Мы предлагаем вашему вниманию перевод с немецкого статьи Кейтлин Хёлль – австрийской исследовательницы и междисциплинарной специалистки по гештальт-терапии и политической мысли.

Статья представляет собой синтетический обзор творчества одного из самых ярких анархистских мыслителей и практиков XX в., до сих пор незаслуженно слабо представленного в русскоязычной традиции – Пола Гудмана. Хёлль создаёт приблизительную, но крайне впечатляющую карту некоторых его идейных ландшафтов и значимых для них питательных сред. Особое внимание она уделяет местам их стыковки с традициями психиатрического/психологического знания, а также с областями антропологии и философии. И хотя это – лишь малая часть широкой панорамы тем, задающей грандиозный диапазон творчества Гудмана, ценность её репрезентации не вызывает сомнений: и по причине впечатляющей оригинальности его мысли, и в связи с обновляющейся актуальностью рассматриваемых им проблем.

Навигация Хёлль предельно лаконична и чрезвычайно удобна для общей ориентации как в теоретических разработках самого Гудмана, так и в истории анархистской философии, и – шире – в динамичных процессах магистрального научного знания и социального праксиса.

Автор: Кейтлин Хёлль
Перевод: Александра Лоскот (часть I), Мария Рахманинова (часть II)

Предисловие к первой публикации:

20 мая 2011 года специалистка по гештальт-терапии и политологии Кейтлин Хёлль выступила в качестве приглашённого спикера на венской конференции Австрийского общества по гештальт-теоретической психотерапии (ÖAGP) с докладом о социальной теории и психологии в философском анархизме Пола Гудмана. Эту статью мы публикуем по материалам её доклада.

После краткого освещения жизненного пути Пола Гудмана Кейтлин Хёлль переходит к рассмотрению его анархистского наследия из перспективы краткого исторического обзора анархистской мысли и анархистского движения: она проливает свет на важнейшие социально-политические идеи Гудмана и намечает линии их взаимосвязи с основополагающими принципами и ключевыми идеями гештальт-терапии.

Часть I

О жизни и творчестве Пола Гудмана

Пол Гудман родился 9 января 1911 года в Нью-Йорке и умер там же 2 августа 1972. В студенческие годы он изучал литературу и философию в Чикаго и публиковал свои первые значимые литературные произведения в авангардных журналах. Позднее он получил степень доктора философии, посвятив свою диссертацию теории познания и эстетике Канта. Однако из-за открытой гомосексуальности Гудман не смог продолжить свой академический путь.

Несмотря на то, что литературное творчество Пола Гудмана было по-настоящему новаторским, его книги издавались маленькими тиражами, а пьесы оставались непопулярными, и писатель был вынужден постоянно искать случайные заработки. Его творчество формировалось на стыке литературы, академического письма и опыта деклассированного человека. Постоянным объектом критики его критики была система школьного образования. В 1944 году Гудман чуть не попал в тюрьму из-за уклонения от воинской повинности. Компромиссы же с культурной индустрией он неизменно и радикально отвергал.

В 1947 году он познакомился с Лаурой и Фрицем Перлз, которые пригласили его присоединиться к работе над основополагающим для нового направления в психологии трудом по гештальт-терапии. В главах «Природа человека и антропология невроза», и «Антисоциальность и агрессия» Пол Гудман объединил свой социально-психологический подход и анархистские взгляды с теорией ассимиляции Перлзов (Srekkovic, 1999, 130). В 1951-м году была издана «Теория гештальт-терапии. Возбуждение и рост человеческой личности» (Прим. пер.: на русском она вышла в 2015-м^[1]). Тогда же Гудман стал соучредителем Нью-Йоркского Института Гештальт-терапии, а с 1955 по 1960 он и сам работал гештальт-терапевтом. 

Его бестселлер «Growing Up Absurd: The Problems of Youth in the Organized Society» и вызванные этой работой доклады и дискуссии в узких кругах сыграли значительную роль в подготовке гражданских протестов 1960-х. Переизданный сборник эссе «May Pamphlet» под названием «Drawing the Line» стал манифестом протестной молодёжи, которая увидела в нём призыв к отказу от социальной интеграции. За этим последовали многочисленные доклады, публикации, лекции, выступления на теле- и радиоэфирах. Особенно важной для Пола Гудмана была идея создания независимых от государства альтернативных школ. Его последняя работа «Speaking and Language: Defense of Poetry» была издана в 1971 году.

Особенное значение для Гудмана имело политическое измерение гештальт-терапии. Его образ мысли всегда отличался диалектичностью и балансом теоретичности и практичности. В психических состояниях он различал обусловленность факторами социальной среды и исследовал их взаимосвязь с личными паттернами отношений, которые поддерживают эти внешние структуры и содействуют их сохранению. Также первостепенное значение имеет его идея всеобщей взаимной ответственности людей за степень их личной и политической свободы. По мнению Гудмана, небольшие самоуправляющиеся общества предоставляют человеку больше свободы и ответственности, чем централизованные государства. Он отчаянно мечтал о новой школе, которая позволила бы детям проявлять своё любопытство и находить свои собственные способы учиться.

Политическое влияние Пола Гудмана вышло далеко за пределы гештальт-терапии (и психотерапии в целом), когда «Анархистский Манифест» (Blankertz, S., Goodman P. 1980) стал манифестом студенческого движения США. Иван Иллич называл его своим учителем(H. v. Hentig, Vorwort zu Goodman 1970).

Понимание анархизма

Если всерьёз обратить внимание на то, как часто в политических дискуссиях понятие «анархизм» употребляют в качестве синонима к слову «хаос», либо используют с явной целью стигматизации, можно предположить, что наша политическая ситуация очень нестабильна. Чем ещё объяснить такую пренебрежительную репрезентацию критических рефлексий происходящего?

Всё это обращает на себя внимание в реакции судов и СМИ всякий раз, когда затрагиваются ключевые области социально-экономического баланса власти и констелляции ценностей. По меткому выражению Гудмана, в такие моменты (ср. Blankertz, Goodman. 1980), можно заметить, что «дело доходит до самой сути». 

На сегодняшний день главная преграда, которую встречают попытки продолжить с того места, где остановился Гудман, находится в области социальной теории, где на кон поставлены реальные экономические и политические интересы. В этом вопросе человек определяет свою позицию в политическом поле и сталкивается с противоречием между принятыми в обществе ценностями и его собственной жизненной реальностью, прикасаясь к самым глубоким запретам.

Краткий очерк основных идей анархизма

В общем смысле под анархизмом принято понимать политическое учение и движения, которые радикально выступают против власти человека над человеком (я здесь использую определение из «Lexikon der Gestalttherapie», Blankertz, Doubrawa, 14f). Своим ключевым антагонистом анархизм видит государство – как главного представителя системы господства, а своими основными ценностями провозглашает автономию, свободу и взаимоуважение.

Прудон (1809-1865) использует понятие «анархизм», противопоставляя его идеологии монархизма, диктатуры и другим политическим проектам, которые находят в централизованном управлении решение социальных проблем. 

Бакунин (1814-1876) – самый известный анархист, способствовавший становлению анархизма как политического движения на юге Европы и в России. Это ему принадлежит знаменитое изречение о том, что каждый человек становится тираном, как только получает власть (по поводу определения понятия «власть» см. H. Arendt 1970). Напротив, свободные личности склонны восставать против устоявшихся институтов, ограничивающих возможности их самореализации. Лишь «acte gratuit», спонтанное действие, направляемое глубинным негодованием, пробуждает в индивиде спящего гражданина и заставляет его задуматься о событиях своей эпохи. Кому в этот момент не приходит на ум отчаянный поступок молодого тунисца, предвещавший начало арабской весны в 2011? После такого события остаётся лишь два пути: либо притязания на власть отстаиваются неприкрытым насилием, либо авторитарные фигуры сами эмансипируются в рамках собственной системы власти – и отказываются от господства. Подобные процессы наблюдались в Тунисе и Египте (хотя здесь стоит сделать оговорку: правящие кланы наверняка попытаются снова занять ключевые посты). Такие революции не нуждаются ни в какой определённой идеологии, несмотря на то, что ни западные СМИ, ни западные политики не в силах поверить в это, и продолжают её постоянно искать, но революционерам не нужен новый «политический миф», поскольку они не хотят оказаться по ту сторону баррикад. В целом тихая революция, требующая освобождения индивида во всех сферах жизни, уже давно началась. 

Самые сильные политические движения в истории были организованы, как правило, ремесленниками, крестьянами, рабочими, и происходили в России, Юре (Швейцария), Италии и Испании. Длились они недолго, и их довольно быстро подавляли силой. В США анархистское движение считает себя хранителем наследия отцов-основателей. Как ни парадоксально, но можно обнаружить, что их следы ведут к радикально правому крылу республиканской партии, кандидаткой от которой стала Сара Пэйлин. Также анархизм оказал большое влияние на еврейское (сионистское) поселенческое движение в Израиле. Наиболее значимыми мыслителями этого направления считаются Мартин Бубер и Густав Ландауэр. 

Философский анархизм

Основу философского анархизма, в отличие от политического, который противопоставляет себя определённой системе политического господства, лежит анализ фундаментальных принципов власти, сохраняющий свою актуальность по сей день (ср. Heintz 1951). Согласно этому анализу, любая, не только политическая форма господства легитимируется властническими идеями. Они служат оправданию дискриминации, устанавливая принципы различия между людьми, которые имеют права, и теми, кто их лишён. Таким образом возникает иерархия, разделяющая людей на высших и низших. Как показывает опыт, люди, находящиеся на низших ступенях этой иерархии, имеют статус товара. Для нашего общества это звучит пугающе и отсылает к строгим табу. Во времена рабства и крепостного права подобное было закономерно, но и сейчас этот принцип продолжает работать: как в некоторых регионах Африки, где всё ещё сохраняется работорговля, так и на Западе, где существует торговля женщинами из беднейших стран Восточной Европы. Хорошей иллюстрацией здесь может послужить также отношение к беженцам и иностранным рабочим, интуитивно понятное широким слоям населения – особенно тем из них, кто поднялся по служебной лестнице лишь немного выше. Они больше всех рискуют разделить эту участь. Поэтому повлиять на эту ситуацию с помощью морали не получится, ведь она является лишь выражением неуловимого, но всеохватывающего принципа организации общества (ср. Douglas 1991).

Каждое государство выстраивает свой суверенитет на мистификации, принципиальном неравенстве возможностей, неотвратимости конфликта или войны и т.д. Однако и этого недостаточно: существование государства требует дисциплины и подчинения, согласованных с экзистенциальной логикой государственности. Это требует либо прямого принуждения, либо в той или иной степени завуалированной угрозы насилия. Поддержание необходимой функциональной способности индивида в рамках государства всё ещё означает фундаментальное ограничение свободы. То, что насилие может легко перерасти в террор, известно по многочисленным примерам. Опыт тоталитарных режимов предоставил их нам в самых невообразимых формах. 

Анархизм и экзистенциальная философия в творчестве Гудмана

Гудман соглашается с идеями Бакунина и Кропоткина, полагая анархизм естественным состоянием общества, аналогом его “дикой природы”, а принцип взаимопомощи считая как биологическим, так и социальным законом эволюции (ср. Blankertz 1983, 36). 

Эту мысль Кропоткин противопоставлял дарвиновскому взгляду. С ней связаны все социально-философские идеи Гудмана (к такому выводу приходит Бланкетс), включая его программный манифест, который указывает на необходимость создавать группы взаимопомощи и обозначать реалистичные перспективы на будущее. Этим императивам Гудман следовал и сам, выступая против самоизоляции людей, недовольных обществом. Он не только читал «Гражданское неповиновение» Торо, но и жил в соответствии с этой книгой. Ему казалось очевидным право человека отказаться от верности правительству. «Если не протестами и бунтами, то как ещё мы можем контролировать правительство?» (Goodman 1992, 129).

Принципы анархизма становятся тем нужнее и ближе, чем больше общество утрачивает мораль, свободу и товарищество. Когда США вступили во II мировую войну, Гудман поддерживал молодых людей, которые проявляли последовательный пацифизм и уклонялись от воинской повинности. Он остался непонятым и рисковал попасть в тюрьму. Лишь небольшая группа анархистов была с ним солидарна. В европейской философии Гудман усматривал, прежде всего, устойчивый мотив индивидуальной свободы. И судя по всему, независимая мысль сама по себе отвергает насилие со стороны властных институтов. 

Заметное влияние на Гудмана оказали американские экзистенциалисты. Ральф Эмерсон считал освобождение от жёстких социальных норм и ограничений неотъемлемой частью пути поиска истины. Как и он, Гудман твёрдо верил в неотъемлемую свободу и бесконечный творческий потенциал людей, и придавал большое значение (казавшейся незначительной) идее «деятельной повседневности», провозглашая идеалом интеллектуала не «книжного червя», но мыслящего и действующего человека. Эмерсон рассматривал пуританское общество как самое большое препятствие к свободной жизни: «Оно подобно открытому акционерному обществу, в котором все участники договорились пожертвовать своей свободой ради безопасности» (1980, 27). 

Уильям Джеймс однозначно предпочитал «вечный хаос» «иллюзорному рациональному порядку». Также на Гудмана оказали влияние прагматизм Дж. Дьюи, его принцип обучения посредством действия и идея о том, что социальный мир можно изменить с помощью образования. Так, теоретическая часть «Теории гештальт-терапии» написана именно в духе Дьюи, Джеймса и Эмерсона: «Решение этой проблемы, как и любой другой, состоит в созидании нового через активное действие» (PHG, 15).

Часть II

Значимость даосcкой теории для анархистского праксиса

Наряду с многими другими близкими ему авторами Гудман занимался и Лао Цзы: исследуя дух и букву даосизма, он встраивал их в собственный горизонт мысли. 

В большинстве его работ рецепция даосизма весьма ощутима (Sreckovic 1999, 60). Так, в «Гештальт-терапии» (1951) он следует основополагающему принципу, не позволяющему схватывать вновь возникающие перспективы в устойчивых категориях и понятиях. Что же касается самого понятия «гештальт» (сложно переводимого на американский английский), то в нём он усматривает эквивалент категории «Дао»: «Если наша теория порой оказывается запутанной и многозначной, вероятно, это происходит потому, что и сама природа такова» (PHG, 101). Особое значение для Гудмана имеет концепт «пути вещей», тесно связанный с принципом недеяния (У-вэй). «Чрезвычайно важно создать в нашем выученном безумии подобие ваккума – таким образом, чтобы наши первоначальные силы могли быть задействованы нам на пользу. Так, в плодоносном вакууме Дао все тяжёлые субстанции разрушаются под собственным весом, уступая место становлению невидимых ростков» (Goodman 1980, 114). Так наступает освобождение от идеи о том, как всё «должно было быть».

Теория общества

«Природа» как основополагающий концепт

Важным ориентиром для Гудмана служит сформулированное Руссо понимание «природы». Прежде всего, он опирается на него в контексте так называемых «естественных» структур общества (их он противопоставлял «государственным»). Однако в не меньшей степени он относит его и к людям. «Основания для такого подхода он находит и у Аристотеля, и у Руссо, и у Канта, и у Кропоткина, и у Фрейда, и у Райха, и даже у Маркса и Энгельса – словом, повсеместно в магистральной интеллектуальной традиции» (Blankertz 1983, 92). Человека он трактует как природное существо, часть природного мира: по мысли Гудмана, человек формируется и трансформируется обществом, которое, в свою очередь, и само есть часть природы. В этом смысле, трансформирующие силы также являются природными и могут быть употреблены наилучшим образом. Поэтому, в понимании Гудмана, отнюдь не прогресс служит определяющей величиной человеческого праксиса. Гораздо более релевантным глобальности истории он считает экспериментирование с нашей природой. При этом, между ней и историей нет никакого противоречия, поскольку история – это лишь траектория выражения человеческой природы, направляемой страстью к приключениям, открытиям и социальной кооперации. 

Возвращение к природе служит, по мысли Гудмана, условием наиболее осмысленной социальной критики. Вслед за Марксом, он полагает, что изолированный индивид – фигура конца истории, но не её начала. Солидарность в этом смысле – отнюдь не пройденный этап, некогда послуживший исходной формой общественно-исторического пути: напротив, она остаётся актуальной основой всех общественных формаций.

Критика западных демократий

Психотерапевтическая теория, принимающая во внимание социальный бэкграунд индивидуального опыта страдания, и тем самым создающая основания для развития теории социальной патологии, нуждается в своего рода «диагнозе» из перспективы политической современности. Пол Гудман ставит такой диагноз: он обрушивает свою критику на всеобщее представление о западных демократиях как о якобы наилучшем общественном устройстве для всеобщего благосостояния.

Политические структуры Нового времени Гудман определяет как плод утопий, которые –ради всеобщего блага – считалось необходимым воплотить путём насилия. Однако в итоге они лишь ещё больше укрепили существующие «топии^[2]» – уже сформированные институции и отношения. Таким образом, основу демократических систем на практике составили насилие и принуждение. Однако теперь к ним обращались не персонально, но от лица автономных организованных структур. 

Отныне каждая государственная организация с необходимостью стала связывать свою область компетенции с разметкой допустимых степеней насилия. Разумеется, так не может возникнуть никакая действительная автономия: хотя эта опора на насилие и утратила свою непосредственную зримость для граждан_ок, на уровне безотчётного фонового знания она продолжала парализовывать их волю и инициативу. Своего рода «тайну демократического насилия» составили монополизация и централизация: полномочия по принятию решений оказались присвоенными меньшинствами, захватившими все системно привилегированные позиции. В результате своим декларативным отказом от насилия «современные демократии», конечно, изменили общую модальность принятия решений, однако масштаб насилия фактически остался прежним.

Интересно, что эти размышления Гудмана предвосхищают тезис Иоганна Гальтунгза (1971) о том, что в западных обществах «системное насилие» в полной мере заменило собой физическое: теперь его можно различить, лишь вглядываясь в такие вытесненные в «слепое пятно» проблемы, как положение бедных, отношение к меньшинствам или эпизоды полицейского насилия, выдаваемые за «несчастные случаи» (вспомним кейс Маркуса Омофума^[3]).

Пути решения

Вместо того, чтобы противопоставлять этим утопиям другую, общество должно обрести способность к принятию творческих решений самими людьми. Известно, что Гудману нравилось такое высказывание Джефферсона: любое здоровое общество нуждается в революции каждые 20 лет. Анархистская революция могла бы выглядеть так: децентрализованная, организованная согласно не полицейской, партийной и бюрократической логике, но на основании добровольного и совместного принятия решений. Другую часть решения составляет так называемый консервативный элемент: всё, что в данном обществе хорошо функционирует, должно быть защищено от слишком простых и быстрых изменений. Для этого необходимо отказаться от централизованного социального планирования.

Главный принцип анархизма для Гудмана составляет не свобода, но автономия. Под ней подразумевается способность привнести нечто в ход вещей и осуществить это собственным образом – без указаний со стороны тех, кто вообще не знаком с темой и потому даже не в состоянии оценить имеющиеся в распоряжении средства для работы с ней. Необходимость категории автономии Гудман усматривает в том, что жаждущие свободы часто не знают, как к ней подступиться: «Угнетённые слишком полагаются на новое общество вместо того чтобы непоколебимо действовать сообразно тому, что они считают правильным» (Goodman 1980, 20).

Гештальт-анархистская социал-патология: новые стыковки

Демократическое индустриальное общество Гудман критикует за его скрытые формы принуждения, основанные на внутренних механизмах угнетения. Распознавать их возможно лишь со всей внимательностью прислушиваясь к их сигналам: в те знакомые каждому мгновения, когда под давлением общества действуешь вопреки собственной природе, подавляя её импульсы и заглушая голос собственного сердца. Алгоритмы, формирующие в нас эту привычку и стоящую за ней неосознанность – это преступления, [заложенные в текущей механике общественного устройства] и служащие основанием для всего последующего зла, порабощения и массовых убийств» (Goodman 1980, 86). Этот образ мысли с некоторых пор подтверждается и социально-психологическими исследованиями – например, проливающими свет на то, как с помощью специальных тренировок вырабатывать нечувствительность к военным действиям (ср. Mentzos 1993, ср. auch die neueren Studien zur Gewalt und Gehorsam: Milgram 1993, Zimbardo 2008).

Но как возможна именно физическая эмансипация? Для ответа на этот вопрос Гудман обращается к гештальт-терапии как к познавательному инструментарию социальной психологии – нуждающемуся, однако, в анализе общественно-политических отношений.  Здесь он, среди прочих, опирается на Дж. Г. Мида, развивая его концепцию в направлении комплексной социальной психологии (Sreckovic 1999, 66). Согласно Миду, человеческие действия следует понимать только как результат взаимосвязи организма и среды: «В известном смысле среда определяет самую суть поступков» (Mead 1973, 292).

Гудман дополняет этот тезис: для начала гештальт-терапия должна помочь прояснить вопрос о том, как именно социальная технология применяется для формирования у граждан_ок диагностированной им толерантности к принуждению. В частности, так он пытается исследовать поведение людей в социотехнически управляемом централизованном государстве США.

Ещё до знакомства с гештальт-терапией Гудман возражает Фрейду, постулируя творческое «Я», способное к социальным переменам, направленным на освобождение от социальных репрессий. Он дистанцируется от американского мифа о «чистом», рационально управляемом обществе. Ему он противопоставляет осмысленное противостояние антагонистичных социальных сил. В свете его социально-психологического диагноза, согласно которому члены американского общества постоянно пребывают в атмосфере хронического страха и патернализма, приоритетным для него становится вопрос агрессии.

При этом, он проводит отчётливое различие между агрессией и деструктивностью (прежде неразличимыми для научного дискурса), опираясь во многом на концепцию В. Райха и идеи Ф. Перлза в работе «Эго, голод и агрессия». Гудман рассматривает агрессию как один из регистров взаимодействия. Социальные структуры, которые сдерживают или фиксируют запуск этого регистра, тем самым приводят в движение деструктивные силы, которые обычно путают с агрессией – как это часто случается, к примеру, с садомазохизмом. Здесь он особенно подчёркивает три аспекта: во-первых, агрессия служит противостоянию опасности извне, во-вторых, разрушает устаревшие структуры, в-третьих, представляет собой движущую силу для развития всего нового. Этот взгляд составляет ядро социальной терапии Гудмана.

Формула «Агрессия-конфликт-рост» легла в основу, с одной стороны, гудмановской трактовки застывающих западных «утопий», с другой – новых разрабатываемых им путей решения. Так, одним из выходов он считает контролируемое высвобождение агрессии: оно может служить как преодолению отчуждения, так и альтернативой повсеместному саморазрушению (со всех точек зрения являющемуся несомненным злом). Если агрессия – являясь энергией действия – регулярно достигает своей цели, это обеспечивает так называемое «закрытие гештальта» и, тем самым, приводит к умиротворению и спокойной концентрации на последующем гештальт-цикле. Напротив, невозможность этого делает высвобождаемую энергию разрушительной.

Там, где общество с самого начала обещает гармонию без каких-либо открытых конфликтов, индивидуальное выражение агрессии провозглашается неправомерным (ср. Erdheim 1984). Напротив, общественные институции получают полную монополию на любую агрессию: они уполномочивают своих представителей совершать насилие, которое при неблагоприятном ходе вещей зачастую оказывается безграничным. Посредством такого принуждения к гармонии отдельному человеку насильно вменяются определённые паттерны поведения и мироощущения. Однако они, разумеется, обречены на распад, поскольку не являются плодом естественного становления и не связаны с осознанной саморегуляцией^[4] личности. Таким образом, по Гудману, агрессии в обществе должно отводиться легитимное место. От современной социально-философской мысли это, разумеется, потребует радикальной смены перспективы.

На сегодняшний день взгляд на сексуальность заметно освобождается от чувства опасности – даже по сравнению с временами Фрейда: страх перед ней ощутимо снижается. Отношение к сексу становится всё более свободным, а воспитание детей – всё более либеральным. Почему же, в таком случае, всё ещё так слаба саморегуляция индивида и так незначительно его умиротворение? Из перспективы сегодняшнего нам бросается в глаза, что агрессия оказывается существенно вытеснена в область фильмического. В качестве слепой разрушительной силы она ритуализируется и буквально прославляется, без какой-либо связи с социальными процессами или преобразованиями. Единственное место, где эта связь всё же на мгновение появляется, это дискурс о древних героических подвигах, свершающихся в мире, где добро всегда побеждает зло. В реальности же копирование этого бесстрастного героизма обычно сводится к отчаянной готовности рисковать собой в стремлении к хоть сколько-нибудь удовлетворительной самореализации (в том числе, путём нарушения всевозможных запретов и табу). Помешательство сегодня – отнюдь не редкость в США, и особенно – что вызывает ещё большую тревогу – в школах. В последние годы эта тенденция наблюдается также и в Европе. Любопытный парадокс: в повседневности школ и учреждений, напротив, господствует при этом предписанный всем простым смертным казарменный порядок. «Разумных, терпеливых и корпоративно-вежливых людей легко вводить в заблуждение» (PHG 136). Чтобы преломить этот процесс через призму социальной психологии, Гудман обращается к понятию «добровольного рабства» (de Boitié 1550) – как ценному концепту политической психологии. Если угнетённые не ищут освобождения, даже лучшие [социальные] проекты бесполезны. Большинство взрослых людей никогда не учились быть творцами собственного мира. Поэтому они с готовностью принимают патерналистскую зависимость от своих правительств.

Политически ценные концепты гештальт-терапии

Обретение самосознания в отношении внутренних процессов и их связи с внешними событиями создаёт основание для способности [каждого индивида] нести ответственность за собственные действия. [При этом условии] общество может располагать комплексной перцепцией (в современности разрушаемой, однако, слишком ригидным воспитанием), и этот потенциал позволяет нам стремиться к общему увеличению социальной чувствительности. Именно к такому типу чувствительности (включающей в себя также чувства и телесное восприятие) обращены методы гештальт-терапии. В прагматично-политическом смысле она может быть применима для работы с собственной дезориентированностью в механизмах политических манипуляций.

Проводя границу

Для Гудмана как социального психолога важнейшие политические действия – раскрытие личностного своеобразия, взаимная помощь и отказ от повиновения там, где речь идёт о законах, направленных против жизни. Одно из характерных действий «свободного человека» – осознанно провести «границу контакта»^[5]: до определённого предела и не дальше. Опасение переступить эту невидимую границу условленного взаимодействия становится впервые ощутимым лишь после первого приближения к ней. На протяжение жизни многие люди неоднократно нарушают её. Лишь когда у отдельно взятого человека возникает конфликт с самим собой – на предмет того, где эта граница в идеале должна проходить для него, детали этого конфликта могут послужить символическим ключом к его однажды вытесненным потребностям и подавленным возможностям. Это верно и для вероятного чувства вины за принятие такого подавления [системной властью].

[Как феномен] индивидуальный невроз вполне может быть описан именно в категориях проведения границы. «Следовать за собственными возможностями – императив, не уводящий с верного пути, но, напротив, позволяющий сделать его отчётливее» (Goodman 1980, 102). Таким образом, речь здесь идёт отнюдь не о слепом акционизме.

Творческое приспособление

«Творческое приспособление» – важное понятие в гештальт-терапии. Оно подразумевает создание оптимального баланса между интересами и потребностями организма и фактурой среды (как она ему дана в восприятии). Это понятие обращено к тем способам, которыми человек использует свою способность достигать наилучшего с помощью имеющегося. При этом, речь идёт о процессе взаимного воздействия.

Так, человек с хорошей социальной интеграцией обладает высокой способностью к творческому приспособлению. Благодаря этому между ним и его средой возникает эффективная взаимная игра, требующая творческих способностей и гибкости, и взамен предлагающая для них сценарии полноценного выражения. Это позволяет индивиду продуктивно использовать имеющиеся конструкции жизненных ситуаций и структурные особенности собственного положения. Такое творческое приспособление [в гештальт-терапии] называют «хорошим гештальтом»; оно предполагает способность к реорганизации и приданию значимости элементам подвижной игры между функциями восприятия и имеющимися ресурсами индивида (и его среды) в данный момент времени.

Теория чувств

Чувства как «инструменты ориентации в среде» сопровождают и направляют процесс контактирования с ней (Dreitzel 1992). Они представляют собой телесно переживаемые, миметически и моторно выражаемые оценки организмом текущей ситуации внутри взаимосвязи «организм-среда-мир». При этом, они также содержат неосознанно воспринятую сложную информацию и служат для оценки текущих силовых диспозиций и состояний среды. Таким образом, ценность чувств обусловлена, с одной стороны, потенциалом наблюдательности конкретного индивида (напр., в случае обострённых и притуплённых чувств), с другой – их свойством служить основанием для решений и действий. Кроме того, чувства обладают функцией сигнализирования и информирования, поскольку они посылают среде сообщение о текущем состоянии индивида.

Среди них особенно значимым для терапевтической работы и Гудман, и супруги Перлз считали состояние агрессии – трактуя его, однако, не как «влечение» (по Фрейду), не как «чистое зло» (по Лоренцу) и не как «атаку, не вызванную никакой провокацией» (в духе обыденного языка). Уже в первой работе Фрица Перлза (1946-1969) агрессия определяется как неотъемлемый элемент инфраструктуры чувствования.

Подобно латинскому термину «adgredi» (буквально: «наступать с целью влияния»), агрессия может также трактоваться как мобилизующая энергия, необходимая для связи различных функций взаимодействия – таких, как выбор из множества возможностей, преодоление препятствий, наступательное разрушение элементов среды с целью ассимиляции; чувство ярости, способное служить индикатором ситуации, требующей быстрой активизации; и в целом инициатива – в самом широком смысле слова. Направленные на разумные цели, эти формы активности часто крайне желательны: без них неизбежна утрата и уверенности в себе, и творческой энергии. Напротив, лишь не имеющая осознанных целей агрессия, вызванная безотчётным подавлением, деградирует до пустой деструктивности.  

Среди невротических производных агрессии – раздражительность, жажда власти, честолюбие, навязчивая потребность побеждать, бытовая воинственность, ретрофлексия^[6] посредством самонаказания, мук совести и морального осуждения других; а также садомазохизм и в конечном счёте ненависть к миру и самому себе. До тех пор, пока все агрессивные стимулы не будут выявлены и поняты, тенденция злоупотребления ими будет сохраняться (ср. Perls, F. и др. 1997, 138).

В ходе своего исследовании младенчества Дж. Д. Лихтенберг сформулировал теорию многофункциональной системы, обнаруживающей себя с самого рождения человека. Эта система «исследования и самоутверждения» (Lichtenberg 1991, 93) соответствует активно проявляющемуся регистру агрессии, о котором говорит гештальт-терапия. Радость от эффективности и компетентности – один возможных итогов обусловленного ею наступательного расширения. Эта система «сдержек и противовесов» соответствует противостоянию неблагоприятным воздействиям извне. Подобное отторжение может быть описано как способность успешно преодолевать противоречия со средой посредством эффектов агрессии (1991, 88).   

Подавление же агрессии – даже у маленьких детей – приводит к её расщеплению на апатию и раздражение. Место такой интроекции пережитой агрессии (известной в литературе как «идентификация с агрессором» (Ferenczi 1932, Anna Freud 1936, Arno Gruen 1989) становится местом возникновения импульсов к слепой разрушительности. Каждое новое творческое противодействие ей требует «огня» агрессии. Гудман подчёркивает, что состояние агрессии почти всегда содержит в себе деструктивный заряд, обусловленный жаждой перемен. Этот заряд – полная противоположность дисциплине, защемлению, замкнутости и блокаде. Фактически он служит тому, чтобы отражать опасности или таким образом реструктурировать физическую и психическую пищу, чтобы её можно было в полной мере усвоить. Смысл отказа от подавления этого заряда Гудман видит в сохранении «социальной силы», поскольку лишь так все энергии и потенциалы образуют продуктивное единство и могут в этом качестве быть направлены к одной цели. В современной конфликтологии этот взгляд находит всестороннее подтверждение: отказ от установленной процедуры решения конфликта для обеих сторон приводит к появлению гораздо более творческих решений, чем традиционное «усмирение».

Осознанность

Вместо антитезы «сознания/бессознательного» гештальт-терапия оперирует понятиями «осознанность/неосознанность» (также: «осознавание»/ «не осознанное»). «Осознанность» (англ. «awarness»-осведомлённость) обозначает нечто более распределённое, чем внимание, и связана с несфокусированным восприятием всей перцептивной системой личности в целом. Под «осознанностью» мы понимаем свободное проживание всего того, что попадает в горизонт бытия: в форме контакта, восприятия смысла, возбуждения и формирования гештальта (Perls, F. и.др. 1997b, 11f).

Фриц Перлз сравнивает осознанность с мерцанием уголька, возможным лишь благодаря его собственному внутреннему горению. Смыслополагающая осознанность лежит в основе всей инфраструктуры контактирования с миром: для него в равной степени значимы и работа со смыслом, и проприоцетивная ^[7] система самовосприятия. Обрести осознанность в отношении самого себя означает расширить диапазон собственного потенциального праксиса, поскольку именно за счёт неё возникает и большее пространство для ориентации, и большая свобода выбора/действий (Perls, F. 1976, 93).

При этом, осознанность может быть плодотворной и сама по себе, поскольку она обеспечивает интеграцию «субъективного» и «объективного». Она противопоставляется когнитивно-рефлективному и отстранённому от переживаний сознанию. Категория «awareness» опирается на райховский императив «обращения разума к телу». Также её следует трактовать как противоположность автоматическому функционированию и роботическому действию, поскольку она сопряжена исключительно со спонтанностью и витальностью.

Заключение: анархизм и самоорганизация – «отклоняющийся маршрут»

По утверждению Петера Хайнца (1951), несмотря на то, что политически анархизм практически «мёртв», анархистская революция уже давно идёт полным ходом. В частности, это выражается в повсеместном уверенном распространении принципа «множественности вместо иерархии». Начиная с импрессионизма и экспрессионизма человеческая личность обретает особую значимость; индивид начинает искать [не опосредованных властью сценариев] самовыражения. Дальнейшее развитие эта тенденция «чистого творения» получает в дискурсах абстрактного искусства XXв. Так, в сюрреализме речь идёт об анархической природе «души» (вернее, бессознательного). Параллельно сюрреализму в психологии/психиатрии появляется гештальт-терапия – движение, которое стремится к эмансипации аутентичной психической действительности и начинает недвусмысленно говорить о самоорганизации.

То, на чём сфокусированы теория вероятности и теоретическая физика в начале XX века, одновременно обнаруживает и философия, изучающая повседневность человека: множественность субъективных перспектив. Многое из этих открытий впоследствии войдёт в историю под общим знаменателем проекта «постмодерна». В том числе, идея о том, что каждый человек вправе самостоятельно определять и воплощать в жизнь актуальные для него ценности. Теория личности (букв.: «самости»), разработанная Перлзами и Гудманом, опирается также и на эту традицию мысли. При этом, личность понимается как «точка интеграции» [во внешний мир]…творческой автономии» (Bocian, B. 2007, 147).

Многие проявления такого «позитивного анархизма», с одной стороны, опираются на выявление конкретики индивидуального, с другой, придают значение взаимодействию. Это касается и квантовой физики, и теории хаоса, и теории систем, и биологии…Во всех областях знания самоорганизация становится важнейшей темой. Сфера политического – не исключение. В ней всё начинается с гражданских инициатив (которые с таким энтузиазмом поддерживал Гудман). Крупные НКО сегодня всё чаще становятся официально признаваемыми собеседниками политических институций (вплоть до ООН). И хотя как в обществе, так и в политике многое всё ещё идёт по-старому, а новое частично ещё не получило достаточного научного обоснования, несомненно одно: то, что долгое время отвергалось в форме политического анархизма (а именно: самоорганизованная множественность), сумело стать одной из ключевых тенденций в науке и культуре.

Это служит красноречивым подтверждением одного из тезисов Густава Ландауэра, полгавшего, что каждое общество эмансипировано ровно настолько, насколько эмансипированы в нём индивиды (ср. Höll 2003). В этой точке мы без труда обнаруживаем оптимальное место для подсоединения гештальт-терапии – как прекрасного средства поддержки индивидов, групп и организаций в их взаимодействии с хаотичным, чрезмерно инститционализированным миром – полным опасностей, но также открытых возможностей и прекрасных шансов.

Примечание (в сноску к пацифизму): Редакция журнала по ряду причин не склонна экстраполировать тезисы Гудмана о Второй мировой войне на текущие военные процессы, а также, по традиции, сохраняет за собой право на несогласие с публикуемыми авторами по некоторыми ценностным и политическим вопросам: полифония позиций в пределах акратической перспективы представляется нам важным условием жизнеспособности анархистской традиции мысли. 

Литература

Arendt, H. (1970): Macht und Gewalt. München: Piper.

Blankertz, S. (1983): Kritischer Pragmatismus. Zur Soziologie Paul Goodmans. Wetzlar: Büchse der Pandora.

Blankertz, S. (1990): Gestaltkritik. Paul Goodmans Sozialpathologie in Therapie und Schule. Köln (EHP).

Blankertz, S., Goodman, P. (1980): Staatlichkeitswahn. Wetzlar: Büchse der Pandora.

Blankertz, S., Doubrawa, E. (2005): Lexikon der Gestalttherapie. Wuppertal: Hammer.

Bocian, B. (2007): Fritz Perls in Berlin, 1893- 1933. Expressionismus – Psychoanalyse – Judentum. Wuppertal: Hammer.

Douglas, Mary (1991): Wie Institutionen denken. Frankfurt: Suhrkamp.

Dreitzel, H. P. (1992): Reflexive Sinnlichkeit. Mensch — Umwelt — Gestalttherapie. Köln.

Erdheim, M. (1984): Die gesellschaftliche Produktion von Unbewusstheit. Frankfurt am Main: Suhrkamp.

Ferenczi, S. (1932): Ohne Sympathie keine Heilung. Frankfurt/M.

Freud, A. (1936): Das Ich und die Abwehrmechanismen. München: Kindler.

Fromm, E. (1996): Anatomie der menschlichen Destruktivität. Reinbek: Rowohlt.

Fukuyama, F. (1992) Das Ende der Geschichte. München: Kindler.

Galtung, J. (1971): Gewalt, Friede und Friedensforschung. In: Kritische Friedensforschung, hg. von D. Senghaas, Frankfurt am Main: Suhrkamp; 55-105

Goodman, P. (1970): Aufwachsen im Widerspruch. Über die Entfremdung der Jugend in einer verwalteten Welt. Darmstadt: Verlag Darmstädter Blätter.

Goodman, P. (1980): Anarchistisches Manifest, in: Blankertz, S., Goodman P. (1980) Staatlichkeitswahn. Wetzlar: Büchse der Pandora.

Gruen, A. (1989): Der Wahnsinn der Normalität. München: dtv.

Heintz, P. (1951): Anarchismus und Gegenwart. Versuch einer anarchistischen Deutung der modernen Welt. Zürich: Regio.

Höll, K. (1999): Politische, soziologische und ökologische Dimensionen der Gestalttherapie. In: Fuhr, R., Sreckovic, M., Gremmler-Fuhr, M. (Hg) (1999), Handbuch der Gestalttherapie. Göttingen: Hogrefe, 517-548.

Höll, K. 2003a: Philosophical Anarchism as a Source of Gestalt Therapy: Its Importance for Therapeutic Practice and for Orientation in the Political Field. International Gestalt Journal Volume 26, Number 2/2003, pp.47-70.

Kropotkin, P. (1977): Gegenseitige Hilfe in der Tier- und Menschenwelt. Berlin: Karin Kramer.

Lichtenberg, J. (1991): Motivational-funktionale Systeme als psychische Strukturen. In: Forum der Psychoanalyse 7/1991, 85-97.

Mead, G. H. (1973): Geist, Identität und Gesellschaft. Frankfurt am Main: Suhrkamp.

Mentzos, S. (1988): Interpersonale und institutionalisierte Abwehr. Frankfurt/M.: Suhrkamp.

Perls, F. S. (1946/1969): Das Ich, der Hunger und die Aggression. Stuttgart.

Perls, F. S., Hefferline, R. F. und Goodman, P. (1979/1951): Gestalttherapie. Wiederbelebung des Selbst. Stuttgart (Klett-Cotta)

Sreckovic, M. (1999): Geschichte und Entwicklung der Gestalttherapie. In: Fuhr, R. et al. Handbuch der Gestalttherapie, 15-180.

Thoreau, H. D. (1973): Über die Pflicht zum Ungehorsam gegen den Staat. Zürich: Diogenes. Sreckovic, M., Gremmler-Fuhr, M. (Hg) Handbuch der Gestalttherapie, Göttingen: Hogrefe, 263-278. Sreckovic, M. (1999): Geschichte der Gestalttherapie, in: Fuhr, R. et. al. Handbuch der Gestalttherapie. 131, Göttingen: Hogrefe Thoreau, H. D. (1973): Über die Pflicht zum Ungehorsam gegen den Staat: Zürich: Diogenes.

Watts, A. (1976): Der Lauf des Wassers. Frankfurt: Suhrkamp.

Zimbardo, P. (2008): Der Luzifer-Effekt. Heidelberg: Spektrum.

Примечания

1. Перлз Ф., Гудман П. // Теория Гештальт-терапии. Возбуждение и рост человеческой личности. М.: ИОИ, 2015, 320 с.

2. «Утопия» – от др.-греч. οὐ «не» + τόπος «место», то есть «место, которого нет»; отсюда: «топия» – «место» (которое существует).

3. Маркус Омофума (10 мая 1973 – 1 мая 1999) – нигерийский беженец, просивший убежища в Австрии, и погибший из-за жестокости полиции во время депортации. Его смерть стала символом антирасистского движения в Австрии.

4. Саморегуляция – одно из ключевых понятий в «гештальт-терапии». Этот процесс оценивается гештальт-терапией в терминах биопсихосоциальной целостности. Его главная цель – адаптация к окружающей социальной действительности и творческое приспособление к ней. Для успешной саморегуляции необходимо осознавание своих психических процессов и состояний (ощущений, потребностей, эмоций, чувств, мыслей, поведения) с целью выбора адекватного ситуации поведения.

5. Граница контакта – одно из ключевых понятий гештальт-терапии. В ней постулируется, что граница контакта — первичная и единственная психологическая реальность. В качестве процесса «самость» личности является контактной функцией организма. При этом, в формировании границы контакта участвуют как организм, так и среда. Результатом успешного (завершенного) контактирования становится опыт, который ассимилируется и способствует росту.

6. Ретрофлексия – (англ. retroflection,  «обращение назад на себя») — один из защитных механизмов в гештальт-терапии. Вместо воздействия на окружающий мир и изменения обстоятельств, человек изменяет самого себя, совершает по отношению к себе действия, которые он хотел бы направить на другого.

7. Проприоцепция (то же, что кинестезия) – мышечное чувство — ощущение положения частей собственного тела относительно друг друга и в пространстве.

Читайте в журнале