Стыд — это чистый спирт для пограничного пациента. Стыд — это помойное ведро расплескавшихся стеклянных глаз Других. Стыд — это нож палача; не подлежащий обжалованию приговор символической гильетины. Стыд — это позорный столб у которого каждый остается в одиночестве. Стыд — это явка с повинной после очной ставки с собственным прошлым. Стыд — это тайна спрятанная на задворках сознания укромного уголка детства; Тайна обнаруживающая себя при выключенном свете. Стыд — это медленно сочащаяся межклеточная жидкость ежедневных, вчерашних, детских… но таких знакомых унижений. Достаточно длительное время в истории философии, мыслители — концептуализировали страх. На сегодняшний день, можно сказать, что страх — это нечто сродни полуэмбриону, полумумии, это уже ангел сумерек, который сидит на мешке с мертвыми костями и закутавшись в плащ собственного эгоизма, дрожит сам от себя. Стыд, вот что заставляет человека становится пациентом канализации. Стыд — это пограничный феномен, который находится на сгибе, стыке, промежутке, в-разрыве чем и освидетельствует наличие границ.
Архетипически стыд обнаруживается на границе противоположностей, одна из которых отмечена всемогуществом, а другая ничтожностью. Так Марио Якоби фиксирует концепт стыда Адама-Евы перед лицом бесстыдного бога. Стыд всегда возникает «в присутствии», «перед лицом»…, если бы их не было — стыд утратил бы свою статусную сущность. "… стыд никогда не бывает делом касающимся только меня и меня: попав в эту сеть каждый оказывается одновременно и мухой и пауком" (Жан-Пьер Мартен. «Книга стыда»). Стылология Лакана выстраивается на принципе того, что кого-то всегда нужно отдать на растерзание: этот кто-то всегда будет прозрачно-стеклянным «под взорами». «Стеклянный человек» — это свидетель собственного раздевания, свидетель десубьективации Себя, который желая оставаться гордым смиренно принимает позор.
Стыд за себя: происхождение, физиология, наличие или отсутствие внешних данных… Стыд «по доверенности» — за других: еврейство, стыд видеть немецкие таблички на парижских памятниках… Стыд иерархичен: он оставляет выбор быть господином или рабом. Социальный стыд — оставляющий тавро принадлежности к касте. Стыд как знаковая дискриминация, кодированный язык бесконечной процессии каторжников: Граница нарциссической инфляции Я и нарциссического дефицита Я. Стыд дается на грани субьективация/десубьективация. "… человек, испытывающий отвращение, узнает себя в неприемлемом отличии — т.е. субъективирует себя в абсолютной десубъективации… Это двойное движение одновременной субъективации и десубъективации и есть стыд… мы оказываемся во власти чего-то, от чего никаким способом не можем отречься" (Джорджо Агамбен. Homo Sacer, Что остается после Освенцима). В стыде единственным содержанием субъекта является его десубъективация, он становится свидетелем собственного распада, потери себя как субъекта.
Стыд — это выведение за грани интимности «не-публичного» тела. Под взорами и прицелом глаз — индикатором стыда становится пылающий румянец: румянец-предатель, румянец позора, униженности, оскорбления. Румянец, который заставляет задумываться о возможности избавления от стыда. Лакан пришел к выводу, что единственной возможностью избавления от стыда — может быть суицид. Смерть через суицид как попытка убить себя с вмонтированным внутри Другим. Айтен Юран предоставляя фрагмент письма психиатрической пациентки, в анамнезе которой было несколько попыток суицида останавливается на том, что суицид — это попытка убить того «кто живет во мне». Этот некто, кто всегда угрожает уничтожением, стыдно именно перед ним. "Лично мне стыдно перед ним… Потому что в его глазах я была уродом, который должен стыдиться сам себя. И теперь, когда в реальности появляется кто-то, перед кем мне стыдно, я должна уничтожить его. Зачем? Затем, что он подсмотрел мое сокровенное, мою тайну, что я урод, и может выдать ее другим. Затем, что его взгляд заставил меня вспомнить и снова поверить, что я урод. Затем, что убив его, я смогу таким образом отомстить ему. Но смогу ли я убить свой стыд? Или мы всегда будем вместе, не впуская никого третьего? Как любовники. И умрем тоже вместе в один день».
Человек крепчайшим образом скован своим отражением в душе другого человека, даже если это душа кретина… Мы задыхаемся, захлебываемся в тесном, узком, жестком воображении о нас другого человека. Гомбрович
