au XIX siécle. Ouvres complétes», т. X, ст. 253).
14. «Cette forme… consiste en ce que, les fonctions politiques étant ramenées aux fonctions industrielles, l’ordre social résulterait du seul fait des transactions et des échanges» («Du principe fédératif», ст. 16).
15. «L’essence de la démocratie… est dans la séparation des pouvoirs, dans la distribution des emplois, le contrôle et la responsabilité» (Ibidem, ст. 23).
16. «Ce qui constitue la nationalité suisse… ce n’est pas la race, puisqu’il y a autant de races que de langues: c’est l’indépendance cantonale» (Ibidem).
17. «Ich vindiziere das Becht der Nationalität nur den groszen Kulturnationen, nicht den Rassen, deren Recht vielmehr nur darin besteht, von jenen assimiliert und entwickelt zu werden» («Briefe von Ferdinand Lassalle an Carl Rodbertus-Jagetzow», ст. 56-57).
18. «Pour les Polonais, à qui l’on eût tout d’abord restitué leurs limites de 1772, une superficie de 38,000 lieues carrées comprenant une foule de populations qui n’eurent jamais de polonais que l’estampille, la nationalité devait aboutir à la formation d’un empire slave, qui eût englobé jusqu’à Moscou et Pétersbourg. C’est en vertu du principe de nationalité enfin, que certain parti allemand, plus soigneux à ce qu’il paraît de la pureté de la race qu’avide d’annexion, proposait naguère de former, avec le concours de l’Empereur des Français, un empire unitaire, fallût-il pour cela sacrifier à cet allié la rive gauche du Rhin» («Du Principe fédératif», ст. 139).
19. «Quant à la noblesse, elle est resteé la même, elle n’a rien rabattu de sa présomption, rien perdu de son impuissance… elle est incurable… N’est elle pas l’ennemie naturelle de tons les peuples, non seulement des peuples latins et germaniques, mais aussi, surtout des peuples slaves?» (Ibidem, ст. 293).
20. «La nationalité polonaise consiste exclusivement dans la noblesse: sur quoi je demande ce qu’a de commun cette caster nobiliaire avec l’Europe démocratique, égalitaire et constitutionelle» (Ibidem, ст. 293).
21. «La guerre d’extermination faite au dix — septiéme siécle aux Kozaks-Zaporogues, c’est à dire aux paysans réfugiés sur les cataractes du Dnieper, le crime irrémissible de la Pologne!» (Ibidem, ст. 308).
22. «Chose intolerable qui me fait monter le sang au visage la Pologne aristocratique le verbe plus haut à Paris qu’aucun de nos vieux partis; elle jouit plus autorité que le suffrage universel lui-même» (Ibidem, ст. 308).
23. «A propos de cette future invasion muscovite… on a inventé récemment, au profit des Polonais, une théorie empruntée aux sciences géologiques et ethnographiques, tendent à établir, que les limites naturelles de la Pologne, et comme race ou nationalité et comme territoire, sont du côté de la Russie, à la Dwina et au Dniéper» (Ibidem, ст. 309).
24. «Mais les Lithuaniens ne sont pas des Polonais; les Ruthénes ne sont pas des Polonais» (Ibidem, ст. 310).
25. «Le rétablissement de votre nationalité aurait ainsi pour conséquence… en Pologne, de produire une réaction et une recrudescence nobiliaire, qui, donnant une autre forme à l’exploitation du paysan, ajournerait à des siécles la création du peuple polonais; — en Russie, d’étouffer dés leur naissance le développement des libertés publiques, de relever le privilége seigneurial et de rejecter le pouvoir dans l’absolutisme; — en Hongrie, de rendre l’essor au parti magyar, ennemi, comme vous, de la plébe et des nationalités… en France, en Belgique et partout, d’assurer le triomphe de la féodalité industrielle, le régne des Juifs, cause premiére et fondement du paupérisme moderne» (Ibidem, ст. 313).
26. «Polonais, le passé, le présent, l’avenir; la liberté, le progrés, le droit; la Révolution et les traités, tout vous condamne» (Ibidem, ст. 314).
27. Не лишним будет здесь отметить, как ко взглядам Драгоманова относился российский якобинец Ленин. В своих статьях о национальном вопросе он коснулся взглядов Драгоманова наряду со взглядами польских и российских централистов. Симпатии Ленина не на стороне Драгоманова, а на стороне польской шляхты, которая боролась за «историческую Польшу»: «Было бы весьма интересной исторической работой сопоставить позицию польского шляхтича-повстанца 1863 года — позицию всероссийского демократа-революционера Чернышевского, который тоже (подобно Марксу) умел оценить значение польского движения, и позицию выступавшего гораздо позже украинского мещанина (sic) Драгоманова, который выражал точку зрения крестьянина, настолько ещё дикого, сонного, приросшего и своей куче навоза, что
Ни исторически, ни политически, Ленин не был прав. Именно польская, раннее революционная, шляхта вскоре после 1868-го года стала в России (а ещё раньше в Австрии) умеренной, особенно тогда, когда на политическую арену вступил польский социализм. Заслуга Драгоманова была в том, что он не хотел ждать «панского кожуха» из милости российских и польских централистов, а провозгласил постулат самостоятельного политического движения в Украине. Претензии польских шляхетских революционеров к Украине привели фактически к укреплению москвофильских и даже цареугодных настроений в Украине. На это не обратил внимания Ленин, хотя на это в своё время указывал Герцен и даже Бакунин.
28. «Droit de réunion et d’association: leur incompatibilité avec le système unitaire» («De la capacité politique des classes ouvrières», Paris 1868, ст. 261).
29. «Point de pacte avec l’iniquité, ô démocrates: que ce soit votre devise de paix et votre cri de guerre» («De la justice», I, ст. 43).
30. Ibidem.
31. «Le vrai problème à résoudre n’est pas en réalité le problème politique, c’est le problème économique» («Du Principe fédératif», ст. 79).
32. L’idée générale de la Révolution au 19-me siècle. Ouvres complétes de P.J. Proudhon, т. X, ст. 253).
33. «Si le peuple dévient législateur, à quoi bon des représentants?» (Ibidem, ст. 150).
34. «Exclure de la politique toute espèce de raison d’État, en effet, et donner le règne au Droit seul» («Du Principe fédératif»).
35. «raison d’État» переводится как «национальные интересы». Это система целей и задач внешней политики государства (прим. переводчика).
36. «Le jour où majorité et la minorité n’existeront plus le jeour où il n’y aura plus de partis le jour où il y aura unité de volontés, unamité des citoyens; ce jour-là on pourra décréter: La constitution était inutile, la constitution est jetés au feu» («Mélanges. Ouvres complétes», т. XVIII, ст. 70).
37. «C’est à l’étude de l’histoire que se forment les hommes politiques: l’expérience du passé est la science de l’avenir» («De la création de l’ordre dans l’humanité. Ouvres complétes», т. III, ст. 295).
38. «L’homme est destiné à vivre sans réligion» («L’ordre dans l’humanité», Bruxelles 1868, ст. 26).
39. «Nous sommes purement et simplement anti-théistes, c’est à dire que nous banissons de notre morale la considération réligieuse de l’absolut, et que nous rejections du gouvernement human toute intervention de la Divinité» («de la Divinité. De la justice», т. V, ст. 341).
40. «Voulez-vous, en quatre jours, que la contre-révolution soit faite, parfaite, satisfaite? Faites comme Robespierre: interrogez le Peuple sur l’Être-Suprême et l’Immortalité de l’âme» («L’idée générale de la Révolution au 19-me siècle», ст. 269).
41. «La forme change, la tyrannie est immutable». Цитируется из «Историческая Польша и великорусская демократия. Политические сочинения», т. I, ст. 222, Париж 1905.
